Мария София: тайны и подвиги наследницы Баварского дома

Последние часы Неаполя

Завоевав Сицилию, Гарибальди пересек море и высадился в Калабрии для похода на Неаполь^[73]. Люди, деньги и оружие, которые прислал ему Кавур, позволили за несколько недель сформировать армейский корпус из четырех дивизий.

Сестра Сисси наблюдала, разъяренная и бессильная, за неотразимыми атаками кондотьеров. Сожженные дома, череда убийств^[74], анархия и все сопутствующие бедствия. И как только пресса могла представить этого разбойника в виде друга народа, искупителя Италии? В то же время в ее глазах этот пират, волосатый и заросший бородой, обладал по крайней мере откровенностью и бескорыстием фанатика. Для нее настоящим злодеем с самого начала был Виктор Эммануил, кузен из Турина. «Галантуомо» – честный человек! – заявлял, что он «не одобряет экспедицию Тысячи и стремится предотвратить ее»^[75]. Ложь! Этот предатель касты поднимал знамя революции и готовил восстание народа против своего короля. Мария София была уверена, что этот разгневанный народ желает только, чтобы им хорошо управляли, а не чтобы он сам управлял собой. И это увлечение национальным единством было лишь одной из книжных идей, порожденной теми, кто умел читать книги, и прежде всего написанные языком Данте и Макиавелли. Неаполитанцы ничего в этом не смыслили. Поднимая из глубин идеи и людей, этот пьемонтский монарх служил своему собственному делу и делу буржуазии, движимой своей гордостью и амбициями. Королева поклялась себе, что однажды он и вся его династия будут страдать от наказания, которое они заслужили.

К тому времени она чувствовала поднимающееся в городе глухое волнение. Во время ее последних поездок в карете неаполитанская улица, обычно выставляющая себя напоказ, была очень сдержанной.

На лестнице, установленной напротив Королевской аптеки^[76], она даже заметила двух рабочих, которые, насвистывая и веселясь, тщательно стирали бурбонские лилии, ранее украшавшие аптечную мастерскую^[77]. Фракционеры, казалось, сидели в засаде повсюду. Лаццарони^[78], представляющие собой особую, не поддающуюся определению фауну столицы, поклоняющиеся святому Януарию, покровителю Неаполя, были равно способны и на героические поступки, и на самые скверные шаги…

Воспользовавшись французским флагом, Александр Дюма, автор романов «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо», пришвартовал свою шхуну в гавани, чтобы раздать оружие и красные рубашки восставшим. Писатель ликовал, события омолодили его, вернув на тридцать лет назад, в июльские дни 1830 года, когда он сражался против Бурбонов во Франции. Теперь его сиротская вендетта должна была осуществиться против государей Неаполя. В прошлом, по возвращении из египетской кампании, его отец не понаслышке узнал тюрьмы Бурбонов в Таранто. Он вышел оттуда калекой, глухим на одно ухо, с почти потерянным глазом, а затем умер от пережитого в тюрьме жестокого обращения. Его сын-писатель обещал себе поклониться этому ненавистному Неаполю вместе с Гарибальди, который казался ему столь же доблестным, как Арамис, Портос или д’Артаньян.

Мария София ждала мужественных решений. По ее мнению, инстинкт народа диктует ему желать того, кто защитит его от беспорядков, твердо ведя за собой. Франциску следовало подавить повстанцев, но не дай бог, чтобы он превзошел их в жестокости. «Мерзавцы» были тут как тут, они дожидались первых признаков ослабления власти, чтобы водрузить триколор над городом! Но что означала эта геометрическая эмблема, эти «выходки французов»? И чего хорошего можно было ждать от этой «безвкусной кучи цветов»?^[79]

Перед лицом грозящей опасности муж вскоре привел ее в ужас своими повадками семинариста, рядящегося в генерала, то говоря о своем падении с некой отстраненностью, то, наоборот, с горечью, то снова с надеждой и кажущейся готовностью приложить усилия для защиты. Зрелище этого аморфного человека, неуверенного ни в чем, вызывало у Марии Софии одновременно и крайнюю степень ужаса, и нечто похожее на жалость. Годом ранее^[80] ей уже представился случай обнаружить трусость Франциска. Во дворце Каподимонте паре пришлось столкнуться с гневом полка швейцарской гвардии на службе Неаполя, который боялся роспуска. Молодой Бурбон, охваченный паникой, отправился взывать к небесам в комнате своей покойной матери. Вдовствующая королева Мария Тереза, вторая жена и вдова Фердинанда II, спасалась бегством, как бегут от эшафота. Марии Софии пришлось в одиночку противостоять трем сотням пьяных, громогласных мужчин, осаждающих ворота дворца. Ее муж определенно не был создан для того, чтобы встать лицом к лицу с Историей…

И вот теперь, 5 сентября 1860 года, он узнал, что Гарибальди одерживает одну победу за другой в окрестностях Салерно, менее чем в десяти лье от его дворца. Салерно был одной из трех точек, где Франциск считал, что он еще может собрать некоторые войска. Вокруг него все было в смятении. Армия Бурбонов снова капитулировала со всех сторон. Более двухсот генералов, чиновников и великих сановников смирились и продались захватчикам.

Перед лицом всего этого вероломства король попросил о помощи французскую и английскую эскадры, стоявшие на якоре в заливе. Напрасно. Наполеон III, который публично осуждал Гарибальди, тайно передал Кавуру свое согласие на этот переворот в обмен на Ниццу и Савойю. Англичане также не собирались помогать ему. Они выступали за объединение Италии, видя в этом самый надежный способ вести там торговлю и свести к минимуму влияние Франции на малые государства полуострова. Франц Иосиф также отказался защищать трон своего шурина. Его финансы не позволяли ему бросить свою страну в бой.

Мария София предложила остаться в Неаполе и закрыться в замке Сант-Эльмо на холме Вомеро, чтобы сопротивляться, обстреливая город, как сделал бы ее покойный свекор, «король-бомба». Увы, ее муж слушал только Либорио Романо, своего министра внутренних дел, который уже готовил переход Меццоджорно от Бурбонов к Савойе. По ночам этот Иуда тайно отправлялся на шхуну Александра Дюма, который служил ему посредником в переговорах с Гарибальди. Именно этот Романо посеял противоречия между ней и мужем, заявив о необходимости избежать кровопролития и ужасов войны в столице. Он убедил Франциска II искать убежища на севере, в крепости Гаэта, где он сосредоточил какое-то количество швейцарских гвардейцев и те немногочисленные войска, которые еще оставались ему верны. По его словам, эта крепость, возвышающаяся на скалистом выступе, была неприступна. Она смогла противостоять варварам, лангобардам и сарацинам. Захваченная французами в 1799 году и Жозефом Бонапартом в 1806 году, с тех пор она была расширена и укреплена.

6 сентября 1860 года придворные вместе с роскошными и нарядными лакеями покинули двор^[81]. Молодой Бурбон в последний раз принял своих министров, уделив несколько любезных слов каждому из них, а затем, примерно в четыре часа пополудни, он покинул свой дворец по тайной лестнице с Марией Софией и свитой^[82], чтобы добраться до моря через королевской док. Он ушел в военной форме и взял с собой только серебряную посуду, несколько картин и драгоценных предметов, а также ряд реликвариев. Королева, в свою очередь, была одета в простое дорожное платье, на голове у нее была большая соломенная шляпа, украшенная цветами. Она оставила весь свой гардероб. Покидая придворных дам, она бросила им: «Torneremo, torneremo presto!»^[83]

Они погрузились в «Мессаджеро», небольшое канонерское судно, которым командовал старик, верный покойному королю Фердинанду. Государь приказал остальным фрегатам следовать за ним. А может быть, это была «Парфенопа» под командованием капитана Роберто Паска, который развернул на палубе отряд морских пехотинцев, другие корабли отказались подчи- ниться^[84]. Их люди сошли на берег, а их офицеров заверили, что они будут приняты в состав сардинского флота.

В шесть часов корабль отчалил, увозя в Гаэту последнего царствующего потомка Генриха IV и Людовика Святого. Путешествие было мрачным. У беглецов не было почти ничего из еды. Мария София удалилась в каюту и уснула на диване. Франциск, беспокойно пройдясь по палубе, подошел, чтобы накинуть на нее пальто, а затем вернулся назад и стал наблюдать за стройными башнями крепости, которые уже показалась вдали, как цитадель, выстроенная посреди моря.

Вскоре вся королевская семья была заперта за этим последним валом Гаэты^[85]. И хотя единственный законный король неаполитанских государств начал организовывать свою оборону, оставив Неаполь в руках дерзкого кондотьера, Виктор Эммануил сам вошел в город в окружении флагов с савойским крестом, трехцветных шарфов, криков, песен и буйства южной толпы. Он сразу же потребовал всеобщего избирательного права, права освятить свершившийся, хотя и незавершенный, факт итальянского единства.

Часть II
Римское изгнание

Бессмертие было обещано Святой Церкви; а нам, как социальному классу, – нет!

Джузеппе Томази ди Лампедуза. Гепард

Христианский Рим постепенно спускается в катакомбы, из которых он вышел.

Рене де Шатобриан. Путешествие в Италию

Простая остановка?

Прошло пять месяцев. Покинутое государями Европы древнее южное королевство пало^[86]. Франциск и Мария София только что оставили не только свою крепость, но также – и навсегда! – свою страну. Они плыли в направлении Папской области, славные разведчики в одиссее, которая вскоре приведет миллионы их бывших подданных на путь изгнания.

В Неаполе, услышав новость о капитуляции, снова ликуют. Радостный шум, кимвалы, барабаны, все эти звуки наполнили столицу королевства Обеих Сицилий. Надо отметить, что новые муниципальные власти вывесили объявление, приглашающее жителей принять участие в большой демонстрации. Те, кто забывает кричать о своем энтузиазме или недостаточно выразительно размахивает носовым платком, оказываются освистаны или даже получают пощечины^[87].

На этот раз революционные демонстрации проходят также и в Риме. Толпа всю ночь марширует по Форуму и пытается осветить древние памятники трехцветными бенгальскими огнями. Сторонники итальянского единства кричат на улицах, неся факелы: «Да здравствует Виктор Эммануил! Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Италия! Да здравствует независимость!» Папские карабинеры с трудом унимают драки, которые разгораются то тут, то там.

Через четыре дня пьемонтский король откроет во дворце Кариньян в Турине заседание первого национального парламента^[88]. Через некоторое время он провозгласит себя королем Италии и королем Неаполя «по милости божьей и воле народа» на глазах у ошеломленной Европы, наблюдающей за тем, как он захватывает корону, еще даже не упавшую с другого лба. Сколько бы ни пытались официальные протесты во Франции, России, Пруссии, Австрии, Испании и Баварии бросить тень на этот государственный переворот, попирающий священные законы королевского суверенитета, «Галантуомо» может отныне воскликнуть: «L’Italia fara da sè!» («Италия сама разберется!»). Ему больше не нужно оглядываться ни на английские интриги, ни на французские слабости, чтобы построить единство своей страны. В любом случае, Великобритания быстро возьмет на себя дипломатическое признание этого нового королевства Европы. Франция пойдет по ее стопам в июне 1861 года, так же как и Швеция, Голландия и Португалия. Испания и Австрия, заклятые враги этой новой Италии, за ними не последуют. Россия, принципиально настроенная против любых либеральных движений, поступит таким же образом^[89].

Предвидя ошибку, которую совершил Наполеон III, поставив в Европе силу выше закона, императрица Евгения поручила Пьеру Реалье-Дюма^[90] предложить от ее имени защиту Франции свергнутому королю, если не для его государства – это делать было уже поздно, то по крайней мере для королевских персон. Ее муж, император, подтвердил это приглашение через своего посла при Святом Престоле в куда более оскорбительных выражениях. Он сказал Франциску II, что ему больше не следует надеяться на возвращение своей короны и что его дальнейшее присутствие в Италии только усугубит беспорядки на полуострове. Неаполитанскому королю не понравилось это вмешательство, и он ответил эмиссару:

«[В Риме] у меня остался единственный дом, последнее убежище после великого крушения. В вопросах, которые касаются лично меня и в которых он [Наполеон III] не играет непосредственной роли, мне кажется, что только я один могу компетентно судить о том, каким образом мне стоит себя вести»^[91].

Франциск II, по сути, является не только королем Неаполя и Обеих Сицилий. Он носит также титул римского князя^[92], и ему принадлежит дворец Фарнезе. Никто не может помешать ему отправиться на покой в папский город. Более того, он не намерен оставаться там навсегда. Через две недели свергнутых государей ожидают в Триесте, откуда они отправятся на свое окончательное место жительства. Подразумевается, что это будет замок Банс, недалеко от Лихтенфельса, в Северной Баварии, который принадлежит герцогу Максимилиану, отцу королевы^[93].

А между тем «Чайка» только что причалила к Террачине, порту Папской области, которая граничит с Неаполем. Их Величества и около сотни человек высаживаются на набережной под враждебные крики патриотов, демонстративно-радостно размахивающих трехцветными хоругвями. Его Святейшество послал дворецкого и главного квартирмейстера встретить августейших изгнанников. Их ждут несколько карет и эскорт драгун, которые должны обеспечить их безопасность, пока они не достигнут Рима. Так начинается это странное путешествие в Вечный город, где Мария София встретит свою любовь. На данный момент все, чего она хочет, это отдохнуть под защитой Папы…

Пий IX действительно был слугой не только бога, но также и Бурбонов. После «Весны народов» 1848 года и вплоть до французской интервенции генерала Удино убежище он нашел именно в Гаэте^[94]. Он намеревается принять королевского сына с таким же великим гостеприимством, какое тот ранее оказал ему в его несчастье. Более того, продолжающаяся революция угрожает его временной власти. Если некоторые сторонники единства, в частности, неогвельфы отождествляют «итальянскость» с католицизмом и мечтают объединить страну под эгидой либерального папы, то светского Кавура, человека Виктора Эммануила, обвиняли в том, что в качестве религии он исповедует одну только любовь к отечеству. Он не республиканец, и его излюбленным способом отвлечь внимание от политических свобод всегда будет нападение на свободы религиозные. Его Рисорджименто превратится в военную машину против церкви. На завоеванных территориях он будет разорять духовенство, изгонять верующих из монастырей и превращать монахинь в нищенок. Предоставляя убежище Бурбонам, побуждая их вернуть свою корону и сохраняя иностранные державы и европейское общественное мнение в состоянии, благоприятном для этой цели, Пий IX надеется укрепить свой престол.

Он запланировал поселить государей в Квиринале, гигантской резиденции с превосходными садами и великолепной оранжереей из апельсиновых деревьев. Он больше совсем не пользуется этим дворцом, который напоминает ему о кровавых столкновениях 1848 года^[95]. С 1850 года он поселился в Ватикане.

С тех пор как Виктор Эммануил забрал себе все владения королевской четы^[96], Святой Отец намерен проявить великодушие: личная охрана, лошади, ливреи, содержание королевской семьи и ее свиты – все это гостеприимство обойдется папской казне в две тысячи пятьсот франков в день.

В Риме большое количество сторонников Бурбонов несут ночной дозор. Так как конвой задержался, многие потеряли терпение и ушли. Однако дипломатический корпус и некоторое количество дам и неаполитанцев все еще были на месте. Примерно в час ночи три почтовые кареты наконец прибыли на площадь Пьяцца дель Квиринале. Из первой вышла королевская чета. Прием был трогательным. Королева-мать, граф и графиня Трапани, дядя и тетя несчастного Франциска II, ждали их тут. Кардинал Антонелли, государственный секретарь Его Святейшества по иностранным делам, приветствует их от имени Святого Отца. Франциск просит разрешения пройти в комнату маленького Дженнаро, его младшего сводного брата. Измученную и непрерывно кашляющую Марию Софию без промедления доставляют в бывшие апартаменты Папы Римского, выходящие на площадь Монте-Кавалло^[97]. Бедняжка так много пережила за последние несколько недель в своем каземате.

На следующий день, около четырех часов пополудни, поприветствовать их прибывает Пий IX. Он встречает королей, королев, князей и княжон, кланяющихся ему на пороге большой лестницы. Он по-отцовски поднимает с колен Марию Софию в алом платье и ведет государей на балкон, где их приветствует огромная толпа, кричащая: «Да здравствует Пио Ноно!

Да здравствует Франциск II, король Обеих Сицилий! Да здравствует Мария София, вечная королева!»

«Однажды утром я проснулся и узнал, что я знаменит», – сказал в свое время лорд Байрон. В тот первый день изгнания молодая Виттельсбах тоже открыла для себя, что ее героизм стал огромной сенсацией для всего мира.

Муза легитимизма^[98]

В Риме она действительно нашла много своих старых последователей, но также и новых энтузиастов. Сто шестьдесят лет превратили осаду Гаэты в дату, затерявшуюся в потоке событий итальянского объединения. Но весной 1861 года в глазах всего мира она уступает первенство разве что только осаде Севастополя, эпизоду Крымской войны, ужасы которого подробно описал Лев Толстой^[99]. Двадцатилетняя героиня только что стала живой легендой!

Все католики и консерваторы Европы воздают ей должное за ее мужество и величие духа. Евгения де Монтихо^[100], безутешная оттого, что не смогла помочь ей, отменяет обычные празднества в Компьене, и ей потребуется время, чтобы возобновить прежние пышность и блеск жизни императрицы. Царь Александр II, страстный поклонник Марии Софии, жалует ей императорский и военный орден Святого Георгия^[101]. Король Баварии приказывает изобразить ее портрет на фресках в его королевском дворце. Во всем мире общественность запускает подписки для отправки подарков этой молодой женщине, носящей тройной ореол – королевской власти, красоты и несчастья, и прежде всего представительницы слабого пола, которые превозносят Марию Софию как новый образец женственности. Она получает шкатулку с золотом, серебром и драгоценностями от парижских дам; браслет из золота, жемчуга и гранатов от дам из Бордо; серебряную статуэтку Жанны д’Арк от бургундских дам; триптих с изображением Мадонны из Лиона; чеканную шкатулку из Тулузы; небольшой реликварий в виде золотой и серебряной лилии, содержащий частичку мощей святой Радегонды, королевы Франции, от анжуйских дам; корону из золотых листов, переплетенных с бриллиантовыми лилиями, от дам из Неаполя; второй золотой лавровый венок от немецких княжон; диадему в виде башни от английских дам^[102]. Американская женщина-скульптор Харриет Хосмер^[103] вскоре изваяет ее мраморную статую в натуральную величину. А Мария Луиза Лефевр-Демье по ее подобию смоделирует статуэтку, которая чуть позже окажется в каждой гостиной, в то время как в витринах будет выставлен ее портрет, на котором изображена женщина с великолепными чертами лица, в сапогах со шпорами, фетровой шляпе, с хлыстом в руке, придерживающая свою юбку-амазонку и напоминающая героинь Фронды. Мария София сияет в зените славы, ее фотографии продаются тысячами – гораздо больше, чем портреты Гарибальди! Ее лицо выставлено напоказ и продается, как томики «Бирлишон и Маделонетт»^[104], ерничает газета Le Charivari, добавляя, что «триста пятьдесят восемь тысяч девятьсот шестьдесят четыре портрета королевы Неаполя с пятьюдесятью двумя тысячами различных ракурсов» недавно были… извергнуты Везувием^[105]!

С каждым днем растет восхищение неотразимой баваркой. Все ее любят и приветствуют. Она конкурирует с Сисси и императрицей Евгенией в заголовках международной прессы. Надо сказать, что она и правда прекрасна, она самая красивая из Виттельсбахов после своей сестры Елизаветы. Это высокая, темноволосая молодая женщина ростом 1 м 70 см, свежая, как цветущая яблоня, редкой красоты. Мужчины, увидев, как она скачет на своем черном коне по улицам Рима с голубой вуалью, которой она любит укутывать голову, все как один влюбляются в нее. По их словам, ей достаточно всего лишь нанести визиты к европейским дворам, чтобы добиться вооруженного вмешательства государей и вернуть свое королевство.

В сравнении с ней ее муж, непочтительно прозванный «Чичилло», «Франческьелло» или «Лаза» (так называл его отец из-за его неумеренной любви к лазаньям), – это маленький, невзрачный человек с размытыми чертами лица, с зыбкой и неопределенной фигурой. Его темные глаза, немного затуманенные, как и его улыбка, несут оттенок грусти. Он выглядит очень молодым, но это болезненная молодость, преждевременно состарившаяся, тусклая и унылая. За ним не известно ни одного, даже невинного, флирта до брака. Его любимым чтением были жития святых, а любимым развлечением – коллекционирование священных изображений. С тех пор как он появился на свет, его жизнь была одной длинной чередой испытаний и невзгод. Его мать Мария Кристина Савойская умерла при родах. Его отец Фердинанд II почти сразу же женился повторно на герцогине Марии Терезе Австрийской, его детство было если не совсем одиноким, то по крайней мере лишенным нежности и сердечной заботы. Надменная, деспотическая и ревнивая женщина, его мачеха, могучая австрийка, пожертвовала бы им ради своих двенадцати детей. В довершение всего в юности молодой человек получил богословское образование, считавшееся необходимым для христианского короля. Вместо того чтобы развить его личность, благородные заповеди религии усугубили его нерешительность и наполнили угрызениями совести^[106]; отсюда эта непримиримая мрачность его черт, которая поражает с первого взгляда.

Супругов каждый день видят вместе на улицах и набережных Рима. Увы, они кажутся глубоко наскучившими друг другу. В Корсо Франциск был замечен сидящим в своей карете, прямой и жесткий, как деревяшка, он не говорил и не обращал внимания на свою супругу, которая стояла рядом с ним. Его жена откровенно зевала. В другой вечер, это было на вилле Боргезе, королева полулежала в своей карете, улыбаясь, ее глаза сияли красотой, Франциск же вздыхал от скуки. Злые языки говорят, что его внимание привлекла некая молодая женщина в Квиринале вскоре после его прибытия. Говорят, что он посылал ей нежные записки и назначал встречи на вилле «Дория»… но продолжения этой истории не последовало. И неудивительно. Сама его женитьба до сих пор не увенчалась супружеским актом. Шепчут, что, взволнованный и растерянный, оказавшись впервые в супружеских покоях в Бари, он в первую очередь бросился на свою молитвенную скамеечку и принялся молиться. Его жена ждала его, но тщетно. Медицинская проблема – фимоз, если верить слухам, препятствовала полноте их союза. Каков бы ни был точный характер этих неудобств, ни стыд за то, что он не похож на остальных, ни потребность в получении неизвестного ему удовольствия, ничто, похоже, не могло помочь печальному Франциску решиться на операцию, которая могла бы восстановить его в супружеских правах.

Мария Тереза, вдова Фердинанда II, живущая вместе с ними, без колебаний поручает своей служанке шпионить не только за Марией Софией, но и за ее сестрой Матильдой. Озорная Spatz («воробышек») действительно теперь замужем за графом Трани^[107], сводным братом Франциска. Свергнутая королева так боялась, что ей будет скучно одной в Италии, что они вместе с Сисси устроили так, чтобы их младшая сестра вышла замуж за князя Людовика (Луиджи) Обеих Сицилий, второго сына «короля-бомбы»^[108].

Франциск II молчит, сбитый с толку, стоит только его мачехе рассердиться из-за пары благочестивых предостережений прелата^[109] по поводу неподобающих для дам верховых прогулок сестер Виттельсбах, их слишком частых появлений на Корсо или новых парижских нарядов, которые поступают каждую неделю, тогда как вдовствующая королева неизменно носит одно и то же черное платье. В Риме военные действия возобновились в первый же день. Австрийка заняла почетное место за обеденным столом, а молодая королева потребовала, чтобы ей накрыли в другой комнате.

Две королевы враждовали друг с другом на всех фронтах, и прежде всего в политике. Молодая Виттельсбах происходила из страны, где король при вступлении на престол объявил, что он «счастлив называться конституционным королем». Как однажды сказал принц Наполеон, баварцы – это прежде всего «старое демократическое гнездо, которое хранит своих королей, как мы храним подвеску на цепочке от часов»^[110]. Говорят, что накануне «Экспедиции Тысячи» Мария София при поддержке Карло Филанджери^[111] и Леопольда Бурбонского, дяди короля, добивалась от Франциска предоставления неаполитанцам конституции. Мария Тереза же, которая постоянно вмешивалась в политику, мстительно выступала против этих советов. Властная мачеха, жестокая, туповатая, непримиримо зацикленная на божественном праве, намеревалась управлять монархом, его невесткой и королевством, а также навязать свои столь узкие и ложные взгляды. Склонная попирать авторитет своего пасынка, она без предупреждения входила в его кабинет, говорила с ним на «ты», обращалась с ним как с маленьким мальчиком и называла его «Лаза» в присутствии его министров. Франциск же был чересчур послушным и отказывался замечать это. У его мачехи была только одна идея: добиться его низложения в пользу своего любимого сына, Луиджи, графа Трани. Уже во время агонии «короля-бомбы» она пыталась добиться для своего старшего сына вице-королевства Сицилии. На этом пути молодая баварка была для нее самым большим препятствием, поэтому между двумя женщинами была объявлена открытая война. Австрийка умножала свои атаки и ловко использовала каждую возможность публично унизить и оскорбить Марию Софию. Теперь отсутствие наследника доставляет ей чрезвычайное удовольствие, так как это приближает к трону ее возлюбленного Луиджи.

Помимо этого соперничества за власть темперамент двух женщин, их возраст, образование – все делает их антагонистами. Вдовствующая королева нетерпима к любым формам удовольствия, ее дни наполнены набожностью и благотворительностью. Она живет в окружении реликвий, воскового Иисуса, святых мощей, обрамленных в блестящие оклады, четок, освященных веточек, флаконов, наполненных святой водой, зубов и волос распятых миссионеров и еще множества всякой религиозной чепухи^[112]. Ее невестка, напротив, использует встречу с Римом, чтобы воскресить радостную и милую жизнь, которую она вела до тех пор, пока на ее голову не возложили корону. Она хотела бы заполнить свой новый дворец собаками, канарейками, попугаями, смехом, молодостью и весельем и насладиться вихрем светской жизни и даже (почему бы и нет?) позволить молодым римлянам восхищаться ею. Мария София едва ли стала бы уклоняться от мужского взгляда, не переставая удивляться своей власти над мужчинами. Она активно занималась спортом, фехтованием, верховой ездой и не стеснялась купаться в Средиземном море, что до крайности возмущало ее свекровь. Говорят даже, что порой вечерами слышен звон бьющейся посуды, недостойный почтенного Квиринала^[113].

Восстание на Сицилии, осада Гаэты со всем ее величием и ужасами перенесли молодую баварку в мир, достойный ее мечты. Прибыв в Рим без короны, она чувствовала себя царствующей, как никогда прежде. Она привыкла к почестям, подаркам и аплодисментам. Вероятно, это были последние отзвуки юношеского тщеславия…

Увы, ветер скоро сменится. Скоро она почувствует всю горечь судьбы павшей королевы, вышедшей замуж за ходячий труп.