– Ваши дети с вами живут сейчас? – спросила Любовь, выуживая из рюкзака старые мужские наручные часы и внимательно вглядываясь в движение серых стрелок.
– Нет, разъехались. Ирочка в Москве теперь работает и семья у нее там – хорошо живут. А Алексей в Нижнем Новгороде, у него тоже все хорошо идет.
– К себе не зовут?
Баба Нюра поморщилась:
– Оба звали, да только, когда я к Алексею приехала на неделю, поняла, что ни к чему это. Раздражала я их, своей бережливостью, своими замечаниями. Да и вообще, сын есть сын, а для жены его я чужой человек. Так и до ссор, и обид могло дойти. Зачем мне в их семью влезать, мне и здесь неплохо. Одиноко мне, конечно, одной. Но и того достаточно, что дети мои живут хорошо, что все у них ладится. А ваши где?
– Старшая дочь за границу уехала, в США. Давно, еще лет десять назад. Теперь у нее там трое деток подрастают. Созваниваемся, конечно, но редко очень. Фотографии она присылала пару раз. А живу я с сыном, душа в душу. Хороший парень вырос, умный. В университете работает, историю преподает. Только не женится никак, а уж время подпирает. Вот девушку себе нашел в Москве, ждет она его – хорошая, умная, под стать ему. А ему все думается, как же он меня одну оставит, потому и не решается жизнь свою изменить. Помереть бы уж скорее! Все мне кажется, как человек стареет, он в этом мире ненужным делается, мешает только всем.
– Да что ты говоришь-то, прости меня, Господи! – чуть ли не закричала баба Нюра в сердцах, – на стариках все и держится! За нами жизнь прожитая! В минуту смятения каждое чадо к своему родителю тянется, а все потому, что человеку в это время надо услышать «те самые» слова, дающие ему мудрость жизненную! И это послужит ему опорой в жизни дальнейшей. Вот мы и есть та самая опора, мы несем сквозь время нажитый опыт и передаем его детям своим.
Любовь, понурив голову, произнесла глухим, убитым голосом:
– Из дома я ушла, сына не предупредив. Все думала, думала, да и решила, что без меня ему лучше будет, сможет он дальше двигаться. И до сих пор так думала, до утра сегодняшнего. Как мне теперь ему в глаза посмотреть, – горестно произнесла Любовь, – ведь я его переживать заставила, а уж десять дней прошло. И хочется мне с ним быть, соскучилась я безмерно… А если вернусь, то, выходит, все напрасно.
Баба Нюра смотрела на Любовь, тихонько вытирающую слезы скомканным в кулаке платочком, и, опершись подбородком на свою палку, думала, что хорошей матери хорошо только тогда, когда чадо ее на ноги встанет, оперится и взмоет ввысь, словно сокол, равный среди прочих. Она налегла двумя руками на палку, тяжело подняла свое старое, грузное тело, и, повернувшись к Любови, решительно произнесла:
– Не плачь, Люба, пойдем со мной.
– Куда же?
– Будем вместе жить! Одной старухе плохо, а вдвоем все ж легче. Дом у меня небольшой, огород есть, как-нибудь протянем. Да и детям нашим спокойнее за нас будет.
Любовь молчала, глядя на свои руки и моргая застланными слезной пеленой глазами.
Баба Нюра медленно повернулась и осторожно пошла к выходу с остановки. Выйдя, она поправила платок и, повернув слегка голову, еще раз громко спросила:
– Идешь, что ли?
Через минуту из темной глубины остановки она услышала шарканье ботинок:
– Иду, иду, – отозвалась Любовь.
– Сначала к Тарасовым зайдем, у них телефон есть. Будем сыну твоему звонить, пусть со своей невестой в гости к нам теперь приезжает.
И по дороге в деревню побрели две старушки: одна маленькая и толстенькая, другая – худая и сгорбленная, с рюкзаком на спине и клюшкой. Баба Нюра периодически останавливалась, и, показывая своей палкой то на разрушенный коровник, то на покосившийся загон для лошадей, рассказывала Любови о том, сколько здесь коров было, о быстрых конях, когда-то гарцевавших в загоне, о жителях местных. Все им было о чем вспомнить, поговорить, поспорить и потужить. И это давало им силы, потому что одна из ценностей жизни в старости – это общение с человеком, который видел тот же мир, ту же эпоху, хоть и другими глазами.