Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь

– Можно сесть? – шепчу я.

Колени почти подгибаются. Всего несколько часов (или целую жизнь) назад мы были на дороге. До того, как мое сердце, и голос, и весь мир вывернулись наизнанку, до того, как Джейн и Оскар повели меня по раскаленному асфальту и сказали, что мы будем выгуливать пуму. Джейн оперлась затылком о пальму и закрыла глаза. Оскар устроился на бревне и мечтательно глядел в чащу.

– Можно. – Глаза у Джейн закрыты. – Она не будет против. Ей лучше, если мы расслабимся.

Я смотрю на Вайру. Она пристально разглядывает каждую лапу.

Пума. Само слово такое тяжелое. Я нарушаю правила. Я борюсь с голосом, который говорит, что меня здесь быть не должно. Нас всех здесь быть не должно! Это вам не сказочка. Это на самом деле! Вайра скрещивает лапы, укладывает на них подбородок и мягко закрывает глаза. На морде строгие угольные и серые полосы. Я не вижу почти ничего, кроме цвета. Живот и подбородок белые, кончики хвоста и ушей черные, нос розовый. Мимо лапы ползет кислотно-зеленая гусеница, жирная, как мой большой палец, и покрытая иголками. Москиты кружатся вокруг ее ушей и щек, и те же самые москиты налетают на мои руки и лицо, кусают в брови и линию челюсти. Их брюшки раздуваются от крови – от моей крови и крови пумы, а может, от крови обеих.

Я потираю свалявшиеся от пота волосы. Из почвы поднимаются темные земляные кучи, намекая, что прямо у нас под ногами кишат огромные колонии насекомых. Я касаюсь лица. Я вся липкая, горячая, как в лихорадке. Солнце рисует в пыли калейдоскопические узоры: коричневые, золотые и желтые. Я вымотана, беззащитна, до смерти напугана. Наверное, я не переживу этот месяц.

Но тут на меня снова накатывает более глубокое, захватывающее ощущение, которое я уже чувствовала раньше. Любопытство. Предвкушение. Надежда.

Я вдруг тоже вздыхаю и сажусь рядом с Джейн. Она поворачивает голову, открывает один глаз. И улыбается.

После того как стемнело и мы отвели Вайру обратно в клетку, а потом вернулись в лагерь, после того как я отважилась принять ледяной душ и съесть вонючий суп, втиснувшись за стол рядом с еще более вонючими людьми, я вновь выхожу по тропинке на дорогу. Мне нужна тишина, укромное место, чтобы подумать, а единственное, где видно хоть немного пространства, это дорога. Я не заметила ни единой машины. Я шагаю по растрескавшемуся асфальту. Он так нагрелся за день, что до сих пор горячий и обжигает подошвы сандалий. Листья по обе стороны дороги будто трепещут. Силуэты на веревочках. Я поворачиваюсь, смотрю в небо. Млечный Путь тянется параллельно дороге, точно ее копия. Шоссе. Огромное, серебристое, захватывающее дух. Я никогда не видела столько звезд. Когда я, пораженная, вытягиваю руки вверх, по небу проносится падающая звезда, будто это я ее ненароком сбила. Еле слышно ахаю и опускаю руки. Кричит сова, потом замолкает. Лает собака. Услышав лай, я думаю, что где-то рядом должны быть еще люди.

Вайра оставалась на выбранном месте, пока солнце не начало садиться. Мы пропустили обед. Она то дремала, то просыпалась, приводила себя в порядок, поворачивалась набок. На нас в основном внимания не обращала. Но порыкивала, если мы кашляли или говорили слишком громко. Или хуже, начинала шипеть, будто вот-вот набросится. Почему она этого не сделала, не знаю. Ведь могла. Уже сама эта возможность невероятно нервировала. Я постаралась задавать как можно меньше вопросов, но к концу, когда от голода желудок начал пожирать сам себя, это давалось нелегко. Неужели мы просидим здесь всю ночь? Как нам уговорить ее вернуться в клетку? Лес притих, краешки листвы окрасились зернистым золотом заката. И в этот момент все изменилось. Вайра вдруг сама захотела вернуться. Клетка, как оказалось, была всего в пяти минутах от места привала. Джейн сказала, что мы ходили кругами, а вовсе не удалялись от лагеря, как ошибочно внушил мне мозг. И Вайра поспешила назад, в эту маленькую, тесную клетку. Она легко нашла дорогу, точно ее тянул магнит, и поспела домой как раз к ужину.

Домой. Для меня настоящим домом всегда был мамин домик возле той жидкой рощицы. Я и теперь возвращаюсь туда, когда мне грустно или когда сбиваюсь с курса. Туда я поехала, когда уволилась с последнего места работы в Лондоне. Это переделанный фермерский домик с красной черепичной крышей. Я родилась в комнате сестры, а в смежной была детская, где рос мой папа. Когда он женился, то вернулся в дом детства. После развода отец отселился, а мама захотела остаться. Она подобрала Флетчера, крупного, бестолкового пса. И я думаю, она счастлива. Вдвоем с Флетчером. Весь год в саду просто феерия оттенков. Цветы сажала еще моя бабушка Соня. Весной – желтые нарциссы, летом – моря колокольчиков, розовые розы и красные клены. Когда опадают листья с дубов, под ногами алые и рыжие ковры, побелевшие от зимнего инея. Если подумать, дом пахнет мамой, старыми подушками и только что политыми комнатными растениями. Наверное, она сейчас спит, а Флетчер храпит внизу. А может, проснулся и таращится в пространство.

Мне кажется, для двух поколений моей семьи этот дом был убежищем. Очень давно родня папы (евреи) оставила свои дома в Германии, России и Польше и приехала в Англию. Мамины родители были из Чехии. Они бежали после войны. Но каким бы безопасным ни казался этот дом, каким бы безопасным его ни старались сделать, я знаю: любой дом может обрушиться. Это я отчасти поняла, когда родители развелись. И я убеждена, что мир, в котором я родилась, весь застроенный домами с толстыми стенами, изо всех сил старается обдурить «счастливчиков», внушить, будто мы настолько крепкие, что можем жить вечно. Будто мы неуязвимы.

Я думаю о Вайре. Наверное, когда-то у нее был настоящий дом. Я размышляла об этом весь день, пока лежала в грязи. А теперь я смотрю на строгие, незнакомые звезды Южного Креста. Как она оказалась здесь? Что случилось с ее семьей? С ее мамой? С ее домом?

Я стою там, где прямо возле дороги торчат две ведьмы. В лунном свете их кора белая, как кость. Я почти бормочу что-то, сама не знаю что. Заклинание, молитву. Что-то вроде «Только бы не умереть» или «Только бы уехать отсюда целой и невредимой, только бы меня никто не покалечил и не покусал, только бы меня не ужалил паук на стульчаке». Я смеюсь, чувствуя себя дурой, а потом тру глаза, стараясь не расцарапать созвездия распухших укусов. И разворачиваюсь прочь от тропинки, которая, как я знаю, ведет к Вайре. Я уже собираюсь идти назад. Возле прохода к лагерю горит свеча, и ее огонек мигает, как моргающий глаз.

Я иду назад и шепчу: «Пожалуйста, только бы мне все это не бросить».

На мгновение замираю, не в силах сдвинуться с места. Стоит гулкая тишина, наполненная голосами вроде бы лягушек, спаривающихся среди зелени вдоль дороги, и гомоном джунглей, который, похоже, никогда-никогда не прекращается.

Прямо возле поворота с дороги к лагерю стоит хижина курильщиков. Она называется fumador^[18], и внутри между балок висят два гамака. Крыша сделана из тростника, стен нет, просто пустые проемы, с одной стороны выходящие на дорогу, а с другой – на джунгли, притом джунгли так близко, что пальмовые листья заглядывают в хижину, чтобы пощекотать курильщикам лица. В одном гамаке в жестком отрубе развалился Том, приятель Фаустино. Он громко храпит. Во втором – другой парень и тоже с бородой (видно, здесь так принято).

Он красивый, если не смотреть на грязь, и жилистый. Когда он поворачивает голову, кончик его сигареты вспыхивает. Светло-русые волосы слишком отросли. Борода доходит почти до груди. У него колкие голубые глаза. Он без рубашки, и пот поблескивает на впалом животе.

– Привет, – бормочу я, приподнимая руку.

– Привет.

Австралиец.

Я сворачиваю на тропинку и чуть не наступаю на обезьяну.

– Чтоб тебя!

Еле успеваю отскочить. Обезьяна сгорбилась в темноте, обернув хвост вокруг ног. Когда я ругаюсь, она только смотрит на меня безнадежно-грустными глазами. Эхо так громко разносит кваканье лягушек, что я почти слышу, как схлопываются мешки у них на горле. Словно звон тысячи стаканов, отдающийся то тут, то там, то снова возвращающийся.

Скрипит гамак.

– Коко?

Обезьяна неподвижно смотрит на землю. Это наверняка Коко. Я не хочу, чтобы меня считали трусихой, поэтому наклоняюсь и протягиваю к нему руки, надеясь, что достаточно похоже копирую жест, подсмотренный у других волонтеров. Однако Коко быстро обнажает внушительные острые клыки и отползает еще ближе к дороге. Я слышу усталый вздох, босые ноги шлепают по доскам. Австралиец выходит из хижины курильщиков, нагибается, и Коко немедленно залезает к нему на руки. Обезьяна склоняет голову ему на плечо, и когда парень распрямляется, покровительственно прижимая к груди Коко, оба тоскливо смотрят на знак «НЕ ПУСКАТЬ ОБЕЗЬЯН НА ДОРОГУ!».

– Я сделал этот знак на прошлой неделе, – говорит австралиец. – Пытаюсь не дать ему убиться.

Не знаю, что ответить.

– Может, он тонко чувствует иронию, – пытаюсь пошутить я.

Парень фыркает, будто от удивления.

– Смешно.

Я краснею.

– Меня зовут Гарри.

– Лора.

– Я знаю. Хочешь отнести Коко обратно?

Я таращусь на Гарри. Плоскости его лица резко очерчены мерцанием свечи. Перевожу взгляд на Коко, потом снова на Гарри. Тот гладит обезьяну по макушке.

– Он кусает только тех, кто ему не нравится.

Не знаю, как на это реагировать, так что продолжаю колебаться, но Гарри просто делает шаг ко мне и улыбается.

– Держи.

От парня пахнет застарелым дымом с ноткой соли. Въевшимся пóтом. Плесенью. Он ненамного выше меня. Когда наши плечи соприкасаются, я вдруг чувствую вес Коко: он перебирается ко мне, обвивает хвостом шею. Я не ожидала, что он такой тяжелый, и инстинктивно поднимаю руки, чтобы поддержать его. Маленькие жесткие ручки сжимают мои пальцы, влажные губы касаются щеки. Я пытаюсь, но не могу сглотнуть. Коко фыркает, и его дыхание щекочет мне шею. Не могу двинуться.

Гарри чешет подбородок.

– Ты как?

– Все в порядке!

У меня на руках обезьяна. Поверить не могу! Я отчаянно пытаюсь вывернуть шею и посмотреть Коко в лицо, но от этого в мой рот набивается влажная шерсть.

– Он любит девушек.

Гарри устало смотрит в сторону лагеря. Ветви высоких деревьев свисают над тропинкой.

– Я собирался выкурить еще сигарету. Ты не могла бы отнести его?

Я могла бы, хотя хвост Коко почти передавливает мне трахею. Я включила налобный фонарик, и теперь вижу, что Гарри все еще в рабочей одежде. Мокрые, слизкие джинсы болтаются вокруг лодыжек. Ступни облеплены вязкой черной грязью. Пара сброшенных резиновых сапог лежит возле гамака. Время уже девять вечера. Он что, только вернулся от зверя, с которым работает?

– Куда его отнести?

– В «Санта-Крус».

– В спальню?

– Да, рядом с «Ла-Пасом». Коко и Фоз спят там.

– В «Санта-Крус»? – тупо повторяю я.

Гарри кивает, проводит пятерней по волосам и поворачивается, чтобы вернуться в fumador.

– Они раньше жили в отеле. Их били. Заставляли курить сигареты и пить спиртное, – говорит он через плечо. – Они целый день смотрели телик. Они уже старые, и всякий раз, когда оказываются в джунглях или в клетке, начинают трястись, сами себя бьют, обсираются… – Гарри пожимает плечами. – Власти отправили их сюда и бросили. Ни денег, ни помощи, ничего. Так что мы разрешаем им спать с нами, если они хотят. Это, кажется, их радует. – Он замолкает, потом поправляется: – Насколько это вообще возможно.

Я таращусь на Гарри. Не знаю, что сказать, так что просто поворачиваюсь к лагерю. Вот еще одно травмирующее, безумное, поразительное событие, случившееся со мной сегодня, так что я просто записываю его следующим пунктом, сразу после «выгуливала пуму» и «мылась в душе, где сидел тарантул размером с мелкую тарелку». Направляю фонарик на препятствия под ногами и стараюсь не представлять, как простое, казалось бы, задание, которое дал Гарри, может вывернуться самым плачевным образом.

– Как прошла прогулка с Вайрой?

Я поворачиваюсь. Гарри стоит, перенеся вес на одну ногу, склонив голову набок, глубоко засунув руки в карманы. Борода его закручивается вокруг губ, растрепанные прядки такие длинные, что он может их посасывать. Как раз это он сейчас в рассеянности и делает.

– Здорово! – отвечаю я, нацепив улыбку.

Гарри поднимает брови и смотрит на меня так, словно собирается в этом усомниться. В этот момент Том особенно громко всхрапывает, и Гарри просто кивает, будто вспомнил, что слишком устал, чтобы заморачиваться.

Свеча горит в столовой и отбрасывает тень на землю, так что патио превращается в сетку жестких черных теней. Полог леса плотный, как крыша. Я смотрю наверх, но не вижу ни неба, ни звезд – они как воспоминания, ощущаются только их краешки. Осколки лунного света рисуют фигуры вокруг моих ног, выбеливают пыльную землю патио. Нас окружают высокие деревья, тянущиеся ввысь, во тьму. Мы с Коко задерживаемся, заглядываем в comedor. Его подбородок, тяжелый и на удивление острый, лежит на моей макушке. Подростки склонились над чем-то: наверное, уроки делают. Мне сказали, что они местные, из соседней деревни. Мила и Агустино время от времени принимают здесь детей. Когда родители не могут о них позаботиться.

Деньги, которые платят волонтеры, идут не только на уход за животными, но и на помощь детям: на покупку учебников, одежды, питания, на временный (или постоянный) дом.

Осито (медвежонок) – самый младший. Сейчас он сбивчиво говорит по-английски. Сэмми, сидящая рядом с ним на одной из скамей, мягко поправляет его. Кто-то, еще один высокий американец по имени Бобби, играет на гитаре. Агустино с половником в руках спрашивает, кому добавки.

Я пробую погладить Коко. Боюсь, он меня укусит, несмотря на слова Гарри (а может, именно оттого, что он сказал), но обезьяна только льнет к моей ладони. Шерсть распушена, влажная от пота. Коко – крошечный рыжий йети с цепкими пальчиками. Ладони гладкие, как выделанная кожа. Но такие хрупкие. Вокруг суставов и на надутом животе кожа кажется настолько тонкой, что складывается впечатление, будто стоит посильнее нажать, и прорвешь ее до самых костей. В этих нежных местах она на ощупь напоминает шелк. Я слышу только его дыхание и ровный стук, стук, стук наших сердец.

– Ты не против?

Коко прижимается щекой к моей щеке. У него мягкие, щекочущие усики. Когда я открываю дверь в «Санта-Крус», он хватается за косяк и, раскачавшись, влетает внутрь, словно делал так тысячу раз. Хвост цепляется за веревку, которая висит поперек комнаты. Фаустино, скрестив ноги, сидит на одной из верхних коек и с укором глядит на нас. Когда Коко приземляется рядом, Фаустино его отпихивает. Потом протягивает руки ко мне.

Ко мне? Я оглядываюсь по сторонам, но рядом больше никого нет. Не веря, я делаю шаг вперед, вплотную к кровати. Фаустино прижимается к моей груди, осторожно берет мои ладони и кладет их себе на спину. Он меньше, чем Коко, и сгорбленный, как старичок. Я погружаю пальцы в его помятую шерсть, и обезьяна издает тихое, довольное кряхтение. Коко пялится на нас и мрачно кладет подбородок на ладони. Тогда Фаустино оттягивает вниз мою рубашку и пытается лизнуть мою грудь.

– Осторожнее!

Дверь с грохотом распахивается, и от неожиданности я отпрыгиваю назад. Входят Сэмми и Джейн.

– Фаустино любит сиськи. Старый похабник.

– Да, и береги от него уши. И подмышки. Так, Фоззи?

Тот оборачивает хвост вокруг своего тела, будто он глубоко оскорблен. Но разочарованно наблюдает, как я поспешно застегиваю рубашку на все пуговицы, точно я у него отобрала драгоценность. Я буравлю его взглядом.

Эта спальня такая же, как «Ла-Пас», только на полу засохшее обезьянье дерьмо, а на чьей-то кровати – свежая кучка.

– Вы что, правда здесь спите?

Сэмми смеется:

– Это лучшая комната.

Я делаю кислую мину. Выглядит негигиенично. Сэмми снова смеется, обнимая Коко.

– Он был на дороге?

Киваю. Коко отводит глаза. Сэмми прижимает его к себе чуть крепче.

– Так тебя когда-нибудь собьет машина, – шепчет она.

– Обезьяна-самоубийца. – Джейн устало прислоняется к одной из коек. – Как раз то, что нам нужно.

Коко продолжает рассматривать пальцы ног. Под один из ногтей забилась грязь, и он медленно ее выковыривает, а потом сует в рот.

– А нельзя… – я умолкаю, пытаясь получше сформулировать. – Нельзя их посадить в огромный вольер вместо того, чтобы… – я беспомощно оглядываюсь и опять не нахожу слов.

– Или выпустить на волю? – горько смеется Джейн. – У нас нет денег на огромный вольер. И людей, чтобы его построить. У нас постоянно появляются новые животные, и каждому нужен дом. На данный момент это лучшее, что мы можем для них сделать. – Она смотрит на Фаустино, а тот показывает язык. – Их нельзя выпускать в джунгли. Они не знают, как быть обезьянами, а у нас нет ресурсов, чтобы их научить. – Тут Джейн поворачивается ко мне. – Вайру мы тоже никогда не выпустим. Как и остальных кошек.

Смотрю на подсохшую кучку дерьма за дверью. Не могу поднять взгляд. Края кучки начинают покрываться коркой, приобретают тот же цвет, что и земляной пол. В некоторых местах нельзя точно сказать, где пол, а где фекалии. Вайра казалась такой дикой. Если открыть дверь клетки, она ведь…

– А как она здесь оказалась? – наконец спрашиваю я.

Джейн пожимает плечами, поворачивается ко мне спиной и укладывает подбородок на край койки. Фаустино перебирается к ней и кладет длинную руку ей на плечо. Она берет его ладонь в свою.

– Ее отняли от матери еще детенышем, – говорит она после долгого молчания.

Голос скучный, будто рассказывала эту историю много раз. Слишком много. И тогда я думаю: «Интересно, сколько таких же волонтеров, как я, ей пришлось обучить?»

– Охотники скорее всего застрелили мать и нелегально провезли детеныша в город, а потом продали на черном рынке. Вайру купил уличный художник, держал в крошечной коробке посреди шумной, пыльной улицы, заставлял показывать трюки. Малышку Вайру. Я просто… – Вижу, как Джейн стискивает зубы. – В природе она оставалась бы с мамой до двух лет. Вместо этого ее держали на цепи, лупили, плохо кормили. Никто не учил ее защищаться. Только когда она стала слишком агрессивной, ее отвезли сюда и бросили. Ей было десять месяцев.

Я таращусь на Джейн. Спрашиваю с комом в горле:

– А сколько сейчас?

– Почти четыре года.

Пока обдумываю услышанное, повисает долгая тишина. Я пытаюсь найти, что сказать, но могу только представлять пуму, которую видела сегодня, маленьким испуганным котенком в тесной коробке. Я ведь бывала в зоопарках. Не помню, чтобы прежде меня волновало, откуда там берутся животные. А теперь волнует. Меня начинает тошнить. Джейн снова оборачивается и со вздохом смотрит на меня.

– Ты сегодня держалась молодцом.

Держалась молодцом? Она что, все время прогулки была в параллельной вселенной? Джейн улыбается, и ее ореховые глаза ловят свет от свечи, которую девушка поставила на край койки.

– По крайней мере, с виду была спокойна, – добавляет она.

Я не говорю, насколько это далеко от правды. Смотрю в пол. Сверху и по бокам на моих пальцах ног пузырятся мозоли, которые в течение дня с каждым часом становились все крупнее. Теперь пальцы больше похожи на бледные, как тесто, перекачанные плавсредства.

– Оскару надо уехать, – продолжает Джейн. – Его ждут на работе. Мы пытались найти ему замену, но… у Вайры не самый простой характер. – Сэмми фыркает, а Джейн зыркает на нее. – Ей нужны люди, которые ее поймут. Другие кошки… по большей части здесь счастливы. А она – нет. Она…

– Особенная, – улыбается Сэмми.

Хлопает дверь, входит Гарри.

– Ага, – смеется он. – Совсем особенная.

Босыми ногами он оставляет на земле мокрые, грязные следы.

Джейн хмуро смотрит на него. Потом наклоняется ко мне и тихо (но так, чтобы другие слышали) говорит:

– Вайра ненавидит Гарри.

Тот закатывает глаза. Начинает стягивать штаны, бормоча под нос, будто ругаясь:

– Вайрины волонтеры, – тут он косится на меня. – Смотри, а то сбрендишь, как вот эта дамочка.

Джейн берет с пола старый сапог и швыряет в него. У Гарри отличная реакция, и сапог пролетает мимо, глухо ударяясь в стену. На мгновение повисает тишина, и тут Коко и Фаустино как с цепи срываются. Гарри неразборчиво матерится: обе обезьяны запрыгивают к нему на спину. Комнату наполняет рык, полный праведного гнева. Я убираюсь с их дороги и хочу уже звать на помощь, но тут понимаю, что Гарри смеется. Сэмми тоже включается в потасовку, и одна из обезьян бросается на нее, дергает за волосы, а потом запрыгивает на чью-то москитную сетку, как на батут, раскачивается, перелетает на потолочные балки и воет. Вскоре все они начинают носиться по комнате, срывать сетки, дергать друг друга за волосы и бороды, швырять друг в друга разные снаряды, показывать зубы.

Я скорее бегу к двери и смываюсь, пока меня не придавили, не укусили, не ударили по лицу. Однако оказавшись в безопасности, какое-то время стою на пороге, прислушиваюсь к кряхтению, столкновениям, смеху. Когда мне было три года, мамина подруга училась на психолога, и ей нужен был объект для наблюдения. Она выбрала меня, и много лет спустя я прочитала папку, которую она вела. Я была застенчивым ребенком, играла одна, не понимая, почему все вокруг такие громкие. И даже сейчас, когда оказываюсь в незнакомой ситуации, обращаюсь к этой тактике.

Я отправилась в путешествие одна не потому, что считала себя такой уж отважной, а потому что иногда действовать в одиночку, по-моему, безопаснее (не знаю, так ли это на самом деле).

Теперь же, когда слушаю возню за дверью, их игра кажется мне такой замечательной. Я слишком устала, слишком разбита, вся чешусь, а натертые ноги слишком болят. Сама мысль вернуться становится такой же привлекательной, как и идея снять с себя кожу, но, несмотря ни на что, я до сих пор стою на пороге. Просто слушаю. А когда больше не могу бороться с усталостью, плетусь в спальню, где на полу нет дерьма, на свою койку, в которой не сидят обезьяны, и проваливаюсь в сон под звук смеха за стеной.

На следующее утро мне говорят, что здесь все работают час перед завтраком, а потом каждый идет к своему животному. Меня приписали к Вайре. Но сейчас только полседьмого, и у меня есть другая работа. Первое задание – уход за животными, живущими в лагере. Например, за обитателями птичника и свиньями, как Панчита (по-английски они называются пекáри, а местные их называют chanchos). Два детеныша chanchos живут в загоне позади столовой. Еще обезьяны-ревуны Коко и Фаустино, носуха Теанхи…

Мне в напарники дают Густава, сержанта-инструктора по строевой подготовке из Франции, и отправляют к шести страусам нанду. Густав называет их pìos (говорит, так их зовут Мила и Агустино). По-английски это rheas, по-испански ñandú^[19]. Но у них есть клички: Мэтт, Дэймон, Бен, Аффлек, Патрик и Петуния. Последняя – самая крупная и пугающая, – несмотря на все попытки к ней подольститься, сразу же меня невзлюбила и теперь ходит за мной по пятам, пытается склевать пуговицы с рубашки. Их завтрак – корыто овощей, которые я должна тщательно натереть в кишащей москитами и тараканами хижине, которую Густав называет «звериной кухней». Терка вся ржавая, вскоре в миске оказывается больше крови и кожи с костяшек моих пальцев, чем тертой морковки.

– Хорошо еще, – говорю я, пытаясь перевести все в шутку, – что, как ты говоришь, нанду едят не только морковку, но и мясо.

Лицо Густава остается совершенно неподвижным. Мой смех быстро обрывается. Напарник показывает, как пользоваться специальной рукавицей, уклоняться от гигантских птиц-динозавров, защищая глаза и пуговицы. Нанду раскрывают крылья, похожие на паруса, и выгибают назад длинные шеи, напоминающие напружинившихся гремучих змей, шипят мне в лицо. Взятые напрокат резиновые сапоги дырявые, и всего за несколько секунд носки промокли насквозь. Помет Петунии фиолетовый, как свекла, и жидкий, как лепешки у коровы с расстройством желудка. Вольер огромный настолько, что, оказавшись внутри, я не вижу его границ, мгновенно запутываюсь и впадаю в панику, поскольку Мэтт или Дэймон меня преследует, а я не могу найти выход. Жителям стоящего по соседству птичника мои неурядицы кажутся уморительными. Один ара, Большой Красный, заливается смехом, а его подпевала, маленький синий попугай, кричит: «Так нельзя!» – всякий раз, когда мои сапоги крепко увязают в грязи. А это случается часто, ведь грязи по колено, она вонючая и чавкающая, как Болото Вечного Смрада. Просто невероятно, какими бесчисленными оттенками переливается жидкая грязь. Пока я смотрю в землю и пытаюсь отбрасывать лопатой навоз, мне просто сносит крышу от всех этих оттенков. Только вот лопата, которую дал Густав, сломанная, треснутая и без ручки.

– А я… – осторожно спрашиваю я у Густава, когда вешаю лопату в сарае (постройка, почти такая же бесполезная, как и сама лопата, попросту шалаш с жалким, ржавым инвентарем, который, как и все в заповеднике, знавал лучшие времена), – а я буду работать с pìos весь месяц?

Напарник в первый раз смеется, широко растягивая рот и показывая крепкие белые зубы. Его лысина сияет под утренним солнцем.

– Ты не нравится pìos?

Тут он просто отходит, насвистывая, что ужасно бесит, и показывает на классную доску, где, как он говорит, я найду свое следующее задание – обязанность, которую выполняют все по очереди. «Лора и Бобби – baños^[20]». Читаю эту надпись с тошнотным, щемящим чувством, похожим на то, что ощутила с утра, когда сунула левую ногу в сапог, а пальцы наткнулись на что-то мягкое и податливое. На чешуйчатую жабу размером с два кулака.

Бобби – тот, который играет на гитаре. Я уже вдоволь наслушалась его лиричных разглагольствований о заповеднике, так что взяла за правило обходить стороной его самого, его гитару, его одичалые, завинченные штопором кудри, и его футболку с надписью «УЛЫБНИСЬ!», в которой он ходит с самого моего приезда (хотя судя по запаху, скорее всего носит ее с прошлого Рождества).

– Ага, – протяжно говорит он, держа ведро с покрытой дерьмом туалетной бумагой.

Бобби прислонился к стене, как человек, у которого вагон времени и огромная охота поболтать, а я изо всех сил стараюсь убрать в этих туалетах как можно быстрее, чтобы суметь наконец – попросту – присесть.

– Я работаю с Рупи.

Я не спрашивала. Мне плевать, с кем он работает.

– Это ягуар. Ягуарупи.

Бобби смеется и выпячивает грудь, будто его слова должны произвести на меня впечатление. Я действительно немного под впечатлением, но ни за что в этом не признаюсь. Я таращусь на округлую кучку дерьма, которую пытаюсь отскрести с пола. Коко озабоченно наблюдает за мной с потолочных балок. Думаю (надеюсь), это его дерьмо, но точно сказать не могу.

– Рупи мой лучший друг.

Вежливо киваю. Какашка слегка сочится жижей, когда пытаюсь ее убрать.

Взгляд Бобби направлен куда-то в пространство.

– Я люблю его.

– Мгм.

– Я и забыл, кем был, пока не приехал сюда.

Он умолкает, потом снова громко смеется – так громко, что Коко подпрыгивает. Бобби начинает сипеть и хлопать ладонью по бедру.

– В смысле я был столяром. Работал на дядю. Ну ты понимаешь. – Опять смеется. – В смысле… понимаешь… Сейчас я не могу представить себе жизнь без Рупи.

– Понятно.

Какашку почти убрала. Я улыбаюсь и киваю.

– У него такая энергия! Он ягуар, но очень терпеливый. Он мог бы нас убить. Он весит девяносто килограммов! – Снова смеется. Лупит по бедру. – Но не нападает. Он такой счастливый, когда мы гуляем. Будто гордится, понимаешь. Величавый такой. Тебе говорили, что он вырос в лагере?

Я поднимаю глаза.

– В лагере?

– В лагере, – улыбается Бобби. – Здесь тогда ничего не было. Когда Нэна и Хуан-Карлос купили эту землю, первым делом построили спальный блок. Нэна и Хуан-Карлос – это основатели заповедника. Еще в девяностых. У них было две спасенные паукообразные обезьяны, два капуцина и беличья обезьяна. Они основали первый заповедник в тропическом лесу рядом с Кочабамбой. Самый первый приют для диких животных в Боливии. Потом в 2002 году собрали пожертвования и купили этот участок. Тогда здесь работало всего несколько волонтеров. И Лопес, мальчишка в солнцезащитных очках…

Киваю. Я видела Лопеса (ему лет шестнадцать). Он сидел на лагерном мопеде в крутых черных очках, важно скрестив руки на тощей груди. Мила рассказала, что он жил на другом краю страны, а когда отец умер, ему пришлось переехать к сестре и зарабатывать на жизнь. Он должен был помогать матери. И как раз в тот момент, когда Лопес искал работу, он и познакомился с Нэной и Хуан-Карлосом. Ему было одиннадцать. Основатели заповедника купили ему учебники и помогли со школой. В итоге он стал жить здесь, научился работать с животными.

– В общем, – продолжает Бобби, – Рупи был среди первых наших диких кошек. Они с Лопесом выросли вместе, бегали тут на воле с Панчитой. Тогда еще не было денег на постройку вольеров. Все просто хотели спасать животных, дать им шанс на счастье. – Бобби особенно выделяет последнее слово, потрясая ведром с грязной туалетной бумагой слишком близко к моему лицу. – Только представь! – театрально вздыхает Бобби, снова подпирая стену. – Детеныш ягуара, свинья-клептоманка и одиннадцатилетний пацан. Лучшие друзья.

Не могу себе вообразить. Настоящая сказка.

– А он их помнит? Рупи? – тихо спрашиваю я.

Бобби улыбается.

– Я не знал, что ягуары умеют улыбаться, но потом как-то увидел Рупи и Лопеса вместе.

Когда мне было одиннадцать, у нас в классе жила морская свинка по имени Агата. Я ее боялась до дрожи. Она писала на меня, кусала, и я жила в постоянном ужасе, что миссис Коннелл случайно, по своему обыкновению, уронит ее мне на колени. Я даже не думала, что Агата, наверное, боялась этих вынужденных, жутких контактов не меньше, чем я.

Медленно сбрасываю дерьмо в кусты и наблюдаю, как оно размазывается и сползает в сердцевинку красивого розового цветка.

Я смутно представляю, что случилось бы со мной, если бы одиннадцатилетнюю меня привезли сюда и познакомили с ягуаром.

Но потом поднимаю глаза на ослепительно-синее небо и, пытаясь стереть бусины дерьма с ладони, устало думаю: «Осталось всего двадцать девять дней».

После завтрака я снова оказываюсь у клетки Вайры. Мне слишком жарко, все болит, я слишком вымотана и искусана, так что хватает сил только на то, чтобы делать, как скажет Джейн.

– Натри лицо листьями patuju, – она указывает на веслообразные листья вокруг поляны.

О’кей.

– Так ты ей понравишься.

Подчиняюсь. С тем же успехом Джейн могла бы велеть мне раздеться и намазаться арахисовым маслом, и я, наверное, тупо подчинилась бы. Листья прилипают к моей потной, вонючей коже. А когда просовываю листья через забор в некой странной пародии на брачный ритуал, Вайра шипит со своей высокой платформы, со своего трона. Я бросаю листья, с визгом выдергивая руку из клетки.