Время любить

Сентябрь 1940, Мода

Двухэтажный деревянный дом в самом конце улицы, кое-как вымощенной брусчаткой, всегда навевал Фриде уверенность и спокойствие. Стоило ей взбежать по трем каменным ступеням и повернуть ключ в замке, как все ее волнения и тревоги мгновенно улеглись. С порога пахнуло привычной смесью запахов: рыбы, которую традиционно готовили по пятницам, сырости и затхлости. В полумраке прихожей показался внушительный силуэт матери в вечном переднике.

– Ты вовремя! Зимой, наверное, так уже не получится, будешь опаздывать. Я только что все приготовила. Эмма с отцом скоро будут. Потерпишь до шабата^[10]? Или хочешь перекусить? Ты голодна?

Этим вопросом Броня Шульман встречала любого, кто входил в дом, вне зависимости от времени суток.

Шабатний ужин в доме Шульманов всегда проходил в благоговейной атмосфере, в которой Фрида испытывала одновременно и счастье, и скуку. Белоснежная скатерть, серебряные подсвечники, особенные домашние кушанья, накрытые до поры вышитыми льняными салфетками, вино в серебряном кубке, настолько сладкое, что сразу ударяло в голову, гефилте фиш^[11] под неизменным соусом из дикой редьки. Мать целый день проводила на кухне, а под вечер всегда начинала волноваться: «Ой, нам бы не пропустить закат, успеть зажечь свечи, поесть и все убрать!»

– Нам бы не опоздать! Надо успеть свечи зажечь! Если Эмма с отцом не задержатся, сядем за стол до заката. Ты так и не ответила, не хочешь ли перекусить?

– Мамочка, спасибо, я не голодна, подожду.

Когда они наконец расселись в мерцающем свете свечей, отец прочитал традиционную молитву, сделал несколько глотков вина из серебряного кубка и передал его по очереди жене и дочерям, затем посолил кусок хлеба и съел его. Теперь семья могла приступить к куриному супу с лапшой. После супа наступала очередь отменной рыбы, красовавшейся на огромном блюде посреди стола.

– Доченька, ты не больна? Ни слова не сказала, как пришла! И не ешь ничего!

В самом деле, Фрида весь вечер молчала, почти не прикоснулась к еде и рассеянно отвечала на вопросы. Исмаил не шел у нее из головы.

Под конец мать, не выдержав, приложила руку Фриде ко лбу и озабоченно поглядела на нее. Фрида едва сдержалась, чтобы не оттолкнуть материнскую руку и не нагрубить.

Исмаил обмолвился, что жизнь в общежитии – это возможность чувствовать себя свободным. Он прав.

Главным предметом гордости в доме Шульманов была фортепианная комната. Столь помпезное название она получила в честь черного блютнеровского инструмента, красовавшегося напротив двойной застекленной двери, на фоне азербайджанского ковра. Пианино покрывала кружевная салфетка, на которой в окружении семейных фотографий стоял метрономом. Рядом, на этажерке эбенового дерева, лежали ноты – и новые, и порядком потрепанные.

После ужина, когда вся семья, как обычно, уселась в фортепианной, Фрида впервые в жизни подумала, как же скучен шабат и его традиции. Неужели только ей одной так кажется? Она вгляделась в лица своих родных. Отец листал священную книгу, мать слушала Эмму, которая пересказывала, что случилось за день в книжном магазине «Ашет», где она работала. Среди покупателей однажды оказался даже преподаватель сестры.

– Какой приятный человек этот ваш профессор патологии! Когда он назвал твое имя, я сказала, что ты моя старшая сестра. Он заметил, что мы похожи. Спросил меня, почему я не учусь медицине. Попросил меня найти одну книгу…

«Я, я, меня…» Эта девчонка просто свернута на себе! Фрида насмешливо перебила ее:

– Поздравляю! А я-то все переживала, что ты не понравишься моему преподавателю!

Эмма пожала плечами.

– С тобой стало трудно разговаривать. У тебя характер испортился. Смотри, как бы не превратилась в настоящую докторшу, которая засиделась дома, вечно надутую и в очках.

Она снова повернулась к матери, и они принялись обсуждать, где лучше купить ткань на зимнее пальто, которое они собирались заказать портнихе. Броня Шульман предлагала сходить в «Ольондор», а Эмма считала, что там очень дорого, и хотела спросить у подружек из «Ашет», где дешевле. Не могли они договориться и по поводу портнихи. На сей раз сэкономить хотела Броня и заказать пальто гречанке Ольге, которая жила в доме напротив. Эмма возражала:

– Она не сумеет сшить пальто, мама! Давай отдадим той портнихе в Бейоглу, к которой ты давно ходила. Как ее звали? Помнишь, ты еще нас с собой на примерки брала, а мы изнывали там от скуки…

Фриде на мгновение показалось, что она наблюдает за двумя совершенно посторонними женщинами.

Ситуацию, как всегда, спас отец.

– У немецких преподавателей, должно быть, голова болит из-за рапорта Скурлы^[12]? – спросил он у дочери.

– Да, вроде бы на сельскохозяйственный факультет принимают преподавателей, которые поддерживают нацистов, но я, как и ты, узнала об этом из газет. Наши профессора очень осторожны, политическими взглядами не делятся, да и вообще нечасто разговаривают со студентами. А лекции читают с переводчиком.

– Если бы эти йекке^[13] не задирали так нос, мы могли бы приглашать к нам домой ваших немецких профессоров, – вмешалась в разговор Броня. – Говорят, они очень любят музыку! Мы могли бы играть дуэтом. Можно подумать, они чем-то отличаются от других евреев!

Фрида рассмеялась про себя. Мать не упускала возможности подчеркнуть всем и всегда, как ее семья любит музыку. Когда дела у Шульманов пошли в гору, первым делом они купили пианино и отправили обеих дочерей учиться музыке к Ферди Статцеру, лучшему преподавателю в Стамбуле. Но Фрида, едва ей исполнилось восемнадцать, бросила уроки, ей вполне хватало радио и концертов. А Эмма продолжала заниматься, возможно, ей и в самом деле хотелось играть хорошо. Сама Броня Шульман музицировала в незамысловатой манере и выбирала только простые для исполнения вещи вроде «Турецкого марша» Моцарта либо вальсов Шопена. Эмма с Фридой между собой называли ее игру «одесский кафешантан».

Самуэль Шульман, услышав, что его жена мечтает сыграть дуэтом с профессорами-йекке, нахмурился:

– Броня, гостеприимство хорошо, но всему есть границы! Жизнь день ото дня только хуже. Говорят, что скоро еда будет по карточкам. Разве время сейчас приглашать гостей? Разве у нас гостиница? Разве у нас ресторан?

Отец оседлал любимого конька и пустился в рассуждения о войне, в которую Турции, скорее всего, придется вступить, о стагнации на рынке, о недавно созданной комиссии по контролю над ценами, о бутылочном горлышке в экономике из-за поднятых налогов, о военном положении, объявления которого все ждали со дня на день… Фрида зажмурилась. Ей хотелось уйти в себя и думать только об Исмаиле, но Эмма распахнула дверь в сад и, не обращая внимания на ворвавшийся в комнату холод, закричала: «Валентино! Валентино! Куда подевался этот кот? С утра не могу найти его!»

Огромный рыжий кот с белой кисточкой на хвосте, тоскливо мяукая, забежал в дом и направился прямиком в кухню, где его ждала полная миска молока.

– Никуда он не делся! – заметила Фрида. – Его просто забыли за дверью.

Сестры тут же принялись спорить, кто из них лучше смотрит за котом, – эти перепалки продолжались с того момента, как Валентино поселился у них.

– У кота, вообще-то, должна быть возможность уходить и приходить когда вздумается, если ты не знала! А ты с ним сюсюкаешь как с ребенком!

Фрида внимательно посмотрела на сестру. Кажется, именно Валентино помог Эмме позабыть о своих страданиях.

Июль 1935, Мода

Крохотный комок дрожал на обочине. Фрида заметила его, возвращаясь с моря, и, поколебавшись, взяла и посадила в пляжную сумку. Только что скажут по поводу котенка дома? Мать брезглива, еще глядишь, у него окажутся блохи, отец может припомнить какой-нибудь неизвестный религиозной запрет, а сестра Эмма сейчас «нуждается в покое», а от котенка одна кутерьма.

Фрида легонько погладила высунувшуюся из сумки крошечную рыжую голову с длинными усами. Ей с детства хотелось питомца, но она вечно слышала один и тот же ответ, что «в квартире это невозможно». Но вот уже несколько лет подряд они проводят каждое лето в этом доме с садом, может, теперь это возможно?

Она открыла дверь своим ключом и вошла в прихожую. Голоса матери и сестры доносились из гостиной. Кажется, они спорили.

– Пусть стихотворение очень красивое, но умоляю тебя – не надо читать его так громко! Ты навлечешь на нас беду!

Броня Шульман, услышав, как хлопнула дверь, с тревожным лицом выглянула из гостиной:

– Ты как следует закрыла? Твоей сестре вздумалось декламировать во весь голос стихи этого Назыма Хикмета^[14]. А его все называют коммунистом. Даже судили за это.

Мать произнесла слово «коммунист», понизив голос. Но Эмма назло ей почти закричала:

– Коммунист, и что из того? Если он поддерживает рабочих, их труд, если сражается за лучший, более справедливый мир? Ты произносишь слово «коммунист» так, будто он убийца и вор.

– Коммунисты в России именно такие, дочка. Они все у нас отняли. Ты была маленькая, не помнишь. Большевики отняли у нас все комнаты в доме, оставили одну на всех. Даже кровати забрали, нам приходилось спать на сдвинутых стульях. А по тем, кто был против них, они стреляли прямо на улицах.

Слова матери оказали на Эмму прямо противоположное действие. Она закричала еще громче:

– Ты прекрасно знаешь, что по людям стреляли не только большевики, но и белогвардейцы, а в Одессе – и сторонники Центральной Рады. И вообще, тогда шла война. Но я не собираюсь слушать одни ваши рассказы. Я специально читала, я узнала, какую роль сыграли евреи в большевистской революции, а еще – что революция положила конец погромам и антисемитизму.

Броня Шульман слушала дочь, одновременно пытаясь понять, слышны ли ее слова на улице.

– Ладно, ладно, – пробормотала она наконец. – В такую жару сейчас никто не выходит из дома…

Фрида улыбнулась. Свидетелем подобных сцен она бывала почти каждый день, бывая дома: сестре внезапно приходило в голову почитать стихи Назыма во весь голос, меря шагами комнату, и разделить радость от чтения со всеми вокруг, а мать начинала тревожиться, что это навлечет на семью неприятности.

Однако декламации Эмме было недостаточно. В университете она изучала историю Византии, но в свободное время начала читать книги, по выражению отца, проблемные, чтобы потом пересказывать их дома: «Капитал» и другие произведения Маркса, его соратника Энгельса и книги, названий которых Фрида прежде никогда не слышала, но упоминание которых всякий раз вызывало в семье бурю. Непонятно, где Эмма находила их, от кого набралась подобных мыслей.

Мать была уверена, что все зло – от университетских приятелей Эммы. Хорошо хоть, считала Броня, дочь не водит домой женихов-турок, ведь изучение всяких там Баязидов^[15] могло навлечь на их дом еще и эту беду.

– Она явно пережила какое-то разочарование, оно и подтолкнуло ее к таким людям и к таким разговорам. Трудно найти другую девушку, которая так бы сильно любила наряды и комфорт, – твердила Броня мужу. И в этом Фрида была полностью согласна с матерью.

Броня оказалась права: Эмма страдала от несчастной любви.

С Рубеном Гольдштейном, сыном представителя компании по производству канцелярских товаров, Эмма познакомилась через его сестру, свою одноклассницу. Все началось со встреч в компаниях, но потом парочка стала ходить вдвоем в кино, в театры и на концерты, играть в теннис. Наконец, они встретили вместе Новый год, признались друг другу в любви и решили пожениться.

Однако у Самуэля Шульмана не было средств, чтобы дать дочерям драхому^[16]. Он так и твердил им: «Единственной вашей драхомой будут ваши дипломы». Должно быть, в семье Гольдштейн об этом узнали и поговорили с сыном, так как звонить Рубен стал реже.

Однажды вечером Эмма пришла домой бледная, с красными заплаканными глазами, отказалась сесть за стол и закрылась в их общей с Фридой комнате.

Фрида застала сестру в слезах.

– Сегодня мы встретились с Рубеном в кондитерской. Он сказал, что не готов ни к свадьбе, ни к помолвке, потому что он еще не отслужил в армии, еще не имеет собственного дела, и что мне надо подождать. По его словам, семья очень давит на него и просит подумать о будущем. Знаешь, а ведь он и так вел себя со мной довольно холодно в последнее время.

– Мужчинам свойственно перед принятием такого важного решения испугаться и даже попытаться все бросить. Не нужно на него давить, нужно немного подождать, – очень серьезно произнесла Фрида. Она читала тайком от матери любовные романы и была уверена, что сведуща в делах любви.

– Кто должен подождать? Я должна подождать? Чего мне ждать? Что Рубен повзрослеет и перестанет плясать под дудку родителей? Хватит, хоть ты не начинай! Говорю тебе, все кончено!

Она яростно стерла слезы, подошла к туалетному столику, стоявшему между двух кроватей, и принялась так же яростно промакивать щеки и нос пуховкой.

– Я больше ни слова не хочу слышать об этом, – наконец решительно сказала она.

Однако ночью Фрида слышала всхлипывания сестры и очень огорчилась. Но, порыдав и повздыхав в подушку несколько ночей, Эмма в конце концов сумела взять себя в руки и отвлечься. Когда Фрида, несмотря на запрет говорить «об этом», попыталась ободрить ее, сказав, что Эмма, возможно, поторопилась порвать с Рубеном и что со временем Гольдштейны наверняка передумают, Эмма насмешливо ответила: «Я не обижаюсь на Рубена, он навсегда останется важным для меня человеком, но вот в буржуазную семью, где так поклоняются деньгам, даже если умолять станут, невесткой не приду!»

Вскоре она перестала упоминать имя Рубена. Перестала и водить дружбу с еврейской молодежью из семей, проживающих в районе Нишанташи, площади Таксим или Шишли, и завела новых друзей – на факультете и в Мода, куда они перебирались на лето. Тогда же и появился Назым Хикмет.

– Ой, какой смешной, какой милый!

Эмма с матерью прекратили перепалку и хором засюсюкали, увидев выглядывавшие из сумки огромные уши.

– Если ты разрешишь оставить его, я сама буду ухаживать, – Фрида смотрела на мать умоляюще.

– Мало нам блохастых собак с кошками, которых ты кормишь в саду! Даже не думай отпираться: если я молчу, это не значит, что я ничего не вижу. А что будет, когда мы зимой вернемся в город и у тебя начнутся занятия в школе? Конечно, все заботы о коте свалятся на меня!

Эмма, казалось, позабыла и о коммунизме, и о Назыме: она гладила котенка, а тот мурлыкал и жмурился от удовольствия.

– Глаза у него как у Рудольфа Валентино^[17]. Давайте назовем его Валентино? – предложила Эмма, а затем добавила. – У меня есть время, я помогу. – Потом, насмешливо взглянув на сестру: – Будь уверена, будущая доктор-ханым, я лучше тебя буду ухаживать за котенком. И в четырех стенах он сидеть не будет, ему нужна свобода!

Сколько помнила себя Фрида, ее всегда называли «будущая доктор-ханым». Кто первым, когда и почему ее так назвал, она не помнила, но все детство слышала: «Кем же еще может стать такая добрая и ответственная девочка!», «Она очень трудолюбива, у нее отличная память!», «Чтобы учиться медицине, нужны не только ум, но и характер, а он у нее есть!» Вскоре Фрида сама уверовала, что создана быть врачом.

Сентябрь 1940, Беязыт

– Фридушка, милая, вставай! Уже без четверти семь!

Фрида проснулась, широко раскрыв глаза. Старшая сестра трясла ее за плечо.

– Что случилось? – пробормотала она сонно, но Эмма уже упорхнула из комнаты.

«Откуда у нее столько энергии утром?» – подумала Фрида, села в кровати, протерла глаза. Тут ей вспомнился Исмаил, и ее вновь охватило странное чувство, в котором смешались приятное волнение и страх. Она встала и подошла к окну, выходившему во внутренний дворик. Пожелтевшие листья инжира ковром лежали вокруг ствола. Она приоткрыла створку, глубоко вдохнула запах влажной после ночного дождя земли. Затем подошла к шкафу, достала белую блузку и темно-синюю юбку и положила их на гладильную доску. Утюг был еще теплый, рядом с доской стоял таз с крахмальной водой. Фрида несколько раз окунула больничный халат и отжала. Пока халат подсыхал, побрызгала крахмальной водой и на блузку с юбкой. Запахло нагретой тканью, а снизу доносились ароматы свежезаваренного чая и поджаренного хлеба. Благословенные запахи утра!

Когда они вместе с отцом и Эммой вышли на улицу, была уже половина восьмого. В одной руке Фрида несла увесистую сумку с книгами и вещами на неделю, а в другой держала недоеденный бутерброд.

Фрида очень любила вот так, по понедельникам, втроем ехать на трамвае до пристани в Кадыкёе, а оттуда на пароме до Каракёя. Они как будто оставляли в стенах дома свои роли – отца, старшей сестры, младшей сестры – и вели себя друг с другом на равных, обсуждая новости. На неделю закрылись ежедневные газеты «Тан», «Тасвир-и Эфкяр», «Хабер». Говорили, что теперь очередь франкоязычной «Ле Журналь д’Орьян»^[18]. Все они критиковали внешнюю политику властей. Сестры посетовали, что не могут раздобыть нормальные перья для письма. Марка «Фабер» канула в лету, а турецкие ручки «Нур» царапали и рвали бумагу, словно это гвозди. Ухватившись за слово «гвоздь», Шмуэль Шульман пожаловался, что уже и гвоздей не достать.

– Теперь, когда мне нужно забить гвоздь, – сказал он, – я не покупаю новый, а ищу в коробке старый. Но это еще ничего… Что меня по-настоящему беспокоит… Девочки, не сорите деньгами, все экономьте: нас ждут еще более тяжкие дни! Я, конечно, сейчас говорю о тех, кто в этой стране в меньшинстве…

Первым занятием была анатомия. После свежего дыхания моря зловоние морга – смесь карболки и гниения – показалось Фриде сильнее и невыносимее, чем в первый раз.

Группа встала у «своего» трупа. Исмаил был уже тут. Он переходил от группы к группе, от трупа к трупу, показывал, советовал. Встретившись глазами с Фридой, он кивнул ей. Глаза девушки просияли нежностью и радостью, и у него потеплело на душе.

Сокурсники, насвистывая, точили ланцеты; почему-то они напоминали ей юных подмастерьев столяра, которые, несмотря на холод и тусклый сероватый свет в мастерской, весело пересмеиваются и болтают. Она и сама работала с удовольствием и, двигаясь постепенно от головы вниз, дошла уже до кистей. Она так увлеклась, что не заметила, как Исмаил встал у нее за спиной и прошептал на ухо:

– У тебя уже совсем неплохо получается!

Фрида поблагодарила его смущенной улыбкой и продолжила работать. Терпеливо сняв кожу с руки, теперь она могла рассмотреть все нервные узлы и волокна, все сосуды во всем их совершенстве. Хотя сам труп молодой женщины, над которым Фрида так долго трудилась, приобрел уже ужасающий вид: конечности усохли, кожа была изрезана во всех местах.

– Но эстетически это полная катастрофа! – посмеялся Исмаил, вновь склонившись к ее уху, и добавил: – Приходи в сад после занятия, решим, в какой кинотеатр пойдем.

Холодный, уныло-серый, с высоким потолком зал анатомического отделения, пропахший карболкой, от которой жгло в носу, показался Фриде сейчас таким светлым и прекрасным. Ведь это место их первой встречи с Исмаилом, их первого разговора.

Она попыталась собраться. О какой встрече, о каком кино может идти речь? Куда все это заведет ее? Прогуляться с Исмаилом до пристани, позволить ему взять себя за руку, пойти с ним вдвоем поздно вечером в кино… Он не иудей. Он чужой. Между ними не может быть ничего общего. Не должно быть… Лучше всего, пока не поздно…

– Договорились, встретимся в саду! – растерянно услышала она свой голос словно со стороны.

Впервые с начала учебного года она собиралась в кино, впервые выходила из дома так поздно вечером и впервые в жизни шла куда-то с мужчиной, который не приходился ей родственником. Фрида невероятно волновалась. Исмаил ждал ее у кинотеатра в семь.

Зеркало в полный рост было только в комнате хозяйки пансиона, мадам Лоренцо, которая куда-то ушла, вопреки обыкновению. Но Фриду в тот вечер словно сам дьявол подзуживал. Она спустилась на первый этаж и повернула ручку двери в ее комнату. Заперто! Тут Фриде стало неловко при мысли, что хозяйка ей явно не доверяла и что она оказалась права. Фрида вернулась к себе, перескакивая через три ступени, как будто за ней кто-то гнался. Пришлось довольствоваться крохотным зеркальцем. Она разглядывала себя. Волосы прямые как палки. Завить их надолго оказалось не под силу ни бигуди, ни щипцам. Зато они шелковистые и блестящие. Щеки круглые, пухлые, а так бы хотелось, чтобы они были впалые, как у Греты Гарбо! Поговаривали, что звезда удалила по зубу с каждой стороны. Может, однажды и Фрида, кто знает. Но лучше ценить то, что имеешь. Наконец, Фрида улыбнулась своему отражению: она начинала нравиться себе. Волосы она соберет в хвост, наденет просторное теплое платье, берет сдвинет чуть набок, а плащ просто накинет на плечи. Нарядившись, Фрида вновь бросила взгляд в зеркальце и решила, что теперь выглядит шикарно.

Без десяти семь она уже стояла перед входом в кинотеатр, чувствуя, что ведет себя совершенно неправильно, ведь сколько раз мать с сестрой твердили: «Никогда не показывай мужчине, что он тебе нравится. Откроешь свои чувства – он сбежит!»

Впрочем, Исмаил, который подошел через несколько минут, не был похож на того, кто собирается сбежать. Как раз наоборот, он выглядел таким же счастливым и веселым, как Фрида. Он сразу взял ее за руку и через широкую дверь повел внутрь. Фрида чувствовала себя как во сне. Повсюду под стеклом висели черно-белые и цветные афиши. На самой большой целовалась парочка: блондинка и красавчик-офицер.

Они встали в очередь, Исмаил вынул из кармана горстку мелочи и, слегка смутившись, высыпал ее перед кассиром.

– Посмотрите, пожалуйста, хватает?

Фрида подумала, что ей стоит очнуться от своего сна и предложить на будущее, чтобы каждый платил за себя. Она же знала, что денег у него немного. И если он и дальше будет платить за нее, вскоре они никуда не смогут пойти, кроме университетского сада.

С карманным фонариком в руках они пробрались по темному зрительному залу и заняли кресла в центре.

Фильм только начался. Картина, «Отель „Империал“», история о любви и мести, случившаяся во времена Великой войны где-то в Галиции, то и дело прерывалась, и зрители оставались перед темным экраном. Героиню, Анну, играла итальянская актриса Иза Миранда, прекрасная блондинка с афиши. Но Фрида рассеянно следила за сюжетом. Исмаил держал ее руку в своей горячей ладони, и даже Рэй Милланд, исполнитель главной роли, не шел с ним ни в какое сравнение. Когда фильм закончился, они вышли и зашагали по пустой улице в полном молчании. Исмаил положил руку ей на талию, а она опустила голову ему на плечо. От соприкосновения их тел она вздрогнула. Иcмаил тут же взял ее за подбородок и повернул голову к себе. Фрида поняла, что сейчас он ее поцелует, у нее пронеслось в голове: «Слишком рано, мы только познакомились!», но не стала сопротивляться. Как и Анна на экране несколько минут назад, она, запрокинув голову, прикрыла глаза. Губы Исмаила коснулись ее губ. Она снова вздрогнула. Язык Исмаила разжал ей губы. Они замерли посреди улицы. Фрида чувствовала, как огонь разгорается в каждой клеточке ее тела. Лай собаки и звук приближающихся шагов заставил их опомниться и пойти дальше. Теперь они шли в обнимку. Перед домом Фриды Исмаил вновь поцеловал ее, только более страстно, а она на этот раз с жаром ему ответила. Их поцелуй оборвал свисток уличного патруля. Исмаил отпрянул в сторону и лишь успел сказать: «Ты мне очень нравишься», пока Фрида торопливо поворачивала ключ в замке входной двери.

Еще один «первый раз» в ее жизни… «Я впервые поцеловалась с мужчиной», – думала Фрида, входя в дом. Хвала небесам, в прихожей никого не было. Стояла тишина. Должно быть, хозяйка давно спала. Перед тем как улечься, Фрида заглянула в маленькое зеркало: на нее смотрела незнакомая девушка с растрепанными волосами, чуть запавшими глазами, пылавшими щеками и томным взглядом. Она с трудом узнала ее.

«Ты с ума сошла, Фрида. В самом деле сошла с ума! Разве ты не видишь, что это ничем хорошим не закончится?»

Но Фрида чувствовала, что назад пути уже нет.

* * *

Начиная с того дня Фрида и Исмаил стали проводить вместе каждую свободную минуту. В хорошую погоду они обедали хлебом, оливками и халвой в университетском саду; в дождь ходили есть суп в новую студенческую столовую. Если Исмаил не успевал на обед, то вечером, после занятий, Фрида ждала его в курилке; часто они занимались немецким или ходили в кино. Но с самого первого дня их общения главным удовольствием для нее стали их разговоры. Они рассказывали друг другу про все: про лекции и профессоров, про больных и болезни, про прочитанные книги, про семьи и домашние проблемы, про то, как прошел день, про свое прошлое.

Исмаил часто вспоминал о первых, самых трудных, студенческих годах, когда его будущее зависело от министерства здравоохранения. Только год назад ему удалось съехать из общежития, разумеется, при условии, что он сторицей вернет долг за все годы учебы.

– Как тебе это удалось? – удивилась Фрида.

– Сейчас те, у кого есть средства, не остаются на специализацию в университетской больнице, – объяснил Исмаил. – Потому что это означает еще минимум три-четыре года прозябания, когда ты будешь дежурить по ночам, таскать портфель за своим наставником, и все это – за казенную зарплату. Но, если проходить практику в клинике и в то же время устроиться на работу, можно жить с комфортом. Поэтому преподаватели присматривают заранее способных и заинтересованных пятикурсников, устраивают их на небольшую зарплату, а фактически берут себе в ассистенты. Таким образом можно проходить субординатуру пятого и шестого курсов, а в свободное от учебы время, по ночам и летом, работать ассистентом. И так я сейчас и работаю!

Исмаил улыбнулся широкой, искренней улыбкой и продолжил:

– Потом, после окончания университета и службы в армии, я смогу устроиться ассистентом официально, на ставку, но для этого надо еще очень много работать. Нужно стать правой рукой наставника, а для этого приходится забыть обо всех других потребностях.

– Каких потребностях?

– Ну каких-каких? Деньги, родственники или друзья… Короче говоря, мне, чтобы достичь того, что я хочу, нужно приложить в пять, а то и в десять раз больше усилий, чем другим.

Фрида почувствовала, что ее предупредили. Образование и карьера для Исмаила превыше всего. Так и должно быть. Так нужно.

В тот день, говоря с ней о планах на будущее, он смущенно отвел глаза и признался:

– Жалования ассистента не хватает, чтобы заработать даже на пропитание. А я еще хотел помогать семье. Так что, когда я уехал из общежития, то по ночам работал посыльным в «Парк-отеле». Я и сейчас там подрабатываю. Тут нет никакого секрета, но об этом никто не знает, кроме двух человек.

Фриду охватила нежность. Она хотела сказать: «Что здесь скрывать?» или «Все бы студенты так!», но передумала и лишь произнесла: «Я тебя понимаю».

* * *

Фрида растерялась, когда впервые услышала, как один приятель Исмаила назвал ее «невестка». Откуда взялось такое странное обращение? Но вскоре заметила, что и в ее повседневной жизни произошли некоторые перемены. Теперь, нравилось ей это или нет, она была «несвободна». Однокурсники начали ее сторониться. Возможно, они не знали, как держаться с девушкой ассистента профессора, теперь с ней никто не перешучивался, как прежде, ее перестали звать поболтать за кофе или чаем.

Это не могло не злить Фриду – она ценила дружбу. Но втайне ей нравилось такое особое отношение, хотя она и не была готова себе в этом признаться.

Каждую пятницу Исмаил, если у него не было работы, провожал Фриду до парома. Он ждал, пока она устроится в салоне и, глядя на нее с видом собственника, стоял на причале до самого отправления.

– Тебе только платочка в руках не хватает, – сказала однажды Фрида.

И сразу заметила, как Исмаил нахмурился, а в его глазах мелькнули искорки гнева. Она тут же попыталась перевести все в шутку и торопливо добавила: «Если бы я тебя не увидела, то не смогла бы спокойно провести выходные».

Она постепенно привыкала к тому, что чувство юмора Исмаила несколько отличалось от ее собственного. Она, как и ее домашние, была в любой момент готова посмеяться над собой. А вот у Исмаила было множество запретных для шуток тем.