Судьи велят обоим выйти, и Васятке, и ротанковской бабе, а потом объявляют:
– Новое заседание через месяц. Везите подлинники договоров и доверенностей.
Огорчился Вася до невозможности. Он думал, сегодня все и решится. Сел в коридоре, бумаги в папочку поаккуратней сложить. А юристочка рядом подсаживается, да и говорит ему умильным голосом:
– Вам, Василий Петрович, можно на следующее заседание уже не приезжать.
– Почему это? – насторожился Вася.
– Наверное, вы дело выиграете. Подлинников-то у нас нет. Мы же через интернет торговлей занимаемся, все бумаги по электронной почте.
– А что же, елки-палки, вы судьям сейчас этого не сказали?! – возопил возмущенный Вася.
– Ну как я сама могу, мне надо посоветоваться с шефом…
Усмехнулся Василий злобно и говорит тогда весело:
– Ага. Я не приеду, а вы со своим шефом опять подхимичите. Нет уж, приеду. Еще и адвоката дорогого найму. Потому что вы мне обязаны будете все мои издержки оплатить. И адвоката, и проезд на поезде. И гостиницу, если я пожелаю в ней жить.
Так они и расстались, оба в досаде друг на друга.
…Зря Васенька думал, что вторым заседанием все дело и закончится. Суд-то он выиграл, но пришлось ему до осени в Питер ездить, на поезде кататься. Заседаний было аж пять. На всякую мелочь – новое заседание. Эх, и погулял Вася по Питеру, раз уж оказия выпала. И в Петергофе был, и в Александро-Невской лавре. Даже радоваться стал, что в суд попал, иначе так и не знал бы северной столицы. Нашего мужика ничем не победить, особенно если он непьющий. Непьющий, он и музеями интересуется!
…Дома Василий опомниться пытался, найти информацию. Увидел он в интернете, сколько у Ротанка этого исков по всей стране. Все его, бедного, обманывали: товар без предоплаты брали, а потом деньги не платили. Возвращал денежки Ротанк всегда через этот суд, с пенями за просрочку платежа. Сколько процессов он выиграл, уму непостижимо – десятки. Сколько рубликов от таких сельских офеней и городских лавочников себе воротил за свой жалостливый, великодушный опт… Иные и по триста тысяч были должны, и по пятьсот. Да не ехали из Астрахани и Петропавловска-Камчатского в Питер судиться: стыдно было в глаза Ротанку смотреть, а еще денег на дорогу было жалко.
– Нет, зря он торгует без предоплаты, – размышлял Вася, глядя в окно вагона, мчавшего его через поля и рощи в родную сторону. – Ладно, я бабке гребенку дал за так, а тут – тонны товара. Добрый он, видимо, Ротанк. Или это видимость у него такая? А за видимостью Мамона спрятался?
Беззаконен Мамона, страшен, даже суды его боятся…
И темные подозрения возникали в уме у Васи, который все ж таки был в голове, ум-то. Но огородные дела Васины заслоняли теперь от него весь Питер и его суды. Сколь он отвлекся от хозяйства! А семью-то кормить надо.
Ух, Мамона и злобствовал на Васю. Ух, и скрипел зубами. А потом отстал. Правда, расчески и зеркальца пришлось Васятке забросить. Закрыл он себя, то есть ИП Куликова, от беды подальше. Даже хотел из деревни Мамонова бежать с семьей, такие мрачные мысли ему по ночам о Ротанке приходили. Может, это Ротанк и завывал вместе с ветром у его подворья, месть обдумывал злодею своему, суд выигравшему и в интернете его на весь белый свет обломившему.
Да только увяз Ротанк в глине, на бездорожье, еле его оттуда Мамона вытащил, из Мамонова. Уехали они, плюнув на дотошного Куликова, и от этого плевка приключился сильный ливень, поплыли дома и огороды. Вася усадил семью в лодочку и поплыл рыбачить.
А коровы у Васи больше нет, а свинью Вася продал, чтобы в Питер кататься, а овец еще летом на шашлыки и чебуреки для семьи своей перевел. Наловил Вася рыбы и вернулся, когда наводнение спало. Храни его Бог от Мамоны и прочей нечисти. Случись что, дорогу-то в монастырь он найдет. Вдруг так прижмет, что дале некуда?
Но семья Куликовых надеялась все же на лучшее. В чем сила-то? В правде. Просто неправедным делам и делишкам Мамоны надо сопротивляться, не трусить.
Завещание
Стало модно писать завещания.
Все боятся не вспомнить наследников.
А то кто ж приглядит за вещами:
Телевизором, шкафом и веником?
– И кого ты боишься, Россия,
Вся в железных дверях, в завещаниях?
– Да уж нынче бояре лихие,
Нет креста на пустых обещаниях.
– Неужель на твой веник позарятся?
Холодильник твой мал и трещит…
– Да боюсь, всё и так им достанется,
Да и сгинет… ищи – не ищи…
Завещаю тебе, сын мой, поле,
По которому любим ходить.
Завещаю кусочек той боли,
Что зовётся – Россию любить.
Не отнимут…
Гл.3. Что пожнете
Когда спало наводнение от сентябрьских дождей, попросохли опять поля и дороги, надумал доктор наук Убегайлов проведать свою малую родину, то селеньице, из которого он вышел в большую жизнь.
Селеньице это было на полпути между нашими столицами, аккурат в тех местах, по которым когда-то ехал в повозке известный преступник против царицы, «бунтовщик хуже Пугачева», каким она посчитала его. Тот самый дворянин Александр Николаевич Радищев, который путь свой по станциям – «ямам» ямщицким с заменой уставших лошадей – описал в «Путешествии из Петербурга в Москву». Раньше в школах изучали эту книгу, клеймили царизм, а когда пришло время клеймить коммунизм, книгу из школьной программы выкинули. Потому что ни капли она не помогала прославлять давешний царизм, то есть самодержавие, а даже и лила воду на социалистическую мельницу.
Ведь что там записал Радищев? Как он крепостной строй со слезами на глазах клял-бичевал?
– Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы крестьянину оставляем? То, чего отнять не можем, воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет.
Теперь крепостного строя не стало, бояться было нечего, а оставалось только радоваться за родную сторонушку. Двадцать первый век в разгаре, прогресс.
Убегайлов был и либерал, и демократ, и вообще импозантный мужчина шестидесяти лет, прилично одетый. Не подумаешь, что в детстве и он козу пас. В селеньице Куропаткине уже не осталось в живых его родни. И дом его покойных родителей давно был продан на дрова. И не был в этом Куропаткине Никита Сергеевич Убегайлов с похорон матери, то есть более двадцати лет. Похоронил, камень на могилу поставил с выжженным в ритуальной мастерской портретом и уехал навсегда. И как избу на дрова разбирали, не смотрел. За могилой матери старожилы присматривали, последние аборигены, которым он тогда дал на водку.
Теперь он вздумал посетить кладбище, видимо, потянуло под старость к матери. Снилась она ему: все вздыхает, а ничего не говорит. Помину просит.
Ехал доктор наук на своей машине, на джипе, сам за рулем, а рядом сидел сын-подросток. Жена не поехала: нет у нее интереса к захолустью, она дама светская, на каблуках высоких прыгает, даром что ей под пятьдесят. А там, небось, в резиновых сапогах надо по кладбищу лазить, да и по деревне тоже. И кругом собаки, а может, и волки.
Сын Ваня с интересом смотрел в окно машины. Конечно, не Франция, не Швейцария, но порой проносятся пейзажи красочные. Поля, поля… перелески… мимо озера проехали… Народу было не видать, хотя они проезжали и мимо деревень. Словно все вымерло. Хотя не все избы плохие, есть и хорошие крашеные домики.
– Ты жил бы тут, Ванюша? – иногда спрашивал отец.
– Один? А вы с мамой? Не знаю… ну если иногда только, а так мне и дома нравится, в Москве, – говорил сын. – Что тут делать?
– Землю пахать, траву косить, корову пасти, на лошадке верхом кататься, – шутливо перечислял папенька.
– На лошадке я в Москве катаюсь. И на метро. И на монорельсе. А землю пахать много ума не надо, ковыряй да ковыряй. Пусть ее крестьяне пашут.
– А где крестьяне? – спросил Ваня, когда они въехали в Куропаткино, состоящее из десятка домов.
– Наверное, по домам сидят, у телевизора, обедают. Раньше в это время в сентябре тут комбайны тарахтели, трактора рычали, а теперь поля чистые, ни картофелинки, ни бороздочки…
Убегайлов сам не ожидал от себя таких воспоминаний, и стало ему не по-либеральному кисло от возникающих в ученом мозгу сравнений и выводов. Поля были не совсем и чистые: всюду борщевик, да кусты ивняка вымахали, стоят целыми рощами.
– Я тут никого уже не знаю, да и меня не помнят. Поедем сразу на кладбище.
Хорошо, что приехали они на джипе-вездеходе. Дорога к кладбищу начиналась от разрушенной в 30-е годы прошлого века церкви, шла через парк ржавой техники доисторического периода колхозного развала, и выходила колдобистая колея в поле. Впереди виднелась кладбищенская роща, а по обочинам с обеих сторон четырехметровой стеной стоял пожухлый, но крепкий борщевик с гигантскими резными листьями и стволами толщиной чуть не с березовые.
Машину пришлось оставить на дороге, у подозрительной ямы с водой, с неизвестным дном, и метров двести идти до кладбища сквозь этот борщевик, похожий на инопланетную стражу.
– Па, тут круче, чем в ужастике, – изумленно восклицал Ваня.
– Не прикасайся к борщевику, ни к стволам, ни к листьям – обожжешься!
Зловещий вид растительного коридора произвел гнетущее впечатление на Убегайлова: никогда он не видывал такое… А уж во времена детства… И он вспомнил, как на этом поле колосилась пшеница, а они с мальчишками носились по колеям, оставленным тракторами, на велосипедах…
Да, хорошо, что он уехал отсюда. Гиблое место…
…Кто ж тебя сгубил, гиблое место Куропаткино? Тебя, и еще тысячи деревень? Глупость, дурной расчет, ошибочные лозунги? Мамона сгубил, вот кто.
На кладбище, наконец, и встретили живых людей. В одном конце старуха чей-то памятник протирала. В другом старик обкашивал могилы жены и сына. Он обрадовался:
– Вот и еще кто-то вспомнил Куропаткино, помянуть приехал…
Поговорили, познакомились. Дед был местный житель. Они друг друга не помнили, хотя родителей Убегайлова старик знал, конечно. Хорошие люди были, работящие, нежадные. Да тут все нежадные… Мало только народу теперь, пятнадцать жителей в деревне осталось. Делить нечего, земли навалом, а никто не берет… нету силушки ее обрабатывать.
– Как же вы тут живете?
– Не живем, а доживаем, – усмехнулся старик. – Слава Богу, хлеб возит автолавка. Почтальон раз в неделю прибегает, газетки да квитанции нам носит, пенсию выдает. Налоги мы все платим честно, а как же.
Ваня уже побродил вокруг ближних могил. Бабушку он не помнил, поэтому никаких вздохов и слез у него не могло быть. Убегайлов вздыхал. Они с Иванычем сидели на лавке у оградки. Закуска была и выпить было, Иваныч поминал, а Убегайлову пить нельзя – за рулем сегодня. Потом все трое прошлись по кладбищу, огляделись. Поразило москвичей то, что на многих памятниках фотографии молодых парней, от пятнадцати до тридцати лет.
– Этот в армии погиб. Этот утонул. Этого убили. Этого избили, а он помер через неделю. Этот мальчишка на мотоцикле разбился, – старик поклонился могиле, тяжко вздохнул. Может, родня дедова.
К дальним могилам они не пошли, не для экскурсии приехали.
– По пьяни много загнулось ребятушек, – мрачно объяснял Иваныч. – А что еще тут делать, как не пить? Тоска тут, безнадега, упадок… Молодых нынче тут лежит больше, чем стариков. Вот мне и пора бы, а живу.
– Да поживите. Сколько вам лет, Иваныч?
– Восемьдесят два. Родился в коллективизацию, голодал мальчишкой в войну, служил при Сталине, женился и дом поставил при Хрущеве, детей растил при Брежневе, хоронил при Горбачеве. Сын-то на афганской погиб…
И старик замолчал. Помолчав, добавил:
– Но вот что я скажу тебе, Никита: хуже времен в сельском хозяйстве, чем сейчас, не было. Сам видишь: борщевик один растет, опустела деревня… Фермы нашей на 300 голов рогатого скота давно уже нет! А я на ней работал! Сколько коров-то было! Стадо большущее! Теперь в деревне одна корова, у молодых. Им детей кормить надо молоком.
– Да, судьба ваша нелегкая, – посочувствовал Убегайлов. Он был не лишен доброты, мать передала ему свой характер. – Получается, только революции вы не застали. Биография!
– Слава Богу, что не застал. Горело тут все, крушили барское поместье, церковь громили, а потом, в тридцатые, взорвать пытались. Колокола сняли, купол взорвали, а стены не удалось. Они же толстенные, метровые, кирпич старинный прочный, да и кладка совсем другая была. Яйца корзинами несли, чтобы в глину, в цемент добавить, для прочности. Порушили красоту…
– А что тут до революции было? – полюбопытствовал Ваня.
– Все было. Богатые помещики тут жили. Все поля, большие и малые, были крестьянами обработаны, засеяны льном да пшеницей, картофелем. Яблоневый сад был у господ, в нем сортов двадцать яблок росло. А теперь вон антоновка. Импортные красные яблоки покупаем, парафином натертые, чтобы блестели и сохранялись… тьфу…
– Ну, помещики-то три шкуры драли с крестьян, из учебников знаем. Идеализировать их не надо, – нравоучительно произнес доктор наук, в основном для Вани.
– В учебниках чего хочешь напишут. А моя бабушка сказывала, что многие крестьяне барина тайком жалели, когда его прищемили, грабить пришла пьяная беднота. Побили даже, чтобы сокровища все свои им выдал. Сокровищ не нашли – совсем озверели, убили своего помещика. А он и неплохой был, лесу давал мужикам для построек, жена его детей крестьянских лечила, с бабами рассадой делилась.
Убегайлов таких подробностей не знал. Надо почитать дома, поискать в интернете. Ваня тоже заинтересовался. Пусть историю изучает, наука эта нужная… Хотя сколько раз уже ее переписывали! Власть сменится – тут же учебник переписывает…
…Пришла пора прощаться. Дошли вместе до машины, брошенной на дороге средь борщевика. Стража инопланетная бровью не повела, как положено. Да некому тут машину угонять. Никто и не проехал мимо, хотя бы на телеге…
– Разруха… Мамона попутал, жадность, – сделал вывод дед Иваныч. – Чужое отнять, дармовое присвоить. С тех пор так и тащат людишки, то из церкви, то из колхоза, теперь – из изоб пустых. Заезжают к нам разбойнички, присматриваются. Мошенники к старикам пристают, менять деньги на новые предлагают… Да мы-то уже все на свете повидали, не обмишуришь. А вы там, в столице, смотрите. В столице теперь страшно жить, терроризм.
Не стал Убегайлов рассуждать, где страшнее. Вернувшись в Москву, словно заболел он. Какая-то кладбищенская тоска охватила. Снова снилась мать, безмолвствующая и вздыхающая. Снилось, что продирается он, доктор наук, сквозь заросли борщевика, а они цепляются, опутывают его, давят и душат… Убегает – а они хлещут его по спине, словно секут холопа повинного розгами на барском дворе. Впрок секут, от обиды на злое будущее. А может, это комиссары его пороть затеяли, за то, что урожаи народные, советские, не сберег в 80-е и 90-е. Эх ты, Убегайлов… Пропала без тебя деревня. Кушай яблочко парафиновое.