Кто ты будешь такой?

Лихорадочная деятельность матери сменялась многочасовой апатией у телевизора. Вот она сидит в продавленном кресле. В руках – стакан. Очередное новое платье, тщательно расчесанные волосы, поджатые ноги. Лицо грустное, усталое, размывается временем. Если бы Аля знала, что будет дальше, она бы постаралась запомнить мать получше. А она запомнила ерунду – волосы Барби и ее игрушечное красное платье, вкус кекса с апельсином, свой язык в разводах шоколада, отражающийся в зеркале трюмо. Выцветшие, грузные от пыли шторы: за ними Аля, играя сама с собой, иногда пряталась. Заставленный продуктами подоконник. И героев мексиканского сериала, который мать смотрела, подавшись вперед, и голоса этих героев, и мелодию на испанском языке, от которой сладко щемило и ныло в косточке в середине груди.

Один день Аля провела в номере одна, мать ездила в последний их дом за документами. То есть в гостинице они жили без документов, что не так уж и удивительно для 1992 года, тогда многое можно было уладить за деньги. В тот день Аля долго стояла у окна и смотрела на большой город. Вслушивалась то в шум улицы, то в тишину опустевшего без матери номера. Как-то, когда шум столицы притих и тишина снаружи и внутри слились, кто-то явственно шепнул Але: ничего не бойся, у тебя впереди долгая удивительная жизнь. Она замерла, почувствовала упругость упершегося в спину и затылок воздуха – тихий вихрь прошел сквозь ее тело и растворился в августовском мареве.

Дарья Алексеевна вернулась в сумерках. Выложила из сумки на стол документы, обернутые газетой, свою тетрадь, в которую вклеивала стихи, и шелковое белье.

– А мой ранец? – спросила Аля.

– У Алевтины теперь новая жизнь, старые вещи ей ни к чему, верно?

Той ночью мать и заболела. Бормотала странные слова. Просила пить. Аля наливала ей то фанту, то вино из бутылки, стоявшей у кресла. Мать пила жадно, от нее и белья пахло потом. Утром не встала. Газировка и алкоголь кончились, но Дарья Алексеевна командовала – пить. Аля вскипятила чайник, заварила пакетик, запахло ненастоящими ягодами и тревогой. Мать и раньше, бывало, болела, но никогда – так. Решив встать и пройти к туалету, Дарья Алексеевна сделала несколько шагов и упала.

– Позови кого-нибудь.

Аля спустилась вниз. За стойкой сидела женщина с облаком-прической и смотрела телевизор на стене. Изображение было нечетким, словно во сне. «Я слушаю тебя, Луис Альберто», – говорила уже знакомая девушка на экране. Аля открыла рот и уставилась на нее. «Марианна! – Это уже говорил мужчина. – Я намного старше тебя и потому опытнее. Верь мне, Диего не тот человек…»

– Чего тебе? – спросила администраторша.

– Мама упала и не может встать.

– Ну пойдем посмотрим.

Поднялись в номер. Администраторша помогла Дарье Алексеевне подняться, дойти до туалета, после довела до кровати. Сказала Але, что ничего страшного нет. Но вечером Аля снова спустилась. Приехали врачи. Мать уже не говорила, только странно смотрела на собравшихся в номере и то сжимала, то разжимала простынь. Лоб и волосы у нее были мокрыми. Врачи, мужчина и женщина, задавали вопросы. Спрашивали резко, смотрели строго. Аля заплакала, потом рассказала, что они недавно заблудились в лесу.

– Сколько вы пробыли в лесу? День, два?

Всхлипывая, Аля принялась рассказывать про мальчика с собакой, но врачи потеряли к ней интерес и стали что-то громко обсуждать, снова осматривать маму. Появился человек с носилками. Дарью Алексеевну уложили на носилки и унесли, а Аля осталась одна.

На следующий день пришел милиционер. Велел одеться и идти с ним. В машине пахло бензином, сигаретами и пыльными бумагами.

– Мы едем к маме?

Не ответил. Щека его была раздута, флюс. Аля испугалась еще раз спрашивать. Милиционер с флюсом привез Алю к трехэтажному кирпичному зданию. Входная дверь, когда милиционер открыл ее, громко и натужно скрипнула. В неприятно пахнувшем помещении без окна толстая женщина посмотрела Але горло, далеко и больно засунув палочку, потом молча запихала мокрый градусник под мышку. На вопросы девочки тоже не отвечала. Спустя некоторое время проверила градусник, достала ножницы и постригла, морщась, Але ногти. Отвела в холодную комнату с голубой плиткой, буркнула:

– Раздевайся и вставай на поддон.

Больно вымыла мылом (от его тяжкого и душного запаха подступила тошнота), еще больнее вытерла грубым полотенцем. Принесла белье и плотный, жаркий, в синих цветочках, халат. Тапочки – такие большие, что их трудно было удержать на ноге. Ждала, скрестив руки на толстой груди, пока Аля оденется, потом повела ее по коридору. Откуда-то доносились детские голоса. Подцепляя тапочки ногой, Аля шла за женщиной, надеясь, что сейчас окажется в комнате с другими детьми, но женщина привела ее в изолятор. Четыре застеленные кровати выстроились в идеальной симметрии. Аля выбрала место у окна, расчерченного с той стороны прутьями решетки. Потом уже другая работница, маленькая и востроносая, принесла кашу и чай в стакане.

* * *

Через несколько дней Алю отвезли в интернат. В кабинете с желтыми шторами за столом сидела директриса. Над ее головой висел портрет седого, тщательно расчесанного мужчины с толстым лицом (Ельцин, как много позже узнала Аля). В углу, в аквариуме, пронизанном позднеавгустовским светом, плавали среди мини-джунглей красные и полосатые рыбки. Директриса угостила Алю конфетой и велела немного подождать. Вскоре вошла длиннотелая и длиннолицая учительница. Села рядом с директорским столом, положила ногу на ногу. Аля в застиранном серо-синем платье с воротничком, великоватых, собравшихся гармошкой колготках стояла напротив в солнечном квадрате, чувствуя, как тепло согревает ее ноги. Цеплялась взглядом за американские мальчишеские разношенные ботинки – единственное, что ей вернули в детприемнике.

Сначала спрашивала директриса. Аля рассказала, как с мамой ездили из города в город искать отца. Как мама говорила, что самое стоящее в жизни – это любовь, а все остальное – это так, пыль из-под колес. Директриса от этих слов подобрела еще больше, а худое лицо учительницы вытянулось еще сильнее. Нет, в детский сад не ходила. Да, мама оставляла дома одну, закрыв на ключ. Что делала в ее отсутствие? Играла и ждала. Нет, телевизор целыми днями не смотрела, у них его не было.

– Ты умеешь читать? – Это уже учительница.

– Нет.

– Какие у тебя любимые книжки?

Аля промолчала.

– Мама читала тебе книжки?

– Она читала мне стихи.

– Барто? Маршака? Чуковского?

Аля снова промолчала.

– Можешь какое-нибудь прочесть наизусть?

Кивнула. Она многие стихи из той коричневой тетрадки запомнила. Про жалобную осень, муху, попавшую утром в чай, и оставшийся под кроватью мужской носок – темный, в крапинках. Это было короткое стихотворение. Когда Аля закончила, учительница и директриса ничего не сказали, просто смотрели на нее. И Аля начала еще одно – про то, «как разрывается то ли платье, то ли сердце под твоими руками…».

– Хватит, – сказала, покраснев, учительница. – А детские ты знаешь? Про Дядю Степу? Муху-цокотуху?

Аля подумала:

– Я знаю считалки. Эники-беники ели вареники…

– Ну а сказки? Сказки какие ты знаешь?

Аля начала рассказывать одну из услышанных от матери. На лице учительницы отразилось недоумение. Тогда Аля заверила, что еще знает про Черную Руку, Пиковую Даму, гроб на колесиках…

– Ну а Золушку? Красную Шапочку? Про молодильные яблоки? Петушка – Золотого гребешка? Руслана и Людмилу?

О таких не слышала. Нет, даже мультфильмов, известных всем детям, не смотрела.

Директриса что-то тихо сказала учительнице, та упрямо поджала тонкие губы, по ее щекам снова поскакали красные пауки.

– Мама водила тебя в музей, театр, кино?

Да, мама любила ходить в кино. Смотрели «Эммануэль», про Анжелику, а еще про Терминатора и маньяка, который держал девушек в колодце. А еще…

Учительница замахала рукой:

– А какие праздники ты знаешь?

– Новый год.

– А День Победы? Первое мая? Седьмое ноября? Ты знаешь, в какой стране живешь?

Аля знала, но учительница была явно недовольна ответами, и Аля решила, что лучше, наверное, не отвечать. Повисла пауза.

– Деточка, – это директриса, – а считать ты умеешь? До десяти сможешь посчитать?

Аля посчитала.

– Ну и умница, – сказала директриса. – А то, чего не знаешь, научишься. Правда, Ирина Степановна?

Та что-то недовольно писала на большом листе. Директриса же показалась доброй, Аля набралась храбрости и спросила у нее:

– Моя мама умерла?

– Нет, что ты. – Та от удивления скруглила мягкие накрашенные губы. – Разве тебе не сказали? Твою маму укусил клещ, она заболела. Болезнь называется энцефалит. Лечится долго, поэтому ты пока побудешь у нас. А потом мама тебя заберет. Ну что ты плачешь? На, миленькая, возьми еще конфету.

Немного освоившись в интернате, Аля пришла в библиотеку и попросила книжку «про клещей». Библиотекарша была в настроении и, велев ей сесть за стол, принесла толстый том. Синяя твердая обложка, в верхнем углу – жучок.

– Только листы не мни и не рви.

Занятия в первом классе начались, и Аля узнала, как выглядят некоторые буквы, но прочесть еще ничего не могла. Она принялась листать страницы. Книга оказалась для больших учеников, на страницах сплошь текст, скупо разбавленный схематичными рисунками жуков, мух и бабочек. Изредка, правда, попадались яркие иллюстрированные вставки, но как узнать, кто из этих жуков мамин клещ?

– Ну что, насмотрелась? – спросила, посмеиваясь, библиотекарша, подошла, протянула руку к энциклопедии, намереваясь забрать.

– А энси… ци… флет? – Аля никак не могла вспомнить название болезни.

– Энцефалитный клещ?

Замелькали страницы под ловкой рукой библиотекарши, и вот перед Алей возникла цветная картинка, на ней – девять жучков, по три в каждом ряду. Толстый белый палец библиотекарши ткнул в крайнего слева во втором ряду – маленький, похож на арбузное семечко с волосистыми лапками. Единственный из всех изображенных на этой странице сидел на травинке, будто обнимая ее.

Время от времени Аля стала заходить в библиотеку и просить книжку, чтобы посмотреть на клеща.

– «Жизнь животных», третий том, – поправляла ее библиотекарша.

Аля несла полученную книгу за стол, садилась, раскрывала энциклопедию на странице, куда библиотекарша вложила вместо закладки каталожную карточку. Долго смотрела на уже знакомую картинку. Однажды принесла с собой тетрадку, которую выдали для черновика, карандаш и попыталась срисовать клеща. В следующий раз снова пришла с рисовальными принадлежностями. С каждым разом клещ выходил все лучше. Скоро вся тетрадка была разрисована, примеры по математике приходилось втискивать в свободные места, цифры нередко недовольно обскакивали волосистые лапки бесчисленных энцефалитных клещей.

К концу первого класса Аля смогла прочитать слова в энциклопедии, но смысла их не поняла, во втором классе выучила их наизусть, пропуская те, которые были написаны на другом языке: «…таежный клещ – переносчик вируса весенне-летнего энцефалита. Этот вид широко распространен в лесах южной части таежной зоны от Камчатки и Сахалина до Карельской АССР, на юге до Московской, Брянской, Орловской областей, на Алтае. Голодная самка около 4 мм, насосавшаяся крови – до 11 мм, самец – 2,5 мм. Спинной щиток темно-коричневый, глянцевитый, на тазиках ног острые зубцы». Из всех слов наиболее понятным оказался тазик. Но откуда у клеща тазик? Этого Аля никак не могла понять и часто размышляла на эту тему.

Научившись хорошо рисовать клеща даже по памяти, она все равно приходила смотреть иллюстрацию в энциклопедии. Библиотекарша иногда спрашивала, не хочет ли она взглянуть на что-нибудь другое, но другое Аля не хотела.

Она легко сошлась с детьми, ей даже удалось сберечь американские ботинки. Правда, необыкновенными они казались только ей, над их цветом ребята смеялись. Как и над убежденностью, что мама ее заберет. Но Аля знала, что так и будет, потому что мать продолжала, как и раньше, наблюдать за ней. Под невидимым остальным взглядом матери Аля аккуратно складывала свои вещи на стул. Тщательно мыла руки мылом и чистила зубы. Пыталась каждое утро расчесывать волосы: ее постригли очень коротко, но даже с такой стрижкой волосы упрямо не пропускали зубчики расчески. Вставляла пропущенные буквы в слова, решала примеры и задачи, пыталась справиться с иголкой и ниткой на уроке труда. Учила стихи, повторяя за воспитательницей:

 
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
 

Про природу ей нравилось, сразу вспоминались дома, где они с мамой жили, окрестности. Там так же, как в стихах, бежали ручьи и веяло весною, а ночью ветер злился и стучал в окно, а утром комната была полна янтарным блеском и трещала затопленная печь. И на санках Аля каталась, и с ней было такое, что все лицо и руки залепил снег. Все это – их с мамой жизнь, поездки по городам в поисках отца – вскоре возобновится. На ночь она шепотом повторяла сказки, которые Дарья Алексеевна когда-то рассказывала. И терпеливо ждала.

Мать забрала Алю спустя два года, осенью. Был выходной. Аля как раз дорисовывала клеща – она научилась превосходно их рисовать, хотя ничего другого по-прежнему изобразить не могла. Выводила лапки, когда прибежала одна из девочек и крикнула, что за Соловьевой мать пришла – ждет в кабинете директора. Замерли все ребята, находившиеся в игровой. Аля положила карандаш. Медленно прошла к двери, шагнула в коридор, завернула за угол и тут уж сорвалась с места, побежала так быстро, как только могла.

Мать сидела напротив директрисы, а та улыбалась немного глупо – видимо, не часто ей приходилось бывать в ситуациях, когда матери приходили за детьми. Аля вбежала и остановилась посередине кабинета, на том самом месте, где стояла два года назад и отвечала на вопросы учительницы. Мать обернулась: она исхудала, на лице выступили скулы. Темные брюки, растянутый рыжий свитер. Правая рука неловко поджата к животу, а в левой – кукла с черными блестящими волосами. Дарья Алексеевна поднялась и, выставив куклу вперед, направилась к дочери. Аля заволновалась и сделала шаг назад – мать показалась ей незнакомой. Нет, Аля ее узнала, это была ее мама, но незнакомая ее мама. Что-то было не так с поджатой рукой, с замершим лицом, а больше всего со взглядом – будто глаза Дарьи Алексеевны выцвели, как на старых фотографиях. И еще эти темные брюки – мать никогда не носила брюк, только платья.

Дарья Алексеевна попыталась улыбнуться, вручила куклу:

– Алечка, это тебе.

Неловко провела по волосам дочери, потом попросила разрешения позвонить. И пока она говорила по телефону, директриса встала из-за стола, приблизилась к бывшей уже воспитаннице, наклонилась и прошептала:

– Твоя мама может что-то не помнить, не бойся, это последствия болезни.

– А потом вспомнит?

– Должна, – сказала директриса, но как-то не очень уверенно.

– А она помнит, что она моя мама?

– Ну конечно, иначе бы не пришла за тобой.

Несколькими часами позже в поезде мать купила два чая, достала бутерброды, заварила лапшу в коробочках. Ехали в Иваново. Почему, зачем Иваново? Боковые места, собранный столик на нижней полке, пар от стаканов с чаем на окне, за ним – осенний день, тот самый, который «стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера». Аля учила это стихотворение в прошлое воскресенье. По привычке хотела набросать на запотевшем стекле клеща, но теперь в этом не было смысла.

– Мы едем искать папу?

Поезд с грохотом промчался мимо станции, старушек с ведрами яблок и пирамидами оранжевых тыкв. Мать мелким глотком отпила чай, разжала губы:

– Домой.

Поев, прибралась и легла на верхнюю полку, выставив спину, обтянутую свитером.

– Мама, это ты? – спросила ее Аля тихо.

Будто не услышала, а может, и самом деле не услышала, так и пролежала в одной позе наверху до самого прибытия.

На том главное детство Али, то, которое для человека все равно что ядро для ореха, навсегда и кончилось. В Иваново поселились в деревянном доме: голубая краска с фасада облезла, наличники затейливо вились вокруг окон, крыльцо с тремя ступеньками скрипело. Возле дома росла раздавшаяся вширь сосна со скверным характером, кидавшаяся шишками и стонавшая по ночам. Дарья Алексеевна вначале нет-нет да и брала Алю за руку, дарила игрушки, целовала на ночь, забыв, что никогда так не делала. Но потом перестала, снова принялась называть дочь Алевтиной, выбросила брюки и опять перешла на платья и юбки. Похоже, припомнила все, кроме тех лет, когда искали отца. Это время полностью исчезло из ее памяти, словно кто-то (она сама?) вырезал его ножницам, а то, что было до и после, заново склеил. Когда Аля напоминала про отца – про то, как она, мать, говорила, что у них с Сережей та самая великая любовь, о которой снимают фильмы, про дома, где они жили, когда переезжали с места на место в поисках отца, – Дарья Алексеевна качала головой и говорила, что Алевтина что-то путает, или даже – Алевтина все выдумывает. Отец Алевтины умер. Алевтине в интернате было тяжело, и она все придумала.

Мать работала в типографии. Несмотря на проблемы с левой рукой и немного замедлившуюся речь, она оставалась привлекательной женщиной. Через год вышла замуж, потом родился Павлик. Дарья Алексеевна научилась готовить блюда вроде ризотто с белыми грибами, копченой грудинки с яблочным муссом и пряной капустой, щуки, фаршированной гречневой кашей с жареным луком и шкварками, ну и тому подобное. Прежде чем есть, называла эти блюда отчиму и Павлику вслух. Стала выстраивать в кладовке соленья и варенья. Начищать до блеска вилки и ложки. Выглаживать вещи и складывать их ровными стопками в комоде. Все время что-то терла, чистила, но, судя по выражению лица, не могла удовлетвориться результатом. Чистота, как в операционной, все казалась ей недостаточной, и даже в выставленной точно по линейке обуви в прихожей она умудрялась углядеть хаос.

Отчим? Он любил колоть дрова, выбегать в мороз босиком на снег и кричать слова, в переводе означавшие, как прекрасна жизнь. Он обил дом сайдингом, поставил новый забор, построил гараж, асфальтировал дорожки. Спилил сосну с вредным характером. Он был автослесарем и в свободные часы тоже ковырялся у дома в машине. Иногда, когда Аля проходила мимо, просил подать ключ или изоленту. Смотрел сквозь. Говорят, приемные дети провоцируют на жестокость, насилие и всякое такое. Нет, ничего подобного не было. Напротив, у Али в семье было особое положение. Словно она была важным гостем. Они, Устиновы, втроем жили в одной комнате, а у Али была своя. Была у нее и своя чашка, тарелка, полотенце и даже фамилия. Ей покупали новые велосипед, лыжи, коньки, в то время как Павлик пользовался теми, что принадлежали еще его отцу.

Много лет Аля наблюдала за матерью, до конца ей так и не поверив. Она считала, что мать зачем-то скрывает период их разъездов. Иногда, засыпая, Аля вспоминала, как они путешествовали, искали Сережу и готовились зажить счастливой жизнью. Призрачная семья, набросок, который так и не воплотился. И призрак той, другой матери, нет, не так – призрак матери, какой та была до злополучной прогулки в лесу, нет-нет да и присаживался на кровать или заглядывал из-за плеча в учебник, раскрытый на уроке. В такие моменты Аля ощущала, будто ее окропляли нежнейшими духами с чудесным ароматом, духами, которых ей никогда не заполучить по причине их дороговизны или потому, что они навсегда сняты с производства. Дуновение счастья, которое могло бы быть, но вот – по какой-то причине – не вышло.

В голове у Али мать раздвоилась: на ту, из прошлого, и ее плоскую копию, подмену. Впрочем, однажды в ивановской матери проступила настоящая. Это случилось, когда Але было лет тринадцать. Осенью она пошла с классом в поход в лес. Собирая ветки для костра, Аля отдалилась от других детей, оказалась в красивом месте с толстыми ветвистыми деревьями. На земле лежал упавший высохший сук. Аля принялась разламывать его. Наклонившись в очередной раз, заметила боковым зрением, что деревья вокруг начали сдвигаться. С каждой секундой они оказывались все ближе. У Али от страха заледенели руки, хотя сентябрьский день был солнечный и теплый. Бросив собранные ветки, она кинулась было к поляне, где уже стояли палатки и занимался костер, но деревья не давали ей убежать. Листва оказалась повсюду. Она шевелилась, просвечивала на свету, дрожала и вдруг обернулась тучей огромных зеленых мух – они ринулись на Алю и принялись забивать уши, глаза, горло. Аля закричала.

Учительница, схватившая ее за руку, что-то спрашивала, но Аля будто перестала понимать слова. Она лежала на земле. Одноклассники сгрудились над ней и с любопытством рассматривали. Все, что было цельным понятным миром, в один миг распалось на пазлы, которые никак не собирались в одну картину.

В поход из взрослых, кроме учительницы, пошли еще несколько родителей. Один из них отвез Алю домой. Она к тому времени давно пришла в себя. Мать занималась воскресными делами, отчим и Павлик ушли на рыбалку. С неожиданным вниманием мать выслушала отчет о происшествии, даже спросила подробности, что было на нее совсем не похоже. Когда они остались вдвоем, Дарья Алексеевна велела Але переодеться, нарядилась сама и – совершенно немыслимое дело – повела дочь в кафе. Купила мороженого, сладостей, сока. Сама ни к чему не притронулась. Спросила, помнит ли Алевтина отца. Это было странно, мать сама пресекала любые разговоры об отце.

Аля повторила то, что столько раз рассказывала ей во время переездов, которых, как уверяла мать, не было. «Больше ничего не помнишь?» – «Нет». Дарья Алексеевна долго рассматривала дочь. И вдруг заплакала. Ни до, ни после Аля не видела, чтобы мать плакала. Продолжая глядеть на дочь сквозь слезы, Дарья Алексеевна хотела что-то сказать, но так и не сказала. Когда Аля подбежала и обняла ее, та не отстранилась и даже накрыла своей рукой Алину.

Больше ничего подобного не повторялось. Впрочем, чем старше Аля становилась, тем прошлое все меньше занимало ее. Она думала о будущем. То есть, если точнее, об ожидающей ее любви, непременно – необыкновенной! Читала книжки про любовь – все подряд, не разбирая, где хорошая литература, где бульварный роман. Все любовные истории примеряла на себя. Она не забыла давних слов матери о том, что ничего стоящего, кроме любви, в мире нет.

Иногда после школы Аля добиралась до вокзала, садилась в электричку без билета и выходила через станцию, две, три и гуляла там. Возвращалась домой промокшая, замерзшая, но воодушевленная мечтами о будущем. Летом все дни проводила на реке Харинке – плавала до дрожи в руках и ногах, а в перерыве лежала на горячем песке и читала очередной роман. Дома никто не интересовался, где она была. Ее вещи, их сохранность и чистота волновали мать куда больше, чем она сама. Дарья Алексеевна рьяно стирала, сушила и отглаживала одежду дочери. Она тратила на это прорву энергии и сил, малой толики их хватило бы на теплое словечко. Но нет. Редкие разговоры сводились только к бытовым темам. К окончанию школы Аля уже знала, что уедет из Иваново. Казалось, мать хотела этого не меньше.