Баба Нюра, прежде чем ответить, развязала котомку, достала хлеб, щедро намазанный маслом и покрытый сыром, и протянула его старухе.
– Поешьте, поди, проголодались тут за ночь.
– Спасибо, – ответила Любовь, беря бутерброд и с удовольствием его надкусывая, – есть и вправду очень хочется.
– Нет, я не из местных, – продолжила баба Нюра, выуживая из котомки бутерброд и себе. – До войны в Староивановке жила. Нашу деревню немцы захватили, мне тогда шестнадцать было. В деревне к тому времени только женщины, старики, да дети остались, мужики на войну ушли. Немцы, гады, заставляли нас их обстирывать, готовить, траншеи копать. Если сопротивляться будешь – расстрел! Тогда мы все жили впроголодь. Пойдешь, бывало, на речку летом, раковин насобираешь и суп из них с картофельными очистками сваришь. Потом наши пришли, и, наконец, свобода! Помню, ведут по улице пленных немцев, а они смотрят на нас так жалобно, воды просят. Нет, не было к ним жалости! Зачем они сюда пришли? Их кто сюда звал?
Я с полком, который нас освобождал, увязалась, устроилась в полевой госпиталь санитаркой. До Варшавы дошла. Много чего повидала… и раненых из-под обстрела выносила на себе, и через ледяную реку вброд перебиралась, лишь бы до бойца добраться. Вот там, в Варшаве, в госпитале, я и встретила своего суженого, Василия. Поженились мы через четыре месяца после Победы и приехали сюда, на его родину. Тут и дом своими руками подняли, и детей родили, Алексея и Ирину. Одно плохо было – муж у меня хоть и рукастый мужик был, при нем в доме все было исправно, но пил по-черному. А как напьется, руки распускал. Бывало, швырнет Алексея через всю комнату, а сынок его так жалобно спрашивает: «Папочка, за что ты меня так?» Я все терпела, думала, ну как же без мужика в доме, да еще в деревне, пропадем! А потом как-то мама ко мне приехала, заходит – а Алешенька четырехлетний сидит, сапоги грязные мужнины чистит и плачет, горько так и тихо. Ириночка маленькая лежит в кроватке, надрывается, кричит, потому что он тогда мне разрешал кормить ее только по времени. Я посуду молча в тазике перетираю. А этот паразит на диване лежит пьянющий, сигарету курит и грозно на всех посматривает. Тогда мама мне и сказала: «Смотри, Анна, мужа у тебя и так, почитай, нет, а детей он сгубит». Развернулась на пороге и уехала. Вот тогда я как прозрела, поняла, что выбил он из меня все силы, извел мой характер. На следующий же день я подала на развод. Он как узнал, озверел, крепко мне тогда досталось. Только как он меня не бил, не отступила я ни на шаг. И развелась, и родительских прав лишила, а дом суд за мной оставил. Через некоторое время он уехал в другую деревню, по слухам, жил с какой-то бабой, да спился совсем и скоро умер. А я стала стараться за двоих. Может, в хозяйстве у меня было теперь не все так гладко, да и деньжат стало поменьше, только в доме покой был, и я тоже отошла.
– Да, – сочувственно протянула Любовь, покачиваясь на скамейке и потирая при этом больные колени. – Раньше хоть государство защищало, теперь надеяться не на что!
Тут баба Нюра заливисто расхохоталась, и, вынув аккуратно свернутый платочек из кармана, вытерла покатившуюся по щеке слезу.
– Ох, ничего оно не защищает! Когда я одна осталась, мне пришлось думать, чем детишек кормить. Устроилась в колхоз сторожем, в ночные смены ходила. Да и привычное дело выручало. Каждое утро в теплую пору набирала на огороде овощей и цветов, шла вот на эту остановку, садилась на автобус и ехала на рынок в районный центр. Продам все до обеда и домой быстрее, детишек кормить. И вот пришла мне как-то в голову хорошая идея: стала я у соседей кроличьи шкурки скупать, да шапки из них к зиме шить. Хорошо они шли! Я тогда и детишек приодела, и немного откладывать стала. Только завистник нашелся, написал на меня донос, что веду я спекулятивную деятельность. Как я тогда судью не упрашивала, как ни каялась, только все равно на год посадили. Хорошо, хоть мама выручила – прокормила детишек, пока меня не было. С тех пор мы опять затянули пояса. Я тогда кручинилась, на жизнь сетовала, на людей, а мама мне сказала: «Не горюй, Анна, богато мы никогда не жили, а бедно мы жить умеем».