Дорогие мои

Майские жуки

Почему-то сейчас я совершенно не вижу майских жуков. А ведь они наверняка и сейчас летают в мае. Ах, как хорошо они летят! Медленно и тяжело. Низко летят, разворачиваясь у деревьев, обходят препятствия.

Мы в детстве ловили их на волейбольной площадке перед домом. Все ребята высыпали на площадку. Жуки эскадрильями перелетали через наш барак, спускались перед площадкой, чтобы потом снова подняться перед липовой аллеей. Мы стояли между домом и аллеей. Жуков было видно на фоне неба над домом. Мы ловили их кепками. Вдруг кто-то из нас срывался с места, увидев чёрную свинцовую точку.

Все стояли и смотрели, а один – бегал зигзагами. Со стороны это было смешно. Жука не видно, а человек почему-то бегает по какой-то странной траектории. Иногда бегали сразу несколько человек.

Пойманный жук приятно щекотал лапками потную ладонь. Жуков засовывали в спичечную коробку. Они там ворочались и скрипели лапками о стенки. А мы давали друг другу послушать, как они там ворочаются.

Говорили, что крылышки майских жуков принимают в аптеке. Мы мечтали наловить мешок жуков и сдать крылышки. Но никто, конечно, ничего не сдавал.

Мы с Вовкой Моисеевым сообразили, что лучше всего ловить на крыше. Они там летают над самым гребнем. Сиди себе и помахивай кепкой. Все жуки твои. И вот мы с Вовкой осторожно поднимаемся на крышу. Сначала – по лестнице на чердак. Тихо идём не по шлаку, а по брёвнам, чтобы внизу, в квартирах не услышали. Выбираемся через слуховое окно на крышу. По чёрной смоле осторожно забираемся на гребень. Садимся, снимаем кепки и слышим крик снизу:

– А ну, слазь!

Это кричит дед Витальки Хохлова. Услышал всё-таки, как мы шли по чердаку. Дед – здоровенный, крепкий старик. Голос его ни с чьим не спутаешь. Он обычно выходил во двор и кричал: «Вяталька! Домой!»

Виталька, красивый парнишка с глазами-вишенками, всё тут же бросал и бежал к деду. Дед говорил: «Полкилы белого и полкилы чёрного», – трескал Витальку по голове, и тот бежал в хлебную палатку. Дед находился в постоянном поиске.

Когда трактор случайно задел забор нашего палисадника и снёс несколько досок, тут же появился дед Хохлов и стал собирать наши доски. Я кричал ему в окно, чтобы он их не трогал, но он не обращал на меня ни малейшего внимания. Он так увлёкся, что стал отдирать от забора и другие доски.

Я снова закричал в форточку. Выйти я боялся, потому что был дома один. Дед повернулся к окну и, уходя, сказал всего одно слово: «Убью!»

Перед окном Лукьяновых, живших в угловой комнате, была небольшая яма. Лукьяновы покидали туда весной картошки, и к осени там вырос большой картофельный куст. Дед Хохлов с дочерью днём, когда взрослые были на работе, пришли к этой яме и нагло стали выкапывать картошку. Выскочил из дома одноногий Юрка Лукьянов, стал кричать:

– Это наша картошка! Дед и дочка его Катя деловито копали.

– Тётя Катя, – сказал Юрка, – это же наша картошка!

Они не обращали на него внимания, продолжали собирать картошку. Юрка впрыгнул в яму, пытаясь помешать. Дед вытеснил его из ямы и продолжал своё чёрное дело.

Юрка заплакал. Дед взял ведро, и они молча ушли с ведром картошки.

Витальку мы звали «Полкилы». Виталька был забитым мальчиком, хотя был не меньше нас. Дома его часто били, и среди нас он старался не влезать в споры, если могло плохо обернуться. Зато если он чувствовал чью-то защиту, мог сделать что угодно и даже ударить из-за спины.

Он был ловкий, мог лучше всех залезть в чужой огород и нарвать там моркови или огурцов, двигался незаметно и бесшумно. Влезал в любую очередь и очень боялся деда.

Когда Виталька вырос, он стал мясником. Однажды он, возвращаясь с работы, подошёл ко мне и сказал:

– Хочешь, обыщи меня. – Я стал его обыскивать, но ничего не нашёл. Тогда он откуда-то из брюк вытащил банку консервов. – Понял? – сказал он. – «Приварок» всегда есть.

Тогда он ещё только учился на мясника. А уж когда стал работать в мясном отделе, дела его вообще пошли на лад. Он был красивым парнем и женился на красивой девушке. Он воровал в этом мясном отделе всё, что только можно было украсть. В его комнате появились телевизор, холодильник, ковёр, после чего делать и желать ему стало нечего. Он стал пить и заработал язву. После очередной четвертинки он уснул и больше не проснулся. Никого дома не было, и некому было вызвать «Скорую помощь».

Но это всё будет потом, а сейчас мы сидели на крыше с Вовкой и понимали, что дело наше плохо. Дед стал взбираться по единственной лестнице, ведущей на чердак. Мы кинулись на чердак, но поняли, что деваться там некуда, вылезли снова на крышу и присели у второго слухового окна. Дед вылез из своего слухового на крышу, а мы юркнули на чердак. Дед тут же вернулся на чердак. Этот манёвр мы повторили ещё несколько раз. Но дед каждый раз перекрывал нам дорогу. В последний раз, когда дед по чердаку направился к нам, мы вылезли на крышу и побежали, но он успел вылезти и стал нас преследовать по крыше. Мы не успевали вдвоём спуститься в окно и вынуждены были отползать по гребню крыши в конец дома. Дед шёл на нас и радовался. Он понимал, что загнал нас. Спрыгнуть с крыши мы не смогли бы – довольно высоко. Единственное дерево неподалёку, черёмуха, было слишком ненадёжно. И вот мы уже на краю крыши, и дед идёт на нас. Остаётся несколько шагов до края. Тогда мы садимся на корточки и спускаемся по наклонной плоскости. Дед за нами на «пятой точке». Мы подползаем к самому краю крыши. Дальше передвигаться уже нельзя, можно свалиться. Дед тоже добирается до нас, но ногами вперёд, поэтому схватить нас не может. Руками он держится за крышу. Он тоже боится двигаться. Он тяжёлый и запросто может скатиться. И вот так мы сидим и смотрим друг на друга.

Он уже не улыбается, он понимает, что ему ещё надо будет лезть назад. Одно неверное движение, и он скатится вниз. Мы сидим так долго и смотрим друг на друга с ненавистью.

Потом слышны голоса наших матерей. Нас ищут. Мы с Вовкой берёмся за руки и прыгаем с крыши. Я вывихнул ногу, а Вовка стукается лицом об землю. У него коленки оказались выше плеч. Но мы счастливы. Дед остался на крыше и спрыгнуть, как мы, он не может. Но мы великодушны. Мы идём к Витальке, и через десять минут, при общем сборе всех жителей нашего дома, деда снимают с крыши. Он спускается по лестнице, говорит неизвестно кому – «Убью!» и, не объясняя никому, как он попал на крышу, по дороге трескает по голове Витальку.

В тот вечер мы не поймали ни одного жука.

Смерть Сталина

Это был самый несчастный день 1953 года. Школа была притихшая. Учителя ходили с красными, опухшими от слёз глазами. Все классы строем куда-то перемещались. И наш пятый класс шёл по коридору на цыпочках.

Все говорили шёпотом. В актовом зале на сцене стоял бюст Сталина, украшенный цветами. Сменялся почётный караул. Через некоторое время меня как отличника тоже поставили в почётный караул. Я стоял в красном галстуке и держал руку над головой, отдавая Сталину последний пионерский салют.

Перед сценой, прощаясь, проходили люди. А напротив меня внизу, под сценой, стоял Перфильев и строил мне рожи.

Я стоял в почётном карауле, а физиономия моя расплывалась в улыбке, и я никак не мог справиться с собой.

Потом начался урок, и Вера Антоновна назвала фамилии четверых ребят, которые должны были на следующей перемене снова стоять в карауле.

– Ага, – сказал Перфильев, – а Поляк там стоял и улыбался и ещё рожи корчил.

– Это подло, – сказала Вера Антоновна и прищурила один глаз. – Ты издевался над самым святым.

– Я не строил, – возразил я.

– Но ты улыбался в карауле, – перебила меня Вера Антоновна.

– Я не хотел, – я не мог сказать, что Перфильев строил мне рожи, тогда он бы побил меня, – я не хотел. – Я уже чуть не плакал.

– Это тебе так просто не сойдёт, – заключила Вера Антоновна.

На перемене я плакал у окна, ко мне подошла наш завуч и стала гладить меня по голове.

– Мужайся, Поляк, – говорила она, – мужайся, нам всем плохо, не плачь, лучше напиши заметку в стенгазету. Напиши о своём горе.

Тут я уже не выдержал и, всхлипывая, сказал:

– Не умею я писать заметки.

– Ну что ж, тогда поплачь, может, станет легче, – сказала завуч и отошла, прикладывая платок к глазам.

Приблизительно в то же время появилась статья о врачах-вредителях – Вовси, Виноградове и других.

У нас дома читали её вслух и готовились к самому худшему. Где-то в Леонове уже ограбили каких-то евреев.

В автобусе к моей маме пристал какой-то пьяный:

– Ну что, госпожа Вовси? Мама ответила:

– А что, господин Виноградов?

Потом в газетах стали появляться фельетоны про «абрамчиков». А «крокодильская» карикатура, где вредители изображены с огромными носами, до сих пор лежит у меня в папке.

На уроке географии, когда мы с моим соседом Борькой Фроликовым, как обычно, жевали хлеб с маслом, учительница вдруг подошла ко мне и ударила меня указкой по голове. Я вырвал указку у неё из рук и переломил её пополам.

Она поняла, что переборщила, и ни слова мне не сказала.

На следующий день, когда я поборол на перемене Свиридова, он сказал мне прямо в лицо «жидовская морда». Я треснул его по физиономии. Он побежал разыскивать каких-то ребят. На следующей перемене в класс заглянул здоровенный парень и сказал мне:

– Это ты, что ли, маленьких бьёшь?

Я понял, что сегодня мне будет плохо. Весь последний урок у меня от страха сосало под ложечкой. Когда я после уроков вышел из школы, меня уже ждали Свиридов и этот его великовозрастный друг и ещё пара ребят помельче.

– Ну что ж, покажи, на что ты способен, – сказал большой.

Я отдал Борьке портфель. Мы со Свиридовым встали в стойку. Сзади меня ударили портфелем, но я набросился на Свиридова. Свиридов медленно отступал. Я бил его боковыми, а перед самыми кустами даже ухитрился сделать ему подножку. Свиридов улетел в кусты.

Я ждал, когда он оттуда вылезет. В это время передо мной вырос большой и врезал мне так, что у меня всё поплыло перед глазами. Я перестал видеть этого типа, и несколько кругов остались вместо его лица. Потом круги уменьшились и снова появилось его лицо.

Я дунул бежать.

Борька потом принёс мой портфель. Помочь он мне не мог. Этот тип побил бы и его.

Потом закончилась четверть, и Вера Антоновна сказала моей маме:

– Конечно, он отличник, но знаете, время сейчас такое, что мы грамоту ему выдавать не будем, осенью уж тогда… Вы уж извините, мне очень неудобно но…

До сих пор у меня лежат грамоты за все классы, кроме пятого.

Витька Политов

Мы жили в бараке, построенном для ИТР ещё до войны моим отцом. Но это был не обычный барак, в котором один коридор и в обе стороны комнаты, а барак состоял из маленького коридорчика поперёк двух квартир, каждая – по две комнаты. В каждой жило по семье. Витька Политов жил напротив нас. Отец его был моряк. Мы завидовали Витьке. Отец его, Степан, спокойно гнул руками железную трубу. Он был широкоплечим, красивым и ходил в тельняшке.

У Витьки были ещё две сестрёнки и младший брат. Когда родились сестрёнки-двойняшки, из деревни приехала бабка. Вместе с матерью их стало семь человек в такой же, как у нас, двенадцатиметровой комнате. Отец Витьки работал на другой стороне Яузы на Ферманской фабрике. Ферман – это дореволюционный владелец камвольно-отделочной фабрики.

Однажды, проходя мимо фабрики, я видел, как Степан ворочал там во дворе огромные газовые баллоны.

Витька был самый старший из детей, и Степан очень надеялся на него.

Как говорил Витька, отец любит его и всегда из супа даёт ему самые лучшие куски мяса. Витька тоже любил своего отца и учил уроки как следует, чтобы оправдать надежды.

Тогда мы сдавали экзамены с 4-го класса.

Витька к экзаменам выучивал всё наизусть. Он шпарил целыми страницами из учебника по ботанике, иногда даже не понимая, что он говорит. Порою от такой зубрёжки у него начинала болеть голова. Тогда он опускал голову под холодную воду и снова начинал зубрить.

Мы учились в параллельных классах. Я был отличником, а он еле-еле вытягивал на четвёрки. Каждый день мы вместе шли в школу, а потом вместе возвращались.

В школе мы виделись мало, зато после школы до ночи гоняли в футбол.

Мы играли по нескольку часов подряд, пока уже не видно было мяча. В футболе я тоже был первым из маленьких. И дрались мы с ним редко, потому что было уже установлено, что я сильнее его.

Иногда мы встречались с бараковскими. Три барака стояли где-то в полукилометре от нас. Мы с ними состязались в футболе. Это были дни большого футбола. Сначала играли большие ребята, а потом мы – маленькие.

Мы, маленькие, всегда выигрывали у бараковских. С Витькой у нас всё было отрепетировано, все слажено. Мы оба хорошо мотались и играли в пас, поэтому нас всегда держали трое-четверо противников.

Иногда им надоедало наше мастерство, и они просто били нас по ногам. Витька был спокойнее и не обращал на удары внимания, а я тут же бросал мяч и начинал драться. Большие ребята нас разнимали.

Однажды бараковский парень Ермаков подставил мне ножку. Я, встав с земли, развернулся и дал ему в глаз. Лет через десять я смотрел на этого Ермакова, огромного парня, и думал, как я мог его тогда ударить. Сейчас он уложил бы меня одним ударом наповал.

Я до сих пор не могу понять, как мы постольку играли в футбол. Иногда из дома раздавалось: «Лёня! Домой!» или «Витя! Домой!». Мы бежали домой, хватали по куску хлеба с сахаром и снова летели на футбол.

В одно лето Витька уехал в пионерский лагерь, а вернувшись из него, вдруг стал мотать меня как хотел.

Я ничего с ним поделать не мог, он играл лучше. Он и вымахал за это лето, стал и выше меня, и здоровее. Упорство у него было великое. Он часами стоял перед забором и отрабатывал удар. Это была не ботаника, тут он всё понимал как следует.

Став взрослым, Витька играл за профессиональную футбольную команду. Но когда-то мы были на равных.

Однажды мы гоняли в футбол, а нам под ноги всё время лезла какая-то курица. Витька взял камень и швырнул в неё. Курица обиженно закудахтала и похромала домой.

Вечером разразился скандал. Курица оказалась нашей соседки тети Маруси.

– Ты подбил курицу? – спросила она меня.

– Нет, – честно ответил я.

– Ты подбил, я знаю, Витька говорит, что ты. Позвали Витьку.

– Кто подбил курицу? – спросила тетя Маруся.

– Он, – сказал Витька.

– Как же так, – закричал я, – это же ты подбил!

– Нет, ты, – твердил Витька. Тетя Маруся тоже вступила в бой:

– Ты говорил, что терпеть не можешь моих кур? Я действительно так говорил, но только Витьке.

– Говорил, но курицу он подбил.

Тетя Маруся пошла ругаться с моей мамой. Вышел дядя Степан.

– Это же ты подбил! – выходя из себя, кричал я. – Дядя Степан, это он подбил, а говорит на меня.

– А ты говори на него, – сказал дядя Степан, – вот она ничего и не поймёт. Друг на друга валите, и будет порядочек.

Он, конечно, знал, кто подбил.

Так Витька начал хитрить. Стыканья у нас происходили очень часто.

Не помню уж почему, но подрались Витька с Борькой Фроликовым. Оба – мои друзья. Мы все вместе вышли из школы. Во главе шёл Кидямкин, главный наш хулиган, всегда ходивший с финкой. Он был за Фроликова, но в драку не вступал. То ли потому, что Витька боялся Кидямкина, то ли потому, что Борька действительно был сильнее, но Витька быстро получил своё и убежал домой. Мы попрощались с Кидямкиным и тоже направились с Борькой в сторону дома. Мы шли, мирно беседуя, и вдруг в низине у речки Тухлянки нам навстречу вышли Витька с Вовкой Моисеевым. Они вдвоём сразу стали избивать Борьку. Вовка Моисеев был старше нас, поэтому Борька даже не сопротивлялся, он только закрывал лицо руками. Как я ни заступался за Борьку, как ни пытался доказать Моисееву, что драка была честной, ничего не помогало.

Они вдвоём отметелили Борьку, и тот, плача, побежал к своим баракам. Мы сидели на завалинке. Витька с Моисеевым обсуждали драку. Откуда-то из-за угла появился Борька. Узнать его было трудно. Лицо распухло. Вместо глаз – одни щелочки.

За ним шёл его отец.

– Этот? – спросил он, показывая на Моисеева. Фроликов кивнул. Отец схватил Моисеева за шиворот. Теперь они вдвоём начали лупить Моисеева. Вовка все же вывернулся и убежал к брату.

На следующий день в низину под бугром пришли ребята Кидямкина. На бугре стояли наши ребята во главе с Моисеевым. Вначале кидались камнями, потом кидаться надоело. Кидямкин крикнул:

– Эй, ты, иди сюда!

Вовка был не трус, он пошёл.

Они с Кидямкиным встретились, о чём-то поговорили. Потом позвали Витьку Политова. Витька подошёл. Кидямкин треснул его по голове. И на этом дело закончилось. Все вместе мы пошли на Яузу кататься на плотах. Я тоже пошёл, хотя плавать не умел.

Плот был квадратный с маленькой площадкой, выпиравшей из одной стороны квадрата. Я что-то не в меру развеселился, когда мы плыли к середине реки. Вместе со всеми кричал: «Переворачивай!» Но когда стали переворачивать плот, вспомнил, что не умею плавать. А плот уже переворачивался. Спасла меня площадочка. Я упал в воду, но держался за неё. А поскольку она была как раз посредине плота, то как ось осталась посредине. Плот перевернулся, но я сумел не хлебнуть воды. А тех, кто был сбоку, тех накрыло плотом, и они на некоторое время скрылись под водой. Но они умели плавать и выплыли, а я бы там и остался. Бог спас.

Но вернёмся к Политовым. Их, как я говорил, уже было семеро, и Степан просто выбивался из сил, чтобы прокормить эту большую семью. Он всё время пытался подработать. Как-то, я помню, он предложил моему отчиму несколько килограммов ртути, естественно, ворованной. Отчим отказался. Степан решил, что отчим просто не хочет иметь с ним дела хотя зачем бухгалтеру ртуть? Мы считались зажиточными, и Степан всё время хотел подружиться с моим отчимом, чтобы что-нибудь подзаработать. Он звал отчима пить пиво, но тот пива не пил, и Степан опять обижался. Мать мою Степан уважал, считал интеллигенцией.

Наконец он придумал как заработать. Он привёз из деревни быка. Бык несколько дней пасся у нас в низине. Потом пришли какие-то мужики и долго колуном убивали быка. Потом Степан с женой Полиной ездили на рынок и продавали говядину. Затем Степан завёл свинью. Они долго откармливали в сарае эту свинью, а потом снова пришли всё те же мужики и мастерски зарезали свинью.

Двое держали её за ноги, а третий прирезал её одним ударом ножа.

Я сидел в комнате у Политовых и три часа ждал, вдыхая запахи пелёнок, когда сварится домашняя колбаса. Наконец она появилась, горячая, с чесноком, только что изготовленная. Ничего вкуснее в жизни не ел. Но мясо скоро кончилось, и надо было Степану снова что-то придумывать. И он придумал. Он стал каждую субботу и воскресенье куда-то пропадать. А через некоторое время к нам в комнату пришёл какой-то незнакомый человек. Он долго расспрашивал мою маму, куда ездит Степан, где он пропадает по выходным, и не замечала ли она чего-то подозрительного.

Мама ничего не говорила, хотя, конечно, знала, что каждую субботу Степан ездит в свою деревню, набрав туда продуктов. Там он всё это продавал, а на вырученные деньги кормил свою многочисленную семью.

Через несколько дней, уже ночью, к нам постучался сам Степан:

– Полина, пройди к нам, пожалуйста, с обыском пришли, очень прошу, будь понятой. Знаю, никому не расскажешь.

Ему было стыдно за этот обыск.

Я зашёл к ним уже тогда, когда обыск закончился. На полу валялись телогрейки, бельё, наволочки. Степан сидел в углу, опустив голову на руки. Сестрички не плакали. Они ползали по этому имуществу и смеялись. Оказалось, что кто-то из их знакомых или родственников что-то где-то украл, и у Политовых искали чужие вещи, но ничего не нашли.

А вскоре всё разрешилось само собой. В очередную субботу мы услышали из коридора крик Полины, жены Степана.

– Убили! – кричала она. – Убили!

Все соседи выскочили в коридор. Полина колотила руками по стене и по-деревенски выла. Старуха-бабка показала телеграмму. Степан ездил в деревню на поезде. Остановки там не было, но поезд замедлял неподалёку от деревни ход, и Степан на ходу спрыгивал с площадки. На этот раз прыжок оказался неудачным. Степана не убило, ему отрезало поездом обе руки.

Через месяц появился он сам. Ещё месяц назад гнувший руками трубы, он сразу стал маленьким и потемневшим.

С этого несчастья у него началась новая жизнь. Он ходил по каким-то собесам, райсоветам и прочим организациям. Через полгода они переехали из нашего барака в новую двухкомнатную квартиру. Ещё через год получили трёхкомнатную. Он даже устроился на работу и руководил каким-то цехом. Когда мне было 22 года и я уже учился в МАИ, я встретился случайно с Витькой Политовым.

В футболе он не удержался, хотя данные у него были отличные. Рост – метр восемьдесят, и бегал хорошо. Он играл уже за дубль «Спартака», но сломал ногу и вынужден был из футбола уйти.

Поступил в цирковое училище. Он играл там на концертино и пел куплеты.

Он как-то пришёл ко мне домой и попросил эти куплеты написать. И я писал их ему, пока он бегал в магазин за бутылкой. Но и артист из него не получился.

Они жили недалеко от меня, на проспекте Мира. И я как-то встретил Степана в магазине. Они с двумя мужиками разливали на троих. Степан взял стакан культей. Увидел меня. Я поздоровался.

– Вот так-то, Лёник, – сказал он, – не смотри лучше на меня, – и опрокинул стакан в рот.

Потом, лет пять спустя, я вновь встретил его возле магазина на Мало-Московской. Он сказал, что Витька сейчас устроился хорошо. В Палате мер и весов проверяет магазинные весы.

– Ну, а это, сам понимаешь, отцу на стакан всегда хватит.