Надо сказать, что физик был личностью не простой. В раннем детстве его оперировали, но документов никаких не осталось. Он рано остался круглым сиротой. Его пыталась воспитывать тетка, но он от неё сбежал. В школе толком не учился, беспризорничал. За ум взялся в юношеском возрасте и поступил лаборантом в институт, которым руководил А.Ф. Иоффе. Там он тоже начинал учиться в университете, но курсе на третьем соскучился и решил заняться диссертацией. К жизни у него был вообще научный подход. Как-то он решил съездить в отпуск на юг. Подсчитал свои ресурсы и в точности выдержал расклад: человеку надо в день 200г углеводов, не менее 50 г белка, витамины. Без жиров какое-то время можно обойтись, в крайнем случае, немного растительного масла. Из этого принципа он составил меню на день: хлеб (в столовой можно брать с тарелки, сколько хочешь), одно яйцо и 50 г зеленого лука (этот покупают на рынке, можно поторговаться). На таком рационе он выдержал около месяца, даже купался в море. Ребята, которые через короткое время висели на нем гроздьями, смеялись, но он, если и приврал, то слегка. Между делом были починены все приборы, рассказана масса интереснейших гипотез и из физики, и из других областей, объяснено, почему лопается мыльный пузырь и какое это имеет значение в производстве автомобильных шин. От шефа узнали, что за кандидатской диссертацией последовала докторская, но когда его представили в член-коры, выяснилось, что документов об окончании школы и университета нет. На этом все и остановилось. Тем временем выяснилось, что физик всю жизнь страдал приступами кишечной непроходимости. Его обследовали аж в «кремлевке», но так и не разобрались. Шеф вместе с начальницей кафедры рентгенологии докопались до диагноза. Его взяли на операцию, где подтвердилось, что в детстве был наложен анастомоз над врожденной стриктурой толстой кишки. Над анастомозом сформировался большой каловый камень, который временами перекрывал пассаж. Патология была ликвидирована. Всё обошлось без осложнений. Перед своей операцией физик ходил в операционную и восхищался.
– Ребята! Физика – это ерунда! Вот острый аппендицит – это да! Я спрашиваю хирурга: «А как же кишки, которые у вас в руках?». А он мне отвечает: «А они сами там разберутся!». И быстренько, раз-раз, засовывает их обратно.
Это он предварительно изучал, что его ждет. К выписке из больницы университет дал ему 4-комнатную квартиру в новом Доме научных работников. Он немедленно позвал всю молодежную хирургическую компанию к себе в гости. За неимением мебели сидели на полу, что-то пили и ели. Было как всегда интересно. Но к концу ребята притихли, почувствовав, что это в последний раз. К нему приехала жена, осмотрелась и местопребывание не одобрила. Вскоре физик отбыл в Питер, оставив о себе добрую память и работающие приборы.
Во время освоения хирургической техники Аня по расписанию работала в травматологическом отделении. Этот год отличался необыкновенно большим количеством детей с косолапостью.
Раньше с этой аномалией в клинику поступали в подростковом возрасте и старше. Им делали клиновидные резекции костей стопы. Результаты были так себе. Субординаторам пришлось осваивать новую для клиники операцию на сухожильно-связочном аппарате по Зацепину. Эту операцию выполняли чуть ли не у годовалых пациентов. Операция была изящной и не такой травматичной, как клиновидная резекция. Больных было много, и половина отделения ковыляла в коридоре. В свой последний на Урале год на кафедре работал доцент, но уже защитивший докторскую, Михаил Сергеевич Знаменский. Это был замечательный хирург во многих областях специальности, очень образованный и интеллигентный врач. Судя по фамилии, он был из семьи священников. Позднее Аня узнала, что он староста в единственной действующей в городе кладбищенской церкви. Он постоянно что-то цитировал по-французски и, глядя на ошарашенные физиономии слушателей, немедленно переводил. Старшим было понятно, что абсолютное незнание иностранных языков у населения – задача государственная. Научи их, так они, ведь, и чужую газету при железном-то занавесе прочесть смогут и поймут, что несчастные угнетенные трудящиеся на загнивающем Западе не так уж и несчастны. А мировая революция тогда зачем? Многие остепененные преподаватели учились в классических гимназиях, где изучали четыре языка, они и читали зарубежные журналы. Шеф, постоянно бывая в институтской библиотеке, приносил оттуда «их» журналы, протягивая Ане, говорил, какую статью следует прочесть. Видя тоску в её глазах, махал рукой. Пришлось брать словари и садиться за перевод. Впрочем, к концу года она уже с трудом, но справлялась. Так и привыкла постепенно читать на английском специальную литературу.
В операционной дела шли неплохо, но скоро стало ясно, что без личной инициативы будет значительно хуже. Правда, попросить что-то сделать самому, можно было не у всех. Роза Михайловна, например, никому не давала узел завязать, приговаривая при этом: «Я за эту операцию отвечаю». А вот у Михаила Сергеевича можно было попросить сухожилие сшить. Он любезно разрешал и помогал, если надо. Это много позже Аня поняла, сколько надо снисходительного терпения, чтобы доверить студенту с трясущимися от страха неумелыми руками что-то шить и вязать на операции, за которую ты отвечаешь. А ещё она усвоила, что хирургия – дело общественное. Когда на входе тебе улыбнулась операционная сестра, становится ясно, что все будет нормально, а уж если Галина Федоровна помогает (на самом деле, учит тебя), то и вовсе свет в окне. И ещё позже она поняла, что работа в большом отделении, где есть кого спросить и кого позвать в тяжелом случае, даже не сравнима с хирургией в маленькой больнице, где ты один. Как-то она помогала на резекции желудка заведующей отделением, опытному хирургу, но «с ножом наперевес». Радикализм её переходил все границы. Желудок был сильно растянут. Аня на этом этапе еще не очень разбиралась, что там отрезают и к чему подшивают. Резекции делали каждый по- своему в деталях. Всё же ей показалось, что связки уже все перевязаны, остался пищевод. Оператор задумалась и решила пересечь и его. Аня открыла было рот и тотчас его захлопнула: мала ещё голос подавать. Перерезав пищевод, заведующая поняла, что сотворила. На соседнем столе работал Знаменский.
– Михал Сергеич! – в голосе послышались истерические нотки.
– Сию минуту! Что у Вас? Ах, пищевод. Сейчас перемоюсь. Не волнуйтесь. Всё поправим.
Не «Дура баба! Куда тебя понесло? Глазами смотреть надо!», как могло быть, правда, не в этой клинике. Здесь не повышали голоса и не ругались. «Не волнуйтесь», и готовые пролиться слезы остановились. Дальше все действительно «поправили», т.е. доцент сделал гастрэктомию, которую «зава» делать не умела.
А тут появилась новая забота. В отделении стали появляться больные с хроническими гнойными заболеваниями легких. Ещё на третьем курсе в лекции по патанатомии профессор Коза говорил, что таковые представляют крайнюю редкость и приводил в пример великого пролетарского писателя Максима Горького, которого лечили всю жизнь от туберкулеза. Справедливость требует уточнить, что у Горького был посттравматический пульмонит. Он в девятнадцатилетнем возрасте стрелялся с суицидальной целью, после чего нелеченное ранение осложнилось нагноением. Но долгое время гнойные процессы обходили легкие стороной. А в 50-е годы эта патология стала нарастать и, по всей вероятности, не без появления антибиотиков, как это расценивали позже. Заболевание требовало хирургического лечения. Однако под местной анестезией рисковали оперировать только такие корифеи, как Углов. Аня в каникулы ездила в Питер и была там на его операции. В обычных клиниках к грудной клетке предпочитали не прикасаться. При ранениях воздух, попадая в грудную полость, вызывал немедленные нарушения функции дыхания. Это называли «плевропульмональным шоком». Никакой аппаратуры, которая помогла бы бороться с этим состоянием, даже не предвиделось. О дренировании плевральной полости как-то не догадывались. Поэтому подобные больные не получали соответствующей помощи. Позже это называлось пневмотораксом и ликвидировалось пункцией или введением в плевральную полость дренажей. Появились новые термины: абсцессы легких, бронхэктатическая болезнь, хроническая эмпиема плевры.
С такой многолетней патологией поступила в Анину палату шестнадцатилетняя девочка. На рентгеновском снимке с контрастным веществом был обнаружен бронхиальный свищ, который открывался в большую гнойную полость в плевре. Выход был один – торакопластика, т.е. удаление ребер над полостью, которая спадется и ликвидирует гнойный процесс. Спустя годы Аня поймет, что у девочки были уже необратимые изменения в организме. Было решено, что торакопластику будут проводить поэтапно. Чтобы сделать резекцию двух ребер, не обязательно задействовать операционную, можно и в гнойной перевязочной, естественно, под местной анестезией. Никого, кроме перевязочной сестры, в помощь не поставили. Аня анестезировала линию разреза и начала выделять ребро. Возникла остановка дыхания. Пока Аня пыталась раздышать пациентку, сестра догадалась выглянуть в коридор и послать за заведующей. Та примчалась немедленно, наладила капельницу, ввела что-то, что оказалось под рукой. Все было бесполезно. Девочка умерла от остановки сердечной деятельности. Анализируя случившееся, Аня поняла, что больная была плохо обследована. У нее, конечно, был уже амилоидоз со всеми вытекающими последствиями. Подготовки никакой она не получила. Оперировать такую больную в перевязочной, даже имея в виду минимальное вмешательство, было нельзя, нужно было обставить манипуляцию всеми возможными способами, которых тоже почти не было. И, главное, нельзя было доверять операцию студентке, не имеющей ещё достаточного опыта, тем более, оставив её в одиночестве. Она помнила потом эту девочку всю жизнь. И день за днем становилось все более ясно, что местная анестезия тормозит развитие хирургии, буквально не пуская врача в грудную полость, череп, сердечно-сосудистую систему.
Шло время. Наступила очередь поликлиники, где был консультативный прием. Шеф обычно на все ближние консультации брал с собой студентов, за что ему «большое спасибо» не раз потом сказали молодые врачи. Ему везло на редкие случаи, а он ими с удовольствием занимался. Так Аня познакомилась с аномалией, носившей название «добавочное ребро». В отделение из поликлиники поступила девочка 9 лет с болями в правой руке и частыми онемениями пальцев на ней. Пришлось почитать журналы, где описывались чаще всего единичные случаи аномалии. На снимке было видно удлинение поперечного отростка седьмого шейного позвонка, который при отведении руки в сторону прижимал подключичную артерию. Возникала ишемия со всеми проявлениями. Этот случай Ане пришлось демонстрировать на областном хирургическом обществе. А следом она получила задание собрать всех больных с нагноительными процессами в легких за последние 2 года и сделать доклад на том же обществе о новых методах обследования и лечения, в основном терапевтического, с применением новых антибиотиков. Так её начали готовить к занятию наукой. Доклад сопровождался показом таблиц. Если были картинки, их демонстрировали с помощью чудесной машины – эпидиоскопа. Для этого было необходимо изготовить картинку на стекле. Слайд ставили позади объектива, картина отбрасывалась четкая, но машиной надо было овладеть, а слайды помогали делать профессиональные фотографы.
По поводу применения антибиотиков шеф упорно предупреждал своих подопечных:
– Ребята, осторожней с антибиотиками. Не суйте их везде по поводу и без повода. К их применению должны быть серьёзные показания. Мы ещё наплачемся от тяжелых осложнений, а чем всё закончится – никто пока не знает. – Как в воду смотрел шеф.
Аня многому научилась за время работы в клинике, главное – это была обстановка абсолютной порядочности. Основой коллектива было полное отсутствие любых элементов подковерной борьбы. Основную роль играло поведение шефа. Профессор никогда не слушал доносов в любой их форме. Он просто выгонял из кабинета, так что у любителей «прояснить ситуацию» отпадало всякое желание. Межличностные конфликты временами возникали, но разрешались они чаще всего всенародно, иногда с бросками историями болезни в ординаторской, но не более того. При этом ругались громко, но не допускали непарламентских выражений. Повзрослев, Анна нередко размышляла о том вреде, который принесла тепличная обстановка в клинике в плане воспитания молодого поколения. Когда она попадала в другой коллектив, трудно было перестраиваться, не поддаваться на провокации, не ляпать того, что думаешь, никому не доверять. Не раз вспоминала она шефа, но оправдывала его. Он пришел в клинику из коллектива, где была та самая обстановка доносов и интриг.
Её друзья – Ниночка, Юра, Валя − были верными соратниками. Она была уверена в том, что её не оставят в беде и старшие товарищи. Большим уважением у ребят пользовался Дмитрий Иванович, который, несмотря на свою молодость, был уже для них корифеем в хирургии. И, конечно, куратор Захар Семенович, и шеф. Все старшие воспитывали в субординаторах ответственность в работе и внимание к пациентам. Профессор не мог допустить, что оператор не пришел вечером посмотреть своего пациента после операции. При этом он относился к молодежи с юмором. Как-то на обходе спросил, кто оперировал больного с грыжей. Ему ответили, что Аня.
– И он после этого еще жив? – Ну, и куда теперь прятаться? Хорошо, что по молодости всё принималось как должное.
И ещё нравилось Ане увлечение чтением художественной литературы. Часто возникали импровизированные соревнования в цитировании известной прозы и стихов – кто больше? Тут уже не было соперников у Дмитрия Ивановича. В тот период общее развитие уважалось. Анины друзья при знакомстве обычно пользовались тестом: если новичок продолжал цитату из «Золотого теленка» или «Двенадцати стульев» − это был свой человек.
По праздникам дежурили по очереди, но каждый раз приезжали в клинику друзья, и не только они, и привозили домашнюю снедь, чтобы скрасить существование бедных дежурантов. К весне студенты до того вошли в коллектив, что принимали участие и в междусобойчиках.
Было уже тепло. Собрались на маёвку. Чтобы ехать загород, где-то раздобыли небольшой автобус. Мест всем не хватало, поэтому Юра распорядился, чтобы Аня пока стояла рядом. В окнах были занавески. Ребята внутри галдели. Прохожие начали останавливаться и любопытствовать, кого везут. Валя выглянул в дверь и доверительно сообщил рядом стоящему зеваке:
– Мы − психи!
Публика немедленно рассосалась. После этого Юра из автобуса сказал Ане:
– Ну, теперь и ты садись. Места-то все равно не занимаешь!
И правда, Аня куда-то внедрилась, и хирурги, а отнюдь не психи, тронулись в путь.
Учебный год подходил к концу. Близилось окончательное распределение. После собрания перед ним будущие хирурги вдруг остановились и спросили:
– Ребята, а почему мы расходимся? Скоро ли нам придется вот так всем встретиться? Куда бы сейчас пойти вместе?
– А давайте ко мне! − неожиданно для себя сказала Аня.
– Пошли!
Как всегда, импровизированная встреча прошла замечательно. Быстро покидали, что нашлось, на стол. Налили по стопочке. Выпили за хирургию. Помечтали. Почитали стихи. Потом славно пели. Говорили, и не могли наговориться. Впереди была жизнь, любимая работа, у кого-то наука, у других уже работа и семья. А перед этим – распределение.
– Девки! − шумела Люська. − Како бы платье надеть, чтобы комиссии показаться, а то ведь в Куеду загонят!
Они даже в страшном сне не могли предположить, что их на этом распределении ждет.
Ректор Мамойко прибыл на комиссию во всеоружии. Его совершенно не интересовало, по какой специальности студенты трудились весь год. За два семестра он осмотрелся в институте и уже успел переселить многие кафедры с их обычных мест, руководствуясь только своим настроением. Заведующие кафедрами были деморализованы. Теперь он взялся за студентов. Сначала попали под руку дети преподавателей. Окулиста он послал в аспирантуру по микробиологии, учтя, что профессора этих кафедр на ножах. Двух парней-педиатров (мечту мамаш) определили на нормальную анатомию и патфизиологию. Терапевтов посылали в инфекционисты, ЛОР-врача (тоже профессорского сына, фронтовика) вместо ординатуры – в сельскую больницу. Уцелели только ничьи дети, и то к концу, когда все устали. Сказать, что все были в шоке – ничего не сказать. Государственные экзамены сдавали старыми группами. Все закончилось благополучно. Отгуляли выпускной банкет. В августе ректор скоропостижно скончался.
Аню оставили в ординатуре, которая была в то время трехгодичной. После её окончания она прошла по конкурсу в ассистенты и почти всю жизнь работала в родной клинике. О некоторых происшествиях и размышлениях в её жизни наш дальнейший рассказ.
О
немцах Прикамья
В 1947 году на первый курс медицинского института поступил мальчик по фамилии Гувва. Звали его Львом. Вступительные экзамены он сдал на пятерки, и приняли его на санитарный факультет. Тогда в институте факультетов было два. Вторым был лечебный. При послевоенной нехватке мужского пола его бы, конечно, приняли на лечебный, но он относился к «инвалидам по пятому пункту». Если бы у него был паспорт, то там в пятой графе стояло бы «немец». Но паспортов тогда у этой категории не было. Он был спецпереселенец. Немцем по паспорту когда-то был его отец. Мама была русской, но к времени, о котором идет речь, её уже не было в живых. Отца его, согласно приказу верховного главнокомандующего, в конце 1941 года уволили из армии, и он, как и положено настоящему мужику, не запил, не начал жаловаться и ныть, а решил выплывать в этой жизни. Для этого надо было менять профессию, что он и сделал. Тоже поступил учиться, но в педагогический институт. Каково им пришлось, можно только догадываться, особенно если вспомнить, что послевоенные годы были откровенно голодными. Кроме того, спецпереселенцы были даже не гражданами страны, где жили. Они были как бы вне закона, хотя карточки на еду им все же давали. Важно, что мало давали по этим карточкам. Взамен они должны были регулярно отмечаться в «конторе» на предмет их наличия в населенном пункте.
Лева учился отлично. Жили тогда младшие курсы в общаге, которая была представлена несколькими засыпными бараками сразу за инфекционной больницей. Дальше был частный сектор. Комнаты были на 8 – 10 человек. Как там можно было заниматься – представить трудно. В тот период на курсе было 2 потока. Первый включал несколько групп лечфака и весь санфак. Во втором потоке были остальные лечфаковские группы. Первые три курса программа была общей. Все фундаментальные предметы преподавались одинаково. Только потом начиналась разница в практических дисциплинах. Энергичный и добросовестный парень, который не отказывался ни от какой работы, обратил на себя внимание знаменитого «треугольника» − профкома, парткома и комсомольской организации. Его подали в список претендентов на именную стипендию. Чтобы было ясно теперешнему читателю, обычная стипендия была 210 р., повышенная (все пятерки) – 350 р., Молотовская – 540 р., Сталинская − 720. Хлеб стоил 20 коп./ кг, билет в трамвай – тоже 20 копеек. Именные стипендии при отличных оценках присуждались треугольником за отличную учебу и общественную работу. С размаху Леве дали Молотовскую, а когда начали разбираться, было уже поздно. Декан санфака, профессор С.И. Гусев, тоже решил спустить все на тормозах. Так Лева получил вполне приличную кормушку, которая не требовала постоянного приработка на разгрузке вагонов, кормившую почти весь мужской контингент курса. Правда, он все равно принимал участие из солидарности. Дружелюбие и благородство было неотъемлемым качеством всю его жизнь.
Удивительное все же было это время… Кажется, что появились все основания для возникновения ненависти к обществу, позволившему уничтожать человеческую личность. Но у наших «изгоев» она никак не проявлялась. А на курсе никогда и никто не напомнил ребятам из этой категории, что они − «лишенцы». Как выяснилось уже через 25 – 30 лет после окончания института, что таких в институте и на курсе было около половины – дети раскулаченных и сосланных, немцы Поволжья, турки–месхетинцы из Крыма, оттуда же и греки, появились ингуши и т. п. Поэтому и на общеинститутской комсомольской конференции мандатная комиссия насчитала 44 национальности. Молодежь проявляла удивительную сплоченность и взаимовыручку. В общежитских комнатах были «коммуны», когда все полученное из дома, добытое и заработанное складывалось в кучу, и дежурные готовили общую еду. Посылки, главным образом из деревни от родных, были нечастыми и скудными (деревня сама голодала), но утаивший их хоть раз подвергался остракизму. К тому же учиться плохо было весьма немодно. Группа тянула слабых за собой. Староста на экзамене «распоряжался» порядком, с учетом особенностей препода. Он просчитывал, когда надо вперед пустить сильных, когда − наоборот. Со слабыми отправлял поддержку. И группа всегда дожидалась всех. Часто готовились к зачетам и экзаменам вместе. В медицинском много зубрежки, надо хорошо запоминать. Особенно трудно поначалу было фельдшерам. В довоенные годы в училищах была слабая подготовка по общим предметам. Тут и приходили на помощь школяры.
Лева всегда был в авангарде. Распределение было всеобщим. Тут лишенцами оказались профессорские дети. Их с удовольствием загнали на периферию. Не обращая внимания на отсутствие паспорта и вообще документов, нашего героя отправили в качестве эпидемиолога на чуму, то есть на южную границу нашей родины, где в сопредельных территориях эта беда не переводилась и очаги появлялись с завидной регулярностью. В этих случаях наши противоэпидемические отряды надевали защитные костюмы и появлялись в том же Афганистане, после чего обстановка значительно улучшалась. Лева никогда не жаловался на трудности, жару, громадные переходы и прочие прелести специальности. А судя по тому, что за длинный период времени в нашей стране не возникло не только эпидемии, но и значительных очагов, свое дело доктора знали. Паспорт он получил уже в 60-х. Между делом, защитил кандидатскую диссертацию.
На двадцатилетие окончания института он явился с женой. Симпатичная туркменка, преподаватель математики, говорила по-русски без акцента и была интеллигентным собеседником. У её дочки от первого брака, которую Лева удочерил, тоже чистокровной туркменки, в паспорте значилось: Сурайя Львовна Гув-ва, в пятой графе – русская. Так-то в те времена было безопаснее. Наряду с дочкой был и общий сын Сашка, у которого, впрочем, как и у сестры, был один путь – в медицину.
И показал же этот Сашка родителям и их сокурсникам кузькину мать, пока учился. Только после четвертого курса, т.е. после женитьбы, он понял, что хорошо учиться – прежде всего интересно. Дальше его карьера направилась в сторону психиатрии. А вот Сурайя училась хорошо, и другом младшим и старшим была верным. Она пошла за отчимом в эпидемиологию.
Пока ребята учились, Лева каждый год приезжал в Пермь. Первым делом он встречался с однокурсниками. Ему всегда были рады. Пришлось позаниматься и его здоровьем. Стали подводить ноги. В то время еще не было объективных методов обследования, но по клинике было ясно, что начались проблемы с сосудами. Курс оксигенотерапии в местной барокамере и пара курсов новокаиновых блокад малоберцового нерва дали хороший результат. Больше он на «перемежающуюся хромоту» не жаловался, может, еще и потому, что перешел на менее «походную» должность. А может быть, стал уходить в прошлое стресс, в котором он жил в молодости, не понимая, в чем провинился перед государством. Он часто бывал в Саратове, где в то время находился центр эпидемиологов по особо опасным инфекциям.
Поездки в Пермь обязательно включали визит в альма матер, а также к профессору Сергею Ивановичу Гусеву, который уже не работал и неважно себя чувствовал. Его всегда приглашали на традиционные встречи курса, которые проходили каждые 5 лет.
Эти приезды были большой радостью для подавляющего большинства однокурсников. Сборы начинались с осени, а проходили обычно в июне. Шла оживленная переписка. Все ждали встречи, где уже маститые доктора снова на три дня становились студентами, возвращаясь в молодость. Забывались трудности тогдашнего житья, общежитские комнаты собирались вместе. Мало кому нужно было место в гостинице. Приехавшие селились у живших в городе студенческих друзей, где можно было вместе с хозяйкой напечь шанежек и пирогов и поесть винегрета, главного блюда в молодые годы. На торжественном заседании все ждали доклада Веньки (Вениамина Викторовича) Плешкова по анкетам участников, во время которого зал заходился хохотом, смотрели старые фотографии на презентации и даже слушали по ТV собственные интервью, только что выданные корреспонденту. Вот тут обязательно принимал участие Лева.
А приезжать стало все труднее, потому что Туркменбаши взял четкое направление на полную изоляцию. По телефону Лева говорил о значительном улучшении жизни, повышении пенсии вдвое и т.п. По приезде выяснялось, что манаты нигде не меняют, так что в Москве приходится доплачивать за билет рублями. Саша остался в Перми с семьей. Сурайя вышла замуж в Саратове. Старшие остались в Ашхабаде одни.
Тут и пришла Леве здравая мысль написать воспоминания. Написал, вернее, напечатал на машинке, два тома, переслал их однокурснице с целью издания, но это был период лихих 90-х. Она передала отцовский труд сыну, который переместился на Север. Перед очередной встречей Лева писал, что уже собрался ехать. В новогоднюю ночь он скоропостижно умер от остановки сердца. И кажется, что окажись рядом врач, этого могло и не случиться. Но пришла телеграмма, и в список ушедших была добавлена еще одна фамилия, чтобы начать торжественное заседание с поминовения друзей и соратников.