Иногда мне кажется, что все их надежды увидеть мою голову в петле всё ближе и ближе. Увидеть с дыркой во лбу, увидеть с ножом в глотке, увидеть искромсанного на части всё ближе и ближе. Ошибки, за которые нам в конечном счёте, все-таки, стоит заплатить. Цена не равняется ошибке, как правило, мы платим гораздо больше. За неустойку. Это не прощальные слова, я просто обдумываю лучшие варианты.

Сара всё еще осматривает меня снизу вверх. Как презрение. И всё-таки, я бы её пёр. И не раз. Я и так её трахал. Моё либидо, прямо как Курт Кобейн пахнет духом подростка. Он говорит, Отец, что пора заканчивать со мной. Он так резко выходит из себя, когда речь заходит обо мне и так быстро успокаивается, лишь отворачиваясь на миг. Вены со лба сходят за мгновения, глаза возвращаются в лунки и губы смыкаются в привычной позе. Чёртов ты Святой Отец. Может, на это он и злится?

Сара, она по-прежнему осматривает меня. Запомни, как выглядит тварь. Отец Питер безнадёжно просит Сару отдать ему пистолет, что ей не нужно ничего делать, Питер сделает всё сам. Сара стоит молча, окидывая сжатыми губами и неровным взглядом Питера, а потом меня.

Я не хочу доставлять ей удовольствие наслаждаться этим моментом. Я просто посмотрю на Иисусов. Когда я не знаю, кого мне ненавидеть – я ненавижу себя. Это круговорот. Система. Привыкание, одиночество. Спокойствие в сердце тревоги, паника в очаге умиротворения. Как свой среди чужих. Как чужой среди чужих. Куча мыслей витает у меня в голове, гложит и давит сверху, будто вбивается киянкой, не даёт мне безмысленного спокойствия. Я где-то между сознанием и киянкой.

Да, я та самая циничная скотина, жалкий апатический червь, но разве мне нет прощения?

Её отец нервничает, просит дать ему закончить это дело. Говорит, что её руки нельзя пачкать, ведь это прямой срыв плана. Главного плана, из-за которого он это всё и устроил. Нервничает и в момент непоколебим. С серьёзным видом, как переодетый Дед Мороз, который говорит, что эти подарки на новый год совсем не от папы, а он – настоящее чудо. Всё происходит очень быстро, считанные мгновенья, дополнительные минуты ожидания, но сколько смысла несут эти скоротечные нюансы.

Сара поднимает глаза и смотрит в мои. Я замечаю это периферийным взглядом, но делаю вид, что не замечаю. Как я умею. Как я всегда умел. Меня так мажет от этого молчания, бесконечного давления мыслей и этого презрительного взгляда в квадрате.

Сара больше не закрывает уши в Храме, она держится рукой то за живот, то за липкую часть макарова. Спой мне эхом битых стекол. Концептуальная духовная музыка. Спой мне макаровым в голову. Она не слушает Питера и даже не поворачивается на его слова. Просто витает в мысленном пространстве, направляя взор через меня, куда-то в глубину за моим телом. Но секундой срывается поворотом назад и…

Выстрел. Удар по кастрюле на голове.

Мы склонны влюбляться в тех, с кем проводим много времени. Пусть и мысленно. Так устроено. Пусть даже, если видитесь вы редко, пусть разговор часом не складывается, но, если ты мысленно погружён в это, то хочешь ты или нет, но ты привяжешься. Да, прям как узел на шее. Если ты мысленно погружён во что-то, то ты сам сделаешь это дорогим и важным, ты будешь только больше этого хотеть. Это как день рождения, который так сильно ждёшь и подогреваешь сильную эмоциональную базу, ты не ощущаешь праздник, но ты его предвкушаешь и сильно желаешь его наступления. И только тебе решать – этот узел станет твоей петлёй, затянувшим шею и пережимающим артерии или талисманом на шее, сопутствующим с тобой по жизни.

Когда мы ушли с эпицентра назревавшей драки, того места, где Саре влупил лысый хрен, что она аж упала наземь не в силах принять удар; того места, где её родители уже начали искать глазами знакомых, чтобы спросить, что же тут в конце концов происходит. Когда мы ушли, вернее говоря, когда я ушёл с Сарой на руках, драка только набирала обороты. Было бы неплохо, если бы Питеру разочек досталось. Чтобы его костюмчик окрасился в другие тона. Малёваные туши месили друг друга с недетской яростью, размахивали кулаками с такими замахами, что можно стену проломить. Вот они и проламывали друг другу черепа как кувалдой хрустящий кирпич.

Уже держа Сару на руках, в объятиях пожирателя душ – Архангела Азраила, я понимаю – я не понесу её домой. Её отец с матерью вряд ли оценят Бога смерти в лице меня, принесшего демона разврата и похоти в лице их любимой доченьки. Она ангел, но был и демон. Не самая лучшая идея, но я понёс её к себе домой.

Я принёс её холодненькое тельце домой и вышел курить на крыльцо. Вымыл ей руки в своей переполненной дрянью раковине, вымыл лицо. Придерживал за лопатки крошечную неваляшку, как можно нежнее обхватывал её сзади, чтобы не оставить и своих грубых следов. Нашёл в холодильнике алюминиевую бутылку от девятки, завернул в полотенце. Наверное, единственное чистое в этом доме, потому что лежало внутри дивана. Положил в кровать, закинул ей под глаз девятку, обмотанную полотенцем. Укрыл, пристально осмотрел пару секунд и пошёл курить.

Она мило спит, скажу только это. Ресницы так трясутся во сне, сука, как же это мило. Её веки будто пропускают ток, нециклично бьются в агонии. Не могу удержаться, как же сильно меня прожигает изнутри, когда я смотрю на её накрашенные густой палитрой веки, уже потёкшие от моих варварских рук; на нежно аппетитный румянец на её худеньких щёчках, как вот-вот приготовленный хлеб, который испускает горячий пар на морозе; на мягко-алые губы-трубочки, будто натертые свеклой для такого прекрасного оттенка; лишь на движение её груди за ширмой рваного полотна – плавное вверх, поднятие сукна, насыщение её крови дозой кислорода, плавное вниз, опустошающее её легкие, медленное уменьшение её тельца в размере. Ей, наверное, снится какая-нибудь Карен Хорни, разъясняющая за древним столом своим сухим научным языком основы неофрейдизма, разъясняет то самое внутреннее столкновение, когда желания сильны, а запрет непреодолим. Испытываемое тобой в этот момент напряжение, дискомфорт и тревога могут перерасти в источник невроза или стресса или что серьёзнее. Уже переросли. Древняя американка стоит у доски с указкой. Поправляет очки и осматривает кабинет. Осматривает, а потом тычет своей палкой в одно единственное слово на доске. Ты внимательно наблюдаешь за каждым её действием, смотришь на это слово так внимательно, как только позволяет тебе зрение и внимательность, и думаешь. Думаешь, а какую роль это слово несёт в моей жизни? Мы ведь все не без этого. Но для каждого из нас оно несёт своё понимание и значение. Свои ассоциации и воспоминания. Из трансового состояния тебя выводит прилипший взгляд старой американки и указка. Теперь направленная в твою сторону, а не на слово «ошибка». Её глаза так играют под веками…

Удар по кастрюле на голове, если говорить про объёмную какофонию. Порох внутри пули воспламеняется с дикой скоростью и сила, которая возникает при этом сгорании, – ей попросту некуда деваться, эта сила создаёт сильнейший хлопок, сильнейшую волну, которая как раз и выходит по дульной трубе.

Но я жив. Я вижу, как дуло выплевывает пороховые газы. Я вижу, что это дуло направлено не в мою сторону, а в сторону Питера. В сторону черного полотна, заваливающегося вперед.

Его тело корчится, изо рта выступает кровяная струйка. Она тянется с его опущенной нижней губы и стекает на черную мантию. Его непонимающий взгляд в глаза дочери по чуть-чуть сходит на нет, сходит на мертвичину. Что же можно прочесть в этих глазах? Хоть книгу, если ты умеешь видеть. Куча обещаний – лишь слова. Питер падает на колени, а после – лицом в пол. Можно сказать, что сейчас у него происходит гипоксия клеток головного мозга – их гибель в момент смерти – разъединяется связь головного и спинного мозга. Ушедший мир.

Моя малышка.

10

Моё тело отдаёт импульсом сверху-вниз, с плеча по кончики пальцев, с плеча по шее, доходя аж до задней части ушей, с плеча по пальцы ног, как током. А это всего лишь прикосновение. Она садиться ко мне, упираясь на моё плечо, заваливается рядом на холодный кафель. Я смотрю в сад и дышу максимально ровно, как только позволяет мне выдержка дыхания. Она справа от меня, наклонилась в пол и безмолвно сопит. Её хаотично раскинутые волосы укрывают её лицо, но я вижу левую щеку и пухлые сонные губы. Такой переломный момент, всё так необычно обычно.

– Голова не болит? – спрашиваю я от вежливости, зная прекрасно, что она раскалывается как сочный арбуз.

На её молчание я тихо поднимаюсь, держась за что попадя, потому что темнеет в глазах. Шмыгая носом как ОРВИшник, я иду на кухню за таблетками. Оборачиваюсь и секунду гляжу из-за плеча на её фигуру со спины. Она смотрит в сад, упираясь ладонью о пол, ветер двигает её кофту по пути следования.

На кухне в шкафчике нахожу пачку, выдавливаю штук пять колёс и закидываю с ладони на сухую глотку. Со стола выхватываю успокоительное и с горла делаю два глотка. Раскусываю это месиво, потом ищу чем запить. Я гениален. Потом набираю ещё воды и несу Саре. Иду по прихожей и через открытую дверь, вижу, что она стоит у того места, что я ударил кулаком. Я иду к ней ближе, уже почти выхожу из дома и замечаю дым с её пальцев. Она сонно потягивает губами глубокую тягу и выдувает её, плюя за ограду во двор. Как настоящий бандюган. Я просто улыбаюсь и подношу ей воды с таблетками.

Это так необыкновенно обыкновенно. Как какой-то фильм. Будто смотрю на всё издалека.

Она смотрит на них и протягивает руку с дичайшим тремором. Как статный нарик, но тут же выхватывает алюминиевую пластину и выдавливает горсть на руку, закидывает на сухую глотку, раскусывает, а потом тянет руку для воды. Ха. Где-то я уже это видел. После просто садиться, дымя меж пальцев плотный бефон. Мы садимся вместе на сквозящее крыльцо.

Дуновением ветра лепестки её волос развиваются по моему лицу, щекочут мои щеки и нос. Я поднимаю руку и нежно заправляю её волосы за ухо. Так медленно, как только мог, так долго, как это было возможно я впивал в неё свой взгляд.

Сара поворачивается на меня медленным движением и смотрит в пол, укрывая ресницами глаза. Поднимает их по волшебству и смотрит на меня.

– Спасибо, Фли…

Ну разве я мог? Разве я мог поступить иначе? Вот ответь на вопрос.

Я вглядываюсь в её серо-голубые глаза и опускаюсь на губы, потом снова на её манящие глаза. Океанический блеск. Я так сильно боюсь океана, он вселяет в меня страх глубины и бесконечности. Я медленно двигаюсь к её лицу, разглядывая её глаза как можно внимательнее, как можно пристальнее ищу тот самый остров, на котором я могу поселиться в этом глубочайшем океане. Терапия страхом. Я молча кричу, рву голосовые связки в своём сознании, уже ощущаю хриплость голоса и головную боль. Двигаюсь и смотрю на маленький носик, пухлые заспанные губы, потом наверх, на пушистые скобки-ресницы, в океанические глаза и резко целую её в губы. Приоткрываю глаза на секунду и вижу, что она закрыла глаза, а потом тоже открыла в маленькой щелочке, чтобы посмотреть, смотрю ли я. Лишь мгновенье и мы оба закрываем глаза. Ладонью я огибаю её щёку снизу, потом второй ладонью и отрываю губы. Целую в лоб и встаю, захватив с холодного кафеля сигареты с зажигалкой.

После крещения, Иисус Христос, по внушению Духа Святого, отправился в пустыню, для искушения от Дьявола. Там сорок дней Он был искушаем; все сорок дней Он молился и ничего не ел.

Назначение Его состояло в том, чтобы создать на земле Царство Божие, и через него вести людей к вечной жизни в Царстве Небесном. Два пути могло вести к этой цели. Один путь скорый, другой же медленный. Можно было быстро распространить новое учение о Царстве Божием по всему миру. Для этого надо было покорить этот мир и объединить его под властью единого Царя. Другой же состоял в добровольном нравственном перерождении людей посредством нового учения всепрощающей самоотверженной любви, но этот путь сопряжен страданиями, как для последователей нового учения, так и для Самого Учителя. Иисусу предстояло выдержать в пустыне искушение в выборе того или иного пути к достижению цели. В эту то сторону и направил все свои силы дух зла.

Самое хитрое в переломных моментах то, что определить мы можем их только в прошлом. Кто может сказать, какой выбор привёл к краху или какая сигарета привела к раку? Поэтому мы слепо идём вперед, не зная, насколько близки мы к обрыву. Точно знаю одно, если произойдёт совокупность таких действий, совокупность этих переломных моментов, то это может навсегда изменить нас. Как понять здесь и сейчас, что мы приближаемся к концу начала? Или началу конца…?

Мне просто стоит побыть одному, это тяжело – ненавидеть. Это всё, что я умею. Только это и воспитало меня. Это стало мной… Я не умею переключаться на обратное. По своей природе я прогрессирующая неврастения, типичная падаль и отброс социальности. У меня олигофрения и истерия, я вспыльчивый и нервный, неуравновешенный кретин. Я аморальный рецидивист, опасный насильник-убийца, лицемерная циничная тварь, я – тот самый смертоносный вирус в их глотке. Я. И мне это нравилось. По крайней мере, я считал это нормальным до того самого момента, как перестал быть слепым. Я был слеп. Я был заглушён своей ненавистью к себе и окружающим, ко всему. Но самое хитрое в переломных моментах то, что определить мы можем их только в прошлом. Я не знаю, как вести себя иначе, я воспринимаю всё слишком агрессивно, и чтобы переключиться и понять, мне стоило убежать. Скрыться. Немного поковыряться в пальце, в гнилом мясе своей сущности, достать стекло и наконец это прекратить. Ненависть от боли и круговорот привыкания уже изрядно вымотали.

К концу сорокадневного поста, Иисус почувствовал мучения голода, немощь Своего человеческого тела. Дьявол воспользовался этим.

Ненависть выматывает. Я не знал, что поглощен чем-то другим, кроме злобы, пока не прочуял это так же хорошо, как и всепоглощающую черноту внутри себя. Пока не почувствовал что-то хорошее и приятное. Греющее душу. Улыбку, волосы, голос… Когда это перестало быть несерьёзным…

После первого искушения, Иисус пошел в Иерусалим; по вызову Дьявола, Он взошел на кровлю храма, с которой открывался чудный вид на весь город и его окрестности. Храм был окружен храмовыми дворами, переполненными народом. Указывая на эти толпы, ожидавшие пришествия Мессии, Дьявол внушал Иисусу явиться стоявшему внизу народу прямо с неба, как Бог. Ведь Ангелы тотчас же подхватят Тебя и понесут к изумленному народу; и понесут Тебя как бы с неба прямо к Твоему народу, который несомненно восторженно примет Тебя при такой торжественной обстановке.

Иисус отражает и это искушение.

Отрицаю все, кроме своего очага пламени, пожирающего душу с останками тела. Моё искушение пока не признается. Это смешение интереса и какого-то благородства, которое родилось просто из ниоткуда. Необъяснимо. Будто сон, пролетевший сквозь волю.

Из Иерусалима Иисус Христос пошел по направлению к Иордану, где крестил Иоанн; и взошел на высокую гору. Там Дьявол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени. Можно мысль Дьявольскую выразить в следующих, примерно, словах: Всмотрись в них и рассуди: кому послушен, кому подвластен этот мир? Кто правит им? Большинство людей совсем не знают Бога; а знавшие Его прежде поклоняются теперь мне больше, чем Ему: меня все чтут, все делают то, чего я захочу. Здесь – все мое. Но я готов Тебе дать власть над всеми сими царствами и славу их, если Ты поклонишься мне. Если Ты будешь служить не Богу, а мне; если объявишь Себя тем Мессией, – то все это будет Твоё! и Ты будешь владыкой мира. Поклонись же мне!

Но Иисус Христос не поддаётся.

Не поддается влечению, просто не понимая совсем ничего.

Сатана отошел. Сорокадневные искушения окончены. Иисус-Человек выдержал их без всяких колебаний. Воля Отца была для Него высшим законом, недопускающим никаких отступлений. Отцу угодно, чтобы Он шел к Своей цели путем страданий и смерти на кресте, и Он избрал этот тернистый путь.

Сорокадневные искушения были окончены. Иисус-Человек выдержал их. Губы скажут именно это, физическая оболочка промолчит, не давая намёка на обратное, но нутро пылает. Воля укоренённых принципов не может стоять несокрушимой стеной, когда на её долю приходится слишком много. Стены трескаются и влага проникает в дом, проникает на улицу. Некоторые принципы сокрушаются под натиском обстоятельств. Может, не сразу, но это сломает. И тогда придётся выстроить новую стену, приправленную новым строительным материалом. Что ты выберешь в качестве основы?

Медленно угасает жизнь в мантийном теле, смерть догонит тебя, как бы ты не цеплялся за обрыв. Лицо его искривляет ужас и боль, раннее знавшие силу исключительно на бумаге. Искривляет дымом в легких и проницательным наконечником внутри. Его бы воротило, если бы это было возможно сделать с экспансивной пулей в желудке или в груди или где-нибудь в органах с налитой кровью. Прошитая пулей внутренняя система бросает все силы, но всё тщетно. Не цепляйся, давай. Крашенные зелёным, голубым и желтым стены пронзает жар. Огонь всё заберёт, он скрипит, будто кряхтя, что теперь это всё – его. Круг сузится и теперь эта церковь, эта мраморная балюстрада и колоны, эти иконы и деревянные стеллажи с забитыми вплотную книгами, этот канун и иконостас, это бледнеющее тело в шрамах – теперь его.

Скрежет раскаленного мозаичного стекла пронизывает слух в образовавшейся тиши, цветной огонь образует ауру вокруг кипяченых черной сажей осколков; чёрный дым поднимается вверх, на купол, вырывается плотным удушающим туманом через оконные рамы. Жарит очень даже неплохо, пот извивается независимыми ручьями вниз, тормозит на тесьме D&G, и разве это то, что сейчас имеет ценность? Что вообще имеет ценность? Посмотри на ряженный в облаченья труп, который уже вот-вот обдаст огнём, посмотри вокруг – тлеющий мирок, обтянутый завесой огня, есть только ты и она. И она, стоящая предо мной неподвижным эталоном пресвятости, несмотря на её поступки, всё тем же эталоном и примером для подражания. Как бы ни сводило с ума, я всё же ясно понимаю, где я и что нас ждёт, что ждёт наши оболочки, если остаться тут и ждать. Наш круг диаметром меньше доступных возможностей, если они всё же есть.

Горит обшитая в плотную обложку Библия, всего в секунде от неё неподвижное мёртвое тело Питера приобретает новые трупные пятна, новые окоченелости в изгибах суставов, новую разлагающуюся смрадом жизнь. Освобождённая бурей бесконечности тёмная долина твоего нового пути.

Кровь отлила с ног, моё привыкание превозмогает боль физическую, про остальную не скажу ни слова. Руки в навесах, они будто не мои, а Питера, будто чужие. Будто мёртвые, такие же белые и бескровные. Я весь будто чужой, будто не свой. Не в своём сознании и не в своей оболочке, не в своём мире и не в своей шкуре.

Я не знаю, кто я. Мы не знаем, кто мы. Горящие в замке. Искатели ответов.

Сердце бьётся, но это где-то глубоко. Вылей чернила на бумагу и расскажи, что тебя беспокоит. Расскажи, какая петля не даёт тебе дышать. Закинь всё это в тканевый мешок как босой отшельник и вылей на крест. Всё, что у нас есть – это правда. Только видим мы её по-разному. У каждого из нас своя правда. Каждый из нас глубоко убеждён в своей, но истина известна нам обоим.

Сара стоит неподвижным манекеном, но её длинная тень трясётся под ритм огня на стенах, взгляд направлен на всё и ни на что в этом помещении. Её поникший оборот головы, волосы свисают вперёд, кровяные руки плетями свисают вдоль изгиба на талии, кисти расслаблены, белые костяшки на кистях на уровне её бёдер; пистолет висит на расслабленных пальцах, трансом Сара находится в другом сознании, в другом мире. Не замечает горящий замок, не замечает тело под ногами, не замечает никого в этой комнате.

Самое хитрое в переломных моментах то, что определить мы можем их только в прошлом. Как понять здесь и сейчас, что мы приближаемся к концу начала? Или началу конца…?