Странные дела к югу от города

Дальняя комната оказалась еще меньше, чем первая: в ней поместились только кровать и чайный столик. На кровати лежал кожаный чемодан. Сючжэнь открыла его и достала большой мужской ватный халат – я такой у папы видела. Она прижала халат к груди и заговорила сама с собой:

– Надо бы в него еще хлопка добавить.

Вынесла халат во двор и повесила сушиться на солнце, а я вышла следом. Потом она вошла обратно, и я снова последовала за ней. Сючжэнь попросила меня помочь ей отнести чемодан во двор, чтобы его тоже посушить под солнцем. В чемодане лежали лишь пара перчаток, фетровая шляпа и несколько поношенных подштанников. Сючжэнь аккуратно разложила каждый предмет под солнцем, затем взяла в руки полосатую куртку:

– Думаю, эта куртка годится только на подкладку куртки для Корички.

– Конечно. – Я отвернула край своей куртки и показала Сючжэнь подкладку. – У меня тоже из папиной старой одежды сшита.

– Тоже? Откуда ты знаешь, что это одежда Коричкиного папы? – спросила Сючжэнь, с улыбкой уставившись на меня. Ее веселое настроение передалось и мне. Но действительно – откуда я знаю, что это одежда Коричкиного папы?

Не зная, что ответить, я склонила голову набок и улыбнулась. Сючжэнь потрепала меня за подбородок.

– Ну, скажи! – настаивала она.

Мы сидели на корточках возле раскрытого чемодана, и я радостно рассматривала лицо Сючжэнь. Ветер сбил ее челку на бок, и она напомнила мне кого-то, но я так и не поняла, кого. Я ответила:

– Просто догадалась. Послушай, – понизила я голос, – а как мне называть Коричкиного папу?

– Называй дядюшкой!

– У меня уже есть дядя.

– Дядь может быть много! Ну, тогда называй его дядя Сыкан. Он третий в семье, поэтому можно еще звать его третьим дядюшкой.

– Третий дядюшка Сыкан… – произнесла я. – А во сколько он домой вернется?

– Он… – Сючжэнь резко выпрямилась, нахмурилась и склонила голову набок. Подумав немного, она ответила: – Скоро. Он пару месяцев как уехал.

Она снова вошла в дом – и я за ней. Она немного повозилась в доме и опять вышла – я следом. Она стала возиться во дворе: одно передвинула, другое передвинула. Так мы с ней и ходили туда-сюда, мне было очень весело. Лицо у Сючжэнь порозовело, на щеках расплылись пыльные разводы, на кончике носа и над верхней губой выступили бусинки пота. До чего же она хорошенькая – загляденье!

Сючжэнь рукавом утерла пот на носу и сказала:

– Инцзы, принесешь мне тазик с водой? В доме надо всё протереть.

– Конечно, сейчас, – с готовностью откликнулась я.

Боковой двор располагался прямо возле сторожки, их разделяли только ворота. Чан с водой и тазик нашлись у сторожки под навесом. Я сняла с чана крышку и черпаком налила воду в тазик для умывания. В это время я услышала, как в доме кто-то спросил:

– Как ваша дочка? Получше?

– Ай, и не вспоминайте, – донесся до меня голос мамы Сючжэнь. – Опять хуже стало. Каждый год, как начинается весна, она сама не своя. Уже пару дней то плачет, то смеется – какое уж тут «получше»! Эх…

– Такие болезни всегда весной обостряются.

Тазик у меня в руках ходил ходуном, и вода из него выплескивалась на меня. Пока я дошла до бокового двора, воды в нем осталось всего ничего. Поставив тазик на стул, я вдруг учуяла аромат жареного. Втягивая носом аппетитный запах, я кое о чем вспомнила и обратилась к Сючжэнь:

– Мне надо домой.

Сючжэнь копалась в ящике и не услышала меня.

А вспомнила я о том, что после обеда должна встретиться с Ню-эр в соседнем переулке, который упирается в наш, мы с ней еще вчера договорились.

Когда я пришла домой, мама увидела мои мокрые штаны, прилипшие к телу, и начала ругаться:

– Всё утро у колодца играла? Я уж думала, ты в колодец свалилась. Посмотри на себя, ты же промокла до нитки!

Она стала меня переодевать и попутно говорила:

– Пора узнавать насчет школ в Пекине, тебе ведь скоро на учебу. Говорят, есть неплохая начальная школа при Педагогическом университете в Чандяне.

К тому времени папа уже вернулся. Я испугалась, что он тоже будет ругать меня за мокрую одежду – папа у меня очень строгий. Втянув голову в плечи, я смотрела на него и готовилась принять наказание. К счастью, папа был занят чтением газеты и курением трубки, поэтому не обратил на меня внимания.

– К чему такая спешка, – лениво возразил отец маме. – Она же еще маленькая.

– Не отправим ее в школу – будет по улицам бегать, я за ней не услежу.

– Не будет слушаться – отшлепай ее, и дело с концом! – ответил папа суровым голосом. Но повернулся ко мне и улыбнулся – значит, просто дразнит! Затем он добавил: – Дождись, когда ее дядя приедет, ему и поручим найти школу!

Пообедав, я побежала встречать Ню-эр. Было уже не холодно, и мы пошли играть в пустующий западный флигель, где были свалены в кучу сломанная жаровня и труба, стояли ненужные стол, стулья и старая кровать. В дырявой плетеной корзине жили недавно вылупившиеся цыплятки, купленные нами на днях. До чего же милые желтые комочки! Мы с Ню-эр присели на корточки и стали с ними играть. А те только и знали, что клевать зерно, ели и ели без остановки!

Цыплята всё никак не могли насытиться. Вдоволь на них насмотревшись, мы накрыли корзину крышкой и занялись другими делами: взяли две монетки, продели через них шнурок^[1] и, держа перед собой, принялись их пинать. У Ню-эр это получалось очень изящно. Ударяясь о наши ботинки, монетки позвякивали.

Мы прекрасно провели день и могли бы веселиться до бесконечности, если бы Ню-эр не пора было идти распеваться.

Папа купил мне кисть и тушь, а еще – стопку прописей для каллиграфии. Вечером при свете керосиновой лампы он стал учить меня обводить иероглифы в прописях, прочитав вслух написанные там строки: «Пройдешь два-три ли, а там окутанная туманом деревушка из четырех-пяти домов, шесть-семь павильонов и террас, восемь-девять десятков цветочков».

Папа сказал:

– Каждый день надо прописывать по одной странице. Иначе осенью не возьмут в школу.

Так я и проводила время: по утрам ходила к Сючжэнь, днем ко мне в западный флигель приходила Ню-эр, а по вечерам я прописывала иероглифы в прописях.

У цыплят через желтый пух стали пробиваться малюсенькие крылышки. Мы с Ню-эр кормили птенцов зерном и овощами, поили водой. Няня Сун велела нам не перекармливать малышей, чтобы не испортить им желудки. Боясь, что птичек унесет кошка, она положила сверху на корзину большой булыжник и запретила нам открывать крышку.

Ню-эр часто что-то мурлыкала себе под нос, а однажды в самый разгар веселья начала танцевать. Она кружилась, кружилась и напевала: «Открыла-ла-ла ворота-та-та, а там сюцай-ай-ай Чжан…»

– Что ты поешь? Это и есть распевка? – спросила я.

– Я пою арию для барабана^[2], – пояснила Ню-эр.

Лучась радостью, она продолжала тихонько напевать и кружиться в танце, а я рядом наблюдала, разинув рот. Вдруг она сказала:

– Давай я тебя научу, повторяй за мной.

– И я знаю одну песенку, – заявила я.

Мне тоже захотелось чем-нибудь похвастаться, и на ум почему-то пришла песня, которую однажды пел папа, когда к нам приходили гости. Правда, потом он сказал, что это очень неприличная песня.

– Спой, спой! – попросила Ню-эр, но мне теперь было неловко петь, а Ню-эр всё настаивала. Я запела на диалекте хакка, заикаясь и запинаясь:

– Ну, слушай: «Отчего ж я всё время думаю о душеньке моей, и чем больше думаю о душеньке моей, тем тревожней на душе моей! Я думаю о душеньке моей, о душеньке моей думаю я, в самом деле лишь о душеньке моей помыслы мои…»

Пока я пела, Ню-эр разобрал такой смех, что из глаз у нее брызнули слезы. Я тоже засмеялась: слова в этой песне и впрямь были дурацкие.

– Кто тебя такой песне научил? Сплошные «думаю» и «душенька», «душенька» и «думаю». Ха-ха-ха! Ты на каком языке вообще поешь-то?

Мы покатывались со смеху, повторяя непонятное слово «душенька».

Нам было очень весело вместе, мы болтали о всякой ерунде, пели и играли, западный флигель стал для нас обителью счастья, я грезила им даже во сне.

И каждый раз в самый разгар веселья Ню-эр выглядывала в окно и вдруг восклицала:

– Ой, мне домой пора! – и торопливо убегала, даже не успевая попрощаться.

Однажды она пропала на несколько дней: я подолгу ждала ее в переулке на нашем месте, а она не приходила. Огорченная, я брела к колодцу в надежде встретить свою подругу там, но без толку. Днем у колодца жизнь замирала, потому что тележки обычно развозили воду до полудня, а сейчас сюда приходили за водой лишь жители близлежащих домов.

Подошел привратник Лао-Ван с тележкой. Он покупал воду и отвозил ее в несколько заходов. Заметив меня у колодца, он удивленно спросил:

– Сяо-Инцзы, а ты чего здесь торчишь?

Я хотела ответить «Это мое личное дело, оно никого не касается», но вместо этого спросила:

– Как там Сючжэнь?

Я решила, что если не дождусь Ню-эр, то пойду к Сючжэнь. В боковом дворе теперь было аккуратно прибрано. Но Лао-Ван пропустил мой вопрос мимо ушей, наполнил водой два чана и увез.

Пока я раздумывала, что делать дальше, с улицы Сицаочан вынырнула знакомая фигура – Ню-эр! Как же я обрадовалась! Я побежала навстречу, крича: «Ню-эр! Ню-эр!» Она не обратила на меня внимания, словно мы не знакомы, и она даже не слышит, что ее окликнули. Я очень удивилась и пошла с ней рядом, но она рукой незаметно отстранила меня и, нахмурившись, подмигнула, давая мне знак, чтобы я отошла. Не понимая, в чем дело, я вдруг заметила сзади в нескольких шагах от нее крупного мужчину в синем холщовом халате и с грязным мешком в руках. Из мешка торчал хуцинь^[3].

Я догадалась, что это папа Ню-эр. Она часто говорила, что боится, как бы папа ее не побил или не отругал. Теперь, когда я его увидела, то сразу всё поняла и не стала больше приставать к Ню-эр. Развернувшись, я пошла домой. На душе у меня кошки скребли. В кармане лежал мелок, которым можно было писать на стенах, я вынула его и, приставив к стене, пошла вдоль нее. Мелок оставлял непрерывную белую полоску, пока я не дошла до дома. Казалось, без Ню-эр игры и развлечения потеряют всякий смысл.

Я уже собиралась постучать в ворота, как вдруг из соседнего переулка донесся торопливый топот. Это была Ню-эр. Запыхавшись, она подбежала ко мне и с встревоженным лицом выпалила:

– Я к тебе завтра приду, – и, не дожидаясь ответа, убежала обратно.

На следующее утро Ню-эр и вправду пришла ко мне. Мы снова пошли в западный флигель, где, присев на корточки, стали наблюдать за цыплятами. Сняв крышку, мы запустили в корзину руки и молча гладили цыплят. Никто из нас не произносил ни слова. Мне хотелось заговорить, но я сдержалась и лишь мысленно спрашивала подругу: «Ню-эр, почему ты так долго не приходила? Почему вчера не захотела со мной разговаривать? У тебя что-то случилось?» Все эти вопросы звучали лишь в моей голове, я не произносила их вслух, но Ню-эр, словно услышав их, ответила мне слезами. Она беззвучно плакала, не утирая слез, падающих капля за каплей в корзину, а цыплята склевывали их вместе с зернышками.

Я не знала, как себя вести, и, повернув голову, рассматривала профиль подруги. Мочка уха была у нее проколота, а в дырочку продета красная нить. Уши у Ню-эр были немытые, и на краю виднелась полоска грязи вперемешку с серой. Я скользнула взглядом по ее плечу вниз и заметила на запястье сине-зеленую ссадину. Затем приподняла рукав, чтобы рассмотреть получше. Ню-эр очнулась и испуганно отпрянула, а потом повернулась ко мне и вымученно улыбнулась. Лучи утреннего солнца проникли в западный флигель и осветили чумазое личико Ню-эр. Ресницы ее дрогнули, с них упали слезинки и покатились по ложбинкам до уголков рта.

Ню-эр резко встала, засучила рукава и штанины и тихо сказала:

– Смотри, что папа сделал!

Я осталась сидеть на корточках. Только протянула руку и потрогала распухшие синяки и рубцы у нее на ногах. Я их едва касалась, но Ню-эр захныкала от боли. Плакать громко она боялась, поэтому лишь тихонько и жалобно попискивала. Бедняжка!

– За что папа тебя побил? – спросила я.

Она ответила не сразу, ее душили слезы, но потом она сказала:

– Он не пускает меня гулять.

– Это потому что ты долго у меня играешь?

Ню-эр кивнула.

Я расстроилась, что из-за меня Ню-эр побили, и в то же время испугалась, вспомнив того большого и крепко сколоченного мужчину.

– Тогда ступай скорее домой! – воскликнула я.

Ню-эр не тронулась с места:

– Он сегодня ушел спозаранку и пока не вернулся.

– А твоя мама?

– Мама тоже меня не любит, но ей всё равно, что я хожу гулять. Папа и ее тоже бьет. Он ее побьет, а она потом меня ругает, говорит, что от меня одни беды.

Наплакавшись вволю, Ню-эр немножко пришла в себя, и мы стали болтать о том о сем. Я сказала, что никогда не видела ее маму, и Ню-эр сообщила, что ее мама немного хромает, поэтому с утра до вечера сидит на кане и шьет одежду на заказ – этим и зарабатывает.

Я рассказала Ню-эр, что мы не всегда жили в Пекине, что приехали мы сюда с очень далекого острова.

– Мы тоже не всегда здесь жили, – ответила Ню-эр, – раньше мы жили у ворот Цихуамэнь.

– Цихуамэнь? Знаю-знаю, – закивала я.

Ню-эр удивилась:

– Откуда ты можешь знать Цихуамэнь?

Я не нашлась, что ответить, но совершенно точно знала это место. Кажется, меня на рассвете туда кто-то водил, я даже будто видела те места своими глазами. Нет, нет, всё было так смутно – может, мне приснилось? Поэтому я так и сказала Ню-эр:

– Во сне это место видела, там же еще городская стена, да? Как-то раз одна женщина пришла туда под утро с каким-то свертком в руках и прокралась к самой стене…

– Это сказка какая-то?

– Может и сказка… – Я склонила голову на бок и глубоко задумалась. – В общем, я знаю Цихуамэнь, вот и всё.

Ню-эр улыбнулась и обняла меня, а я вытянула руки, чтобы обнять ее в ответ, но едва дотронулась до ее плеча, как она тихо вскрикнула:

– Больно, больно!

Я поспешно разжала руки, а она насупилась:

– Даже здесь всё опухло!

– А чем он тебя бил?

– Метелкой.

Ню-эр помолчала, а потом добавила:

– Папа и мама, они… – Она снова замолчала.

– Что они?

– Ничего. В другой раз расскажу.

– А я знаю, твой папа учит тебя петь арии, чтобы ты для них деньги зарабатывала! – выпалила я. Так няня Сун моей маме говорила, а я подслушала. – Требуют, чтоб ты им деньги зарабатывала, да еще бьют тебя! – Меня прямо-таки разбирал гнев.

– Ишь ты! Всё-то ты знаешь! Но я не про это. О том, что я хотела рассказать, ты сама никак не узнала бы!

– О чем же? Расскажи!

– Будешь приставать – ничего не скажу, а будешь умницей – расскажу тебе много чего, только никому больше не говори, даже своей маме.

– Не скажу. Давай шепотом.

Немного помедлив, Ню-эр приблизила ко мне лицо и быстро прошептала на ухо:

– Мама меня не рожала, и папа мне не родной.

Эта фраза пронеслась стремительно, как молния, а когда достигла моего сознания, меня словно громом поразило, сердце мое бешено застучало. Ню-эр, поведав свою тайну, убрала руку от моего уха и смотрела на меня во все глаза, словно ожидая, что я отвечу. А я буквально лишилась дара речи и лишь смотрела на нее не отрываясь.

Хоть я и пообещала Ню-эр никому не выдавать этот секрет, но после ее ухода всё еще продолжала думать о нашем разговоре и ощущала нарастающее чувство тревоги. Я побежала к маме и спросила:

– Мам, а меня ты родила?

– Чего? – Мама изумленно взглянула на меня. – Откуда такие вопросы?

– Ну скажи, да или нет.

– Конечно, я! Кто же еще? – сказала мама. А потом добавила: – Если б ты была не родная, стала бы я с тобой так носиться? Я бы тебя, такую егозу, секла бы, как сидорову козу.

Я закивала: мама рассуждала логично, Ню-эр тому живой пример!

– А как ты меня родила? – Этот вопрос давно меня интересовал.

– Как родила, хмм… – Мама задумалась, потом улыбнулась и, подняв руку, указала на подмышку. – Ты вот отсюда вылезла.

И она захохотала на пáру с няней Сун.

3

С пустой бутылкой и парой бамбуковых палочек в руках я осторожно переступила порог постоялого двора «Хуэйаньгуань», толкнула ворота, ведущие в боковой двор, и увидела на ветвях дерева много-много зеленых гусениц. Сючжэнь называла их «удавленники». Подобно шелкопрядам, они выплевывали изо рта шелковую нить и, прицепившись к ветвям дерева, повисали над землей. Я сбивала «удавленников», собирала в бутылку, а потом кормила ими наших кур. Каждый день я приходила сюда и набирала полную бутылку гусениц, которые, оказавшись в бутылке, начинали отчаянно извиваться. Это было так омерзительно! Мне всё мерещилось, что они вот-вот вылезут из бутылки и станут ползать у меня по руке (даже рука начинала зудеть!), но на самом деле они, конечно, никуда не выползали.

Сбивая в бутылку очередную порцию гусениц, я вдруг подумала о Ню-эр, и на душе стало неспокойно. Вчера ее опять побили дома. Она незаметно прокралась ко мне и принесла с собой две курточки. Её лицо покраснело и опухло от побоев.

– Я пойду искать родных папу и маму! – заявила Ню-эр прямо с порога.

– А где они?

– Не знаю. Пойду к Цихуамэнь и буду искать.

– А Цихуамэнь где?

– Ты же говорила, что знаешь!

– Я говорила, что, кажется, видела это место во сне.

Ню-эр запихнула принесенную одежку в пустой ящик в западном флигеле и тщательно утерла слезы на лице.

– Я обязательно должна найти своего родного папу, – с затаенной злобой в голосе сказала она.

– А ты хоть знаешь, как он выглядит? – Я была восхищена ее решимостью, но всё же считала, что эта затея трудновыполнима.

– Буду искать сколько понадобится. Когда я увижу родных родителей, сердце само подскажет мне, что это они.

– Ну тогда… – Я остановилась, так как не знала, что сказать, и абсолютно ничем не могла ей помочь.

На прощание Ню-эр сообщила, что убежит из дома тайком – пока не знает когда, но перед уходом обязательно меня предупредит и зайдет за своей одежкой.

Вчера я весь день думала о Ню-эр. Мне было так тревожно, что за ужином кусок в горло не лез. Мама потрогала мой лоб:

– Как будто небольшая температура. Можешь не доедать, иди ляг пораньше.

Я легла в кровать, но тревога не покидала меня. Не имея возможности излить свои чувства, я заплакала. Мама испугалась:

– Ты чего плачешь? У тебя что-то болит?

Не зная почему, я сквозь слезы проговорила:

– Папа Ню-эр…

– Папа Ню-эр? Что с ним? И чего ты из-за чужого папы так распереживалась?

Тут вмешалась няня Сун:

– Что этот негодяй сделал? Небось нашу девочку обругал! Может, он тебя ударил?

– Да нет же! – Я вдруг почувствовала, что сказала ужасную глупость, и попыталась выкрутиться: – Я хочу к папе!

– А, к папе своему хочешь! Ну и напугала ты нас! – засмеялись няня и мама.

– Папа сегодня в гостях у твоего дяди, вернется поздно, – сказала мама. – Ложись-ка спать.

Затем она объяснила няне Сун:

– Инцзы всегда была папиной дочкой. Чуть нездоровится – только в папиных объятиях засыпает.

– И не стыдно тебе! – Няня Сун провела пальцем по моей щеке. Не обращая на нее внимания, я отвернулась к стенке и закрыла глаза.

Проснувшись следующим утром, я уже не чувствовала тревоги, как накануне, и пошла сбивать гусениц с дерева. Но вспомнив о Ню-эр, так и застыла с поднятой в воздухе рукой. Стояла и гадала, когда Ню-эр придет попрощаться со мной навсегда.

Бросив бутылку под деревом, я выпрямилась, подошла к окну и заглянула в дом. Сючжэнь сидела в дальней комнате на низеньком табурете лицом к кровати, и мне была видна только ее худая спина, на которую спускалась растрепанная коса. Она отчаянно жестикулировала и размахивала руками, отгоняя мух. Хотя постойте: откуда там взялись мухи? Я тихонько вошла в дом, остановилась у стола в первой комнате и обалдело уставилась на нее. До меня донеслись ее слова:

– Значит, спать мы вчера легли на голодный желудок?! Ну скажи, куда это годится?

Э-э? Удивительно, откуда Сючжэнь узнала, что я вчера вечером не стала есть и легла голодная? Приникнув к дверному косяку внутренней комнаты, я воскликнула:

– Кто тебе рассказал?

– А? – Она повернулась ко мне и, увидев мою мрачную физиономию, серьезно ответила: – А чего тут рассказывать? Каша в пиале так и стоит нетронутая! – Она указала на пиалу и палочки на столике у кровати.

И тут я сообразила, что Сючжэнь не ко мне обращалась. Когда отступили холода, она стала наведываться в этот боковой двор, который в остальное время был заперт, и проводила здесь всё время. Я понимала лишь половину из того, что она мне говорила. Сначала я думала, что Сючжэнь играет со мной в дочки-матери, а потом до меня начало доходить, что она не играет и не притворяется – уж слишком естественно она себя ведет!

Сючжэнь отвернулась к кровати и уставилась в одну точку, потом опять повернулась ко мне, тихонько увлекла меня во двор и шепотом сказала:

– Уснул, пускай поспит! Эта болезнь его вымотала, а у него тут никого родных нет!

На столе во внешней комнате стоял тот самый купленный весной аквариум с золотыми рыбками, несколько рыбок сдохли, но Сючжэнь прилежно продолжала каждый день менять воду. Теперь в аквариуме появилась растительность, и очень интересно было наблюдать, как красноватого цвета рыбки плавали туда-сюда среди зеленых водорослей. Откуда я столько знаю про цвета? Мама говорила, что, когда я буду поступать в школу, учителя станут спрашивать меня про цвета, а еще спросят, где я живу и сколько человек в нашей семье. Вот я и выучила. Еще Сючжэнь держала в коробочке шелковичных червей. Она мне объясняла:

– Коричка пойдет в школу тогда же, когда и ты, вот я и выращиваю шелкопрядов, они дадут шелк, и я сделаю Коричке чехол для тушечницы.

Несколько шелкопрядов уже начали прясть коконы. Сючжэнь выложила гусениц на чашки, накрытые бумагой, чтобы они выделяли шелковую нить прямо на бумагу. Послушные, они даже не пытались слезть с чашки. Остальные же гусеницы, а их пока было большинство, всё еще ели листья тутовника.

Вычищая коробку, где жили шелкопряды, Сючжэнь складывала их какашки в жестяную банку. Их там накопилось уже очень много. Сючжэнь собиралась набить ими подушку для третьего дяди Сыкана. Он ведь целыми днями читает книги, поэтому должен заботиться о своих глазах, а какашки шелкопряда полезны для зрения.

Я молча стояла рядом с Сючжэнь, наблюдала за рыбками и за гусеницами. Дерево во дворе росло как раз рядом с окном, поэтому в комнате было очень темно, и мы не осмеливались говорить громко, будто и впрямь боясь потревожить уснувшего больного.

Вдруг Сючжэнь спросила:

– Инцзы, помнишь, о чем я тебе рассказывала?

Я не сразу поняла, что она имеет в виду, потому что за время нашего знакомства она мне столько всего нарассказывала! Она говорила, что Коричка тоже пойдет учиться в начальную школу Чандянь, поэтому мы будем ходить туда вместе. Еще она говорила, что от школы до дома нужно идти по улице Люличан до ворот Гуансимэнь, а когда дойдем до стеклянного окна в переулке Луцзицзяо и увидим в этом окне большие оленьи рога, надо свернуть в переулок Чуньшу – оттуда рукой подать до дома. Говорила она и о том, что вместе с Коричкой они отправятся на поиски третьего дяди Сыкана, что она сшила много одежды и обувки и собрала вещи.

Но крепче всего в мою память врезался ее рассказ о том, как она рожала Коричку. Однажды я проскользнула к Сючжэнь спозаранку. Увидев меня, она не стала причесываться сама, а вместо этого вынесла шкатулку, достала гребень из бычьего рога, шпильки из кости и большой красный шнурок, потом распустила мои волосы и начала медленно расчесывать меня. Она сидела на стуле, а я – спиной к ней на низенькой скамеечке, зажатая между ее ногами. Ладони мои лежали на ее коленях, острых и жестких, как камни, – такая она была худенькая. Сючжэнь спросила:

– Инцзы, ты в каком месяце родилась?

– Я? Когда травка начала зеленеть, а на деревьях листочки распустились. Мама говорит, я родилась весной – было уже не холодно, но еще не жарко. А Коричка?

Я спросила об этом, потому что все наши разговоры Сючжэнь неизбежно выводила на Коричку.

– А Коричка, – ответила Сючжэнь, – когда травка начала желтеть, а деревья – ронять листву. Она родилась осенью, когда уже не жарко, но еще не холодно. Тогда как раз цвела корица, воздух был наполнен ее ароматом. Знаешь, как пахнет корица? Как вот это масло, которым я тебе волосы натираю.

И она поднесла ладонь к моему носу.

– Ко-рич-ка, – произнесла я, втянув носом воздух и учуяв аромат масла. Кажется, я кое-что поняла.

Сючжэнь радостно подхватила:

– Ага-ага, я поэтому и назвала ее Коричкой.

– Но где же здесь коричное дерево? Я не вижу.

– Да ведь я не здесь ее рожала! – Сючжэнь в этот момент уже заплетала мне косу, да так туго, что мне стало больно.

– Зачем так туго! – воскликнула я.

– Вот бы мне столько сил в тот день, когда я рожала. Когда она родилась, я совсем ослабла, впала в забытье, потом просыпаюсь – а Корички рядом уже нет. Сквозь сон я слышала, как она плачет, а открыла глаза – глядь: где же Коричка? Спросила у мамы, но она не успела ответить, тетушка ее перебила, подмигнула ей и ласково так мне говорит: «Ты вон как ослабла, а ребенок всё плакал, я и унесла его к себе, чтобы не беспокоить тебя». Я сказала: «Вон как!» – и опять уснула.

Тут Сючжэнь замолчала. Когда моя коса была готова, она продолжила:

– Мне показалось, что мама сказала тете: «Только ей не говори». Тут я уже встревожилась – что же случилось? Почему мне до сих пор ребенка не принесли? Неужели они его отдали… Или выкинули… Этого не может быть! Никак не может быть!

Я тем временем встала со скамеечки и повернулась лицом к Сючжэнь. Нахмурившись, она о чем-то задумалась, то и дело прерывала свой рассказ. Потом, понизив голос, сказала:

– Очень странно. Что же всё-таки случилось?

Когда она укладывала принадлежности обратно в шкатулку, я заметила внутри подаренные мною часики для Корички. Сючжэнь взяла часики и положила на ладонь.

– У Коричкиного папы есть большие карманные часы, да только он их в закладную лавку отнес, те часы. Не на что ему было домой вернуться, вот до чего бедность доводит! Я ему тогда не сказала, что понесла, он же всё равно через пару месяцев должен был вернуться. Он успокоил мою маму, что, как только приедет домой, сразу продаст свой земельный участок у горы, вернется в Пекин и женится на мне. А путь неблизкий, добираться сложно, если бы я еще сказала ему, что понесла, только добавила бы ему волнений! Ты не представляешь, какой он чуткий! И маме я тоже не сказала, что понесла, никак не могла решиться. Думала, всё равно он скоро вернется, вот поженимся и расскажу – подумаешь, какая срочность…

– Что понесла? – переспросила я.

– Под сердцем Коричку понесла!

– Ты же сейчас сказала, что в закладную лавку что-то там отнесли? – еще больше запуталась я.

– Понесла, отнесла, понесла, отнесла… Сяо-Инцзы, ты нарочно меня путаешь? Слушай и не перебивай.

Она взяла часики, которые я подарила Коричке, и, теребя их в руках, продолжила рассказ:

– Он уехал весной. В день отъезда погода стояла чудесная, он взял свой чемодан и не осмелился даже глаза на меня поднять. Земляки-однокашники провожали его до порога, поэтому нам толком поговорить не удалось. К счастью, мы вдоволь наговорились накануне вечером, когда я собирала ему чемодан. Он сказал, что в «Хуэйаньгуане» нормально не поживешь, и если будет возможность, надо ехать работать за границу. У него на родине земля неплодородная, ничего не растет, только батата посадили много, поэтому дома едят один батат: рис с бататом, кашу с бататом, лепешки из батата, лапшу с бататом, жареный батат. Неместные с непривычки от этой пищи на стенку лезут. Мне-то, северянке, от такой жизни будут одни страдания, вот он и не хочет меня туда везти. Оно и верно: я у родителей одна, мама меня и не отпустит, чтоб я один батат там ела! Он сказал: «Я, как и ты, родителей во всем слушаюсь. Вдруг мама меня не отпустит к тебе в Пекин?» Я ответила, что тогда сама за ним поеду. Проводила его за порог и увидела, как он сел в повозку рикши. Подняла я голову и посмотрела на небо: там парило белое облачко и неспешно, как лодочка по волнам, плыло куда-то на край света. Мне казалось, я сама плыву в этой лодочке, душа моя парила, словно позабыв, что у нее есть хозяйка. Проводив его, я вернулась в дом. Меня затошнило, голова закружилась, и я немного пожалела, что ничего не сказала ему. Хотелось его догнать, но было уже поздно. Проходили дни, он всё не возвращался, а мой живот становился всё больше, так что уже не скроешь. Мама начала меня расспрашивать, велела мне никому ничего не рассказывать, но чувство стыда меня не мучило. Я говорила маме, что он обязательно вернется, а если нет, то я сама за ним поеду! Мама зажала мне рот рукой и сказала: «Детка, не говори так, это же позор! Если он не вернется, нам нельзя об этом никому разбалтывать». И она отправила меня на остров Хайдянь, на родину нашей семьи. Рожать было тяжело, у меня не было сил. Я вдыхала аромат корицы, который залетал в окно, и думала, что если будет девочка, то назову ее Коричкой. Повитуха велела мне закусить косу и тужиться, тужиться. Наконец ребенок родился и громко-громко закричал!

Тут Сючжэнь тяжело вздохнула, лицо ее стало мертвенно-бледным. Вместо продолжения она сказала:

– Сяо-Инцзы, не жалко тебе твою третью тетушку?

– А третья тетушка это кто?

– Я! Ты же называешь Сыкана третьим дядюшкой, а я, значит, третья тетушка, так-то. Зови меня третьей тетушкой.

– Угу, – улыбнулась я.

Мне было немного неловко, но я обратилась к ней так, как она просила:

– Третья тетушка Сючжэнь.

– Если увидишь Коричку, приведи ее домой.

– А как же я ее узнаю?

– У нее, – Сючжэнь прикрыла глаза и задумалась, – есть розоватый бугорок, я увидела мельком, когда она родилась. А когда я уснула, то слышала сквозь сон, как мама сказала тете: «Гляди-ка! Сзади на шее прямо по центру печать греха, она не должна была приходить в этот мир, но выказала упрямство, Янь-ван разозлился и проткнул ей пальцем шею, прежде чем она спустилась в наш мир». Сяо-Инцзы, если увидишь у кого-то сзади на шее прямо по центру родимое пятно размером с палец, то это наша Коричка. Запомнила?

– Запомнила, – рассеянно ответила я. Так, может быть, сейчас она меня про это и спрашивает? Я снова сказала: – Про родимое пятно у Корички на шее? Запомнила.

Сючжэнь кивнула. Убрав со стола коробку с шелкопрядами, она предложила:

– Пока он спит, давай ногти накрасим.

Она вывела меня во двор. У основания стены стояли горшки с цветами, Сючжэнь указала на них:

– Вот мята, а это бальзамин.

Она сорвала несколько красных цветков бальзамина и положила их на фарфоровое блюдце. Потом мы уселись у дома на пороге, и Сючжэнь кусочком леденцового сахара растолкла красные цветы. Я спросила:

– Мы их есть будем? С сахаром?

Сючжэнь засмеялась.

– Глупышка, тебе лишь бы поесть. Какой же это сахар, это кусочек квасцов! Смотри.

Она растолкла цветки и велела мне вытянуть руки, затем вынула из волос заколку и, зачерпывая эту кашицу из блюдца, стала наносить ее мне на ногти. Закончив, она велела мне держать ладони раскрытыми на весу, пока всё не высохнет, и тогда ногти у меня станут красными, как у нее – и она показала мне свои ногти.