Трое из Коктебеля. Природоведческая повесть

Лихой моряк Агапыч

Лодочки и собиратели моллюсков встали

чуть свет и поджидают меня,

Я заправил штаны в голенища, пошел вместе с ними,

и мы провели время отлично;

Побывали бы вы с нами у котла, где варилась уха.

Уолт Уитмен

Баба Бер разбудила меня еще затемно. Мне очень не хотелось вставать, я никак не мог проснуться, намертво вцеплялся в одеяло и совал голову под подушку, показывая, что явно ник чему столь рано тревожить приехавшего на отдых молодого человека. Баба Бер что-то терпеливо бубнила, уговаривала меня, но после того как до моего полусонного сознания дошли слова о том, что «Алексей Николаевич, поди, ждет, а он, вишь, тут разлегся и не колышет ни ручкой, ни ножкой», я все вспомнил, разом вскочил, чмокнул Бабу Бер в седое темечко, оделся и, схватив спиннинг, бутыль с водой и бутерброды, выбежал на улицу.

Рассвет только-только намечался светлой полосой над горизонтом. Рыхлая пелена тумана быстро надвигалась на поселок и уплотнялась в оврагах. Со стороны моря слышались гортанные крики чаек и кашляющий, задыхающийся звук лодочного мотора. Кто-то уже вышел; я заторопился, мигом скатился вниз и прибежал на причал взмокший и запыхавшийся. Алексей Николаевич был уже там. Он посмотрел на мою потную, виноватую физиономию и сказал:

– Все понятно. Молодость поспать любит. Ну ничего, вы пришли как раз вовремя. В шкиперской, сразу же у входа, за дверью, возьмите весла. Минут через пять выйдем.

Я разыскал весла, вскинул их на плечо и, насвистывая, спустился к берегу. Подойдя к лодке, я остолбенел от изумления. Полагая, что у меня галлюцинация, протер глаза и еще раз взглянул. Сомнений быть не могло. На корме, злорадно поглядывая на меня, восседал Агапыч.

– Да-да, он всегда ходит со мной в море, – сказал за моей спиной Алексей Николаевич, – тут уж ничего не поделаешь, сам его приучил. Раньше они с Греем меня провожали и встречали здесь, на берегу, и не успевал я причалить, как Агапыч прыгал прямо в лодку и получал свою долю рыбьей мелочи. Ну, а потом как-то раз Агапыч со мной увязался. Грей на берегу скулил и метался, звал Агапыча на берег, а он со мной ушел, рыбы до отвала наелся, и вот с тех пор, стоит мне за спиннинг взяться, он тут как тут. Лихой моряк, качки не боится, и вся грудь в тельняшке, – одобрительно сказал Алексей Николаевич, кивнув на полосатые разводы на шкурке Агапыча. – Ишь, сидит соглядатай хвостатый, боится, верно, как бы я от него часть улова не утаил.

Алексей Николаевич кивком головы показал на лодку.

– Лезьте, Саша, я столкну.

– Нет уж, Алексей Николаевич, лезьте вы, я столкну.

– Ну, будь по-вашему.

Сняв сандалии, я бросил их в лодку, неизвестно для чего поплевал на ладони и, упершись ногами, изо всех сил налег на нос лодки. Она медленно подалась и вдруг совершенно свободно качнулась на воде. Толкнув лодку еще разок, я, как мне казалось, лихо и мощно перевалился через борт, но не удержался на руках и всей тяжестью обрушился на невесть откуда подвернувшегося Агапыча. Кот взвыл истошным голосом. Две чайки, низко парившие над лодкой, испуганно прянули вверх. Алексей Николаевич, молча и сосредоточенно наблюдавший эту сцену, вдруг рассмеялся так звонко и заразительно, что я, взглянув на него, тоже расхохотался.

Агапыч вспрыгнул на корму и смотрел на меня оттуда брезгливо и презрительно. Потом перевел взгляд на хозяина: «Ну что, не говорил я тебе? Взяли недотепу на свою голову. А всё ты-ы-ы!»

Наконец мы успокоились, я сел на весла и резкими рывками погнал лодку в море. Алексей Николаевич лезвием перочинного ножа раскрывал створки мидий, чтобы в нужную минуту наживка была под рукой.

– Донок, Саша, мы вчера за разговорами так и не навязали. Ну ничего, я стареньких прихватил и самодуров парочку взял на всякий случай. Порвем – новые наготовим. Если устанете, скажите, я сменю вас на веслах.

– Я ведь только что сел. Не беспокойтесь. Мне на веслах даже больше нравится, чем с мотором.

– У мотора, как и у весел, свои плюсы и минусы. Когда ставрида идет, на моторной лодке хорошо косяки искать, и на случай шторма легче к берегу добраться. Если разбогатею когда-нибудь, – куплю для «Ники» небольшой моторчик. Сейчас пока не могу. Правее возьмите – тут неподалеку скала под водой, я однажды шаркнул по ней днищем. Вот так, а теперь чуть мористее мимо той скалы держите. Если там не повезет, сходим в бухту Барахту. Говорят, что ее так Маяковский назвал, когда в Крыму был. Слышали?

– Слышал, – ответил я без всякого энтузиазма. – Не люблю я его.

– Ну и не любите, кто вас заставляет, но поэт он, безусловно, талантливый, и писать в свое время должен был именно так, как писал… Сейчас бережнее. Стоп. Разворачивайте бортом под волну, чтобы не так ветром сносило. Отлично. Часть наживки возьмите к себе на нос, чтобы не тянуться через всю лодку. Агапыч, марш на среднюю банку. Ишь заволновался, изготовился, полосатый. Подожди – может быть, несолоно хлебавши уйдем. Держите, Саша, поводок. Вы на донку пробуйте, а я поверху пошарю.

Наживив крючки, я закинул леску и сосредоточенно уставился на воду, ожидая поклевки. Агапыч в предвкушении приятных вкусовых ощущений сел ко мне спиной и с надеждой воззрился на Алексея Николаевича. Меня, как рыбака, он явно игнорировал, делал вид, что в природе меня вообще не существует и ждать от меня совершенно нечего, а вот его хозяин сию минутку достанет для него, Агапыча, из этой противной мокрой воды вкусную жирную рыбку. «Ладно, Агапыч, – обиделся я, – мы еще посмотрим, кому первому повезет, напросишься еще у меня, самонадеянное четвероногое…»

Додумать до конца свою язвительную фразу я не успел. Алексей Николаевич резко подсек и, накручивая ручку катушки, стал не спеша выбирать леску. Я сразу забыл об Агапыче и стал наблюдать. Наконец, из воды показалась широко разинутая пасть и колючая уродливая голова ерша-скорпены. На последнем крючке, как крошечный серебристый листок на ветру, беспомощно трепыхалась ставридка.

Алексей Николаевич осторожно отцепил скорпену, положил в сачок и перебросил его за борт в воду. Агапыч, равнодушно следивший до этого за манипуляциями с ершом, высоко подпрыгнул и постарался цапнуть ставриду лапой. Алексей Николаевич погрозил ему пальцем, бережно снял рыбешку с крючка, осмотрел ее и, буркнув «пусть она растет большой и будет умницей», бросил в море. Агапыч укоризненно посмотрел на хозяина и, встав на задние лапы, выглянул за борт. Ставридки и след простыл.

– Что же вы Агапычу не отдали?

– Придет и его черед. Я мелочь отпускаю. Агапычу скармливаю морских собачек, пикшу и ту рыбешку, у которой глотка или брюшко повреждены. А вы заметили, на скорпену он и не претендовал. И дома тоже не подойдет до тех пор, пока не «уснет» ерш. Он еще котенком стянул однажды у меня из ведра полуживого ерша, а тот уколол его в нос, морда тогда у него распухла, и глаза закрылись, потом прошло все. Вот с тех пор и остерегается.

Удилище у меня дрогнуло, я дернул его вверх и быстро завертел катушку, боясь упустить рыбу.

– Легче, Саша, не так быстро, сорвется, – пытался предостеречь меня Алексей Николаевич.

Я ничего не слышал и продолжал стремительно выбирать леску. Но вот кончик удилища прыгнул вверх, грузило, всхлипнув, выскочило из воды, и крупная зеленуха, насмешливо виляя хвостом, ушла в глубину. Я сидел несчастный и обескураженный.

– Ничего, Саша, зеленуха тиной пахнет, ее даже Агапыч не ест. Не огорчайтесь, но в следующий раз не торопитесь, – сказал Алексей Николаевич.

– Я знаю, что зеленуха тиной пахнет, я знаю, что ее едят только от плохой жизни и только не уважающие себя коты, но ведь дело не в этом. Если бы это была не зеленуха, а окунь или сарган, я бы и их упустил. Прав Агапыч, верблюд я, а не рыбак.

– А вы хотите сразу? Ведь вы здесь года два не были, верно? Ну вот, значит, отвыкли. Разрешите напомнить вам банальнейшую истину, согласно которой рыбак – это, прежде всего, терпение. Дарья Феофилактовна говорила, что вы мальчишкой неплохо рыбу ловили. Дайте себе время приноровиться, в рыбацком деле, как и в служении музам, суета – только помеха. Главное, не торопитесь, – закончил Алексей Николаевич, вытаскивая сразу две ставриды, морскую собачку и одну пикшу – родственницу трески.

Ставриду он положил в сачок и стал снимать с крючка скользкую, с двумя черными пятнышками по бокам, пикшу, а затем и собачку. Агапыч, проводивший тоскливым взглядом ставриду, потерял терпение и заорал густым басом: «Мр-м-н-е-у-у, м-н-е-у-у!»

– Тебе, тебе, Агапыч, держи. Однако, кажется, пошла ставрида. Давайте-ка на самодур пробуйте. Донку сматывайте на спичечную коробку, а то запутается.

Алексей Николаевич обратил мое внимание на морскую собачку:

– Посмотрите, какое морфологическое совершенство, какое изящество и какое соответствие между названием этой рыбешки и чисто собачьим ее поведением во время охраны самцами отложенной самочкой икры. Ох уж эти рыбьи имена! Результат человеческой фантазии и наблюдательности. О них хоть роман с продолжением пиши: рыба-дьявол, рыба-труба, ворчун, обманщик, клоун, свистулька, бычий глаз, корова. Есть еще целая серия «инструментальных» и «военно-должностных» названий: рыба-пила, рыба-гитара, молот, нож, топорик, игла, сабля, меч, мичман, капитан, лоцман, сержант, майор, солдат и много еще всяких причудливых названий, и каждое из них оправдано образом жизни, повадками, внешним видом… Мичмана, например, потому мичманом называют, что у него на брюшке есть симметрично расположенные светящиеся точки, похожие на блестящие пуговицы морского мундира. Да и вообще, возьмите все народные названия животных и растений. Что за прелесть! Средоточие меткости, наблюдательности, образности. Вот в финской «Калевале» написано, что медведь вовсе и не медведь, а «красота с медовой лапой». Разве не хорошо? Якуты очень метко назвали березу «серебряным деревом». Ряска для русских была «лягушачьей дерюжкой», а бурундука сибиряки окрестили «медвежьей совестью».

– Почему именно медвежьей? – удивился я и бросил пойманную собачку Агапычу.

– Бурундучишка – хозяин старательный, запасливый, перед тем как в спячку залечь, сотни километров набегает в поисках пропитания. Набьет защечные мешки, раздует у него мордашку, как от флюса, и в норку запасы складывает. А в «доме» у него порядок идеальный. Семена, сушеные ягоды, зерно, коренья съедобные – все кучками лежат и друг от друга листьями-перегородками отделены, как на кухонной полке у хорошей хозяйки. Ну, а весной, в трудное для пропитания время, медведь частенько грабит бурундука, вот и кричит жалостно хозяин, к совести медвежьей взывает. Да где там – все разбойник выгребет, ничего не оставит, обрекая тем самым на голодную смерть запасливого зверька. Нет, как хотите, – продолжал Алексей Николаевич, передавая мне поводок самодура, – не понимаю я людей, которым не интересно все, что касается живых существ. Очень хорошо, что вы в будущем намерены писать о природе и о людях, связанных с нею. Только учтите, вы никогда не сможете свободно владеть своим материалом, если не будете в какой-то степени биологом, точно так же, как журналист, пишущий об искусстве, непременно должен знать его историю и законы, в противном случае он не сможет грамотно писать ни о творчестве, ни о людях искусства.

– Ну, а если говорить конкретно обо мне?

– Ну, а если говорить о вас, Саша, то представьте себе такую картину: года через три после окончания университета вы приезжаете к морю и идете интервьюировать рыбаков. Народ это крепкий, умный, насмешливый. Они смотрят на вас, молодого журналиста-горожанина, переглядываются и на ваш вопрос «Как обстоят дела с рыбой?» с серьезным видом рассказывают, что сегодня поутру в море по неизвестным причинам «сержант» укусил «корову» аккурат за заднее место, а «мичман» чуть не отмотал себе плавники, когда драил «тряпочкой» «саблю» для «капитана». Вы можете не понять шутки, так как не будете знать, что вышеупомянутые в потешном рассказике существительные не что иное, как названия рыб. Не поняв, обидитесь, сочтете себя оскорбленным, вспылите, уйдете и уйдете, конечно, ни с чем, без материала.

– Алексей Николаевич! – заорал я. – Есть!

– Что есть?

– Тащу родимую!

– Тяните, тяните, только не спешите, судя по всему, это скумбрия водит, не давайте ей туго натягивать леску, пусть пошныряет по сторонам. Приспустите леску чуть-чуть, потом подтяните слегка, вот так, еще, и еще разок… и еще, ну вот, а теперь вытаскивайте, только плавно, без рывка.

Бросив в лодку спиннинг, я крепко прижал к груди полосатую, с синим отливом рыбину. Агапыч вспрыгнул ко мне на колени и цапал когтями отчаянно бившийся рыбий хвост. Я столкнул его и бережно положил скумбрию в подставленный Алексеем Николаевичем сачок. Потом опустил его за борт, поднял и еще раз полюбовался на свой животрепещущий прекрасный трофей.

– Вот, Саша, считайте, что вы, как говорят рыбаки, «обрыбились». Половина ухи у нас уже есть. С места уходить не будем, здесь хоть и редко, но берет. Сейчас Агапыча надо угостить, а то он у нас совсем заскучал и, небось, думает: «Зря я с вами, жадюгами, в океан-море потащился». Вы на ставридку забрасывайте, а я на дне донкой пошарю, пикшей для кота разживусь.

Дело у нас пошло веселей. Лодку дрейфом нанесло на рыбий косячок, и за полчаса я вытащил 15 ставрид. Алексей Николаевич поймал несколько собачек и крупных пикш, до отвала накормил Агапыча и тоже переключился на ставриду. Вскоре Алексей Николаевич сказал: «достаточно», поднял из воды сачок с рыбой и сел на весла. Миновав торчащую из моря каменную арку, лодка вошла в маленькую бухту. В ней было тихо, пустынно и мрачновато, несмотря на то, что яркий солнечный свет высвечивал самые темные и укромные уголки. Алексей Николаевич сильно разогнал лодку, и она с размаха глубоко врезалась в мелкую разноцветную гальку. Вытаскивать лодку не стали, просто поддернули ее повыше, так, чтобы в воде осталась одна корма. Агапыч, нетерпеливо топтавшийся на носу, сразу же спрыгнул на берег и, протрусив в сторону, стал усердно трудиться, выкапывая себе ямку для сугубо индивидуального пользования.

– Ого-го-го-го-го-о-о-о!! – закричал я изо всех сил, сделав ладони рупором. По бухте испуганно заметалось гулкое, с таинственным призвуком эхо. Я прислушался и закричал еще раз, громче и раскатистее.

– Не кричите здесь, Саша, пожалуйста. Разве можно кричать в лесу, в горах, на берегах рек и моря. На природе тишину беречь надо, – сказал Алексей Николаевич и с загадочным видом закончил: – Если не послушаетесь, женщина-дух Па-ку-не разгневается и покинет нас, не оставив в целом мире ни кусочка тишины.

– Не буду, Алексей Николаевич. Это я так, сам не знаю зачем, от полноты чувств, наверное, – виновато сказал я и спросил: – А кто она, эта Па-ку-не?

– Па-ку-не – женщина-дух, которую жители Колумбии называют «Говорящая без голоса». Живет она в лесу, охраняет на Земле тишину и сердится на тех, кто ее нарушает в самых неподходящих для этого местах.

– Бедная Па-ку-не, – серьезно сказал я, – скоро в мире не останется тишины, и «Говорящая без голоса» погибнет, оглушенная воем моторов, скрежетом техники и воплями транзисторов.

– А жаль, очень жаль, потому что я целиком присоединяюсь к поэту Борису Пастернаку, который очень хорошо сказал: «Тишина, ты – лучшее из всего, что слышал». Недаром в Западной Европе в 1958 году проводилась кампания по созданию особых заповедников – «оазисов тишины». Есть такие заповедники во Франции, около Гренобля. Хлопочут об этом и австрийские врачи. На определенных территориях строго запрещается всякое строительство, запрещается появляться на мотоциклах, телегах, машинах, включать транзисторы и петь. Одним словом, это зоны абсолютного покоя и нерушимой тишины, необходимость в которых все больше и больше ощущают и звери, и современный человек.

– Это правда, что от гула низко летящих реактивных самолетов в гнездах диких птиц лопаются яйца? – спросил я.

– Правда, Саша.

– А насчет оазисов тишины: надолго ли они сохранятся? Государственный транспорт растет как на дрожжах, население тоже растет, вскоре машина будет почти у каждого. А самолеты, ракеты? Промышленность тоже не из молчаливых, так что – где уж тут, – махнул я рукой.

– Думать надо. Во многих странах над этим вопросом работают недавно созданные Лиги по борьбе с шумом. Им и карты в руки, – хмуро сказал Алексей Николаевич и пошел к лодке.

Продукты и бутыль с водой он перенес на берег и засунул их, чтобы защитить от солнца, в тень скальной расщелины; кеды свои прополоскал в море от песка и пристроил на солнышке на подсушку; берет повесил на торчащую из гальки лапу старого ржавого якоря и вообще вел себя так, будто был он здесь не впервые, знает, куда и что положить, что и как нужно сделать, чтобы человеку в этой уединенной бухте было уютно и удобно.

– Раздевайтесь, Саша. Кажите крымскому солнышку свои обесцвеченные московские телеса, – говорил Алексей Николаевич, стаскивая с себя рубашку и брюки. Оставшись в выгоревших на солнце плавках, Алексей Николаевич принес из лодки сачок, отделил скумбрию и с десяток крупных ставрид, сказал, что это для Бабы Бер, смочил тряпку морской водой, сложил в нее рыбу и пристроил сверток в тень, туда, где лежали наши продукты.

– Саша, в лодке под кормовым настилом – котелок, лук и картошка, несите их сюда, начнем хозяйничать. Сначала рыбу и картошку надо почистить. Уж не забыл ли я перец и лавровый лист? Посмотрите в правом кармане рюкзака. Есть? Ну, значит, будет всамделишная уха. Вы картошку или рыбу будете чистить?

– Картошку. Мама говорит, что я талантливо чищу картошку.

В это время истошно заорал Агапыч. Я поднял голову и увидел его на скале, на крошечном, величиной с книгу, уступчике. Вокруг головы кота игриво порхала какая-то пестрая бабочка. Разевая ярко-розовую пасть, поглядывая в нашу сторону, Агапыч продолжал орать нудно и обидчиво. Я накинул на плечи пустой рюкзак, подошел к скале, стал к ней вплотную и нагнул голову. Кот прыгнул и, перебирая лапами, цепляясь когтями за мои нарядные японские плавки, соскочил на землю.

– Ну и хулиган ты, Агапыч, нахал и наглец, – отругал его Алексей Николаевич.

Удобно устроившись на камне, он поставил возле себя котелок и начал чистить рыбу. Некоторое время мы молча занимались каждый своим делом.

– Саша, зачерпните котелком кусочек моря. Картошку и рыбу будем мыть морской водой. Пресную побережем. Тут раньше родничок симпатичный маленький жил – да умер, бедолага. Люди разорили, засыпали, иссушили, деревья вокруг него на костры вырубили. И ведь это не только здесь. Родники по Крыму сохнут повсеместно. Года два назад под хребтом Сюрю-Кая был приличный родник, а сейчас чуть заметная струйка сочится, да еще с перерывами. Говорят, «как потопаешь, так и полопаешь». Вот и мы «топали», да видно не в ту сторону, хозяйничали «не в ту степь». В результате и пожинаем теперь плоды своих безобразий или неумного усердия, и ведется это с давних пор. Возьмите лес: буки, тисы и древовидный можжевельник крымские помещики бессчетно за границу вывозили. Выпасаемые на крымских пастбищах отары овец уничтожали растения, разбивали поверхностный слой почвы. А до этого вся яйла, пастбище горное, от Фороса до Судака была покрыта высокими по пояс травами, яркими цветами, а сейчас там камни да полузасохшие пучки полыни и ковыля. В конце войны гитлеровцы вырубили заповедные сосновые и буковые леса вокруг Ялты, Гурзуфа и не какую-либо малость обнажили, а несколько тысяч гектаров. Вместе с лесом уничтожили стада зубров, оленей, косуль, муфлонов. После войны в результате неупорядоченных, никем не контролируемых рубок пострадали предгорные и южнобережные леса. Здесь вот от леса считанные куртины остались. Я их все облазил – и то и дело одного-двух деревьев не досчитаюсь. Каждый год здесь проходят тысячные полчища туристов, и все костры жгут. Нацело вырублен карагач, под туристскими топорами гибнут остатки терпентинного дерева, древовидного можжевельника, ягодного тиса.

– Говорят, что прошлым летом туристы оставили непотушенный костер и сожгли большой участок дубняка. Было такое?

– Сам бегал тушить, а виновников задержать не смог, полномочий не хватило. Тот участок, где Коктебель стоит, лет сто тому назад тоже был покрыт худо-бедно леском. В горах повсюду били родники с чистейшей холодной водой. Беда, – покачал головой Алексей Николаевич, – некому лес охранять. Есть в Крыму хозлесзаг, который должен беречь и восстанавливать лесной покров. Да, видно, штат мал, не доходят до всего руки. Сажают, правда, они много, пашут правильно – поперек склонов, но дело в том, что ухаживают за саженцами либо плохо, либо вовсе не ухаживают. Опять, надо полагать, дело в недостатке рабочих рук. Если так, то зачем много сажать, деньги зря вколачивать? Посади столько, сколько под силу сберечь, не гоняясь за выполнением планов. Да и планы тоже с умом составлять надо. А тут еще винсовхоз повадился сюда отары свои гонять, а уж овцы знают, как древесный самосев со свету сжить и оврагов понаделать, опыт богатый.

– А хотите знать, что думают французские поэты об истреблении лесов? – спросил я.

– Любопытно! Слушаю.

– Вот что:

 
                   Все меньше и меньше остается лесов.
                   Их истребляют,
                   Их убивают,
                   Их сортируют,
                   И в дело пускают.
                   Их превращают
                   В бумажную массу.
                   Из которой получают миллиарды газетных листов,
                   Настойчиво обращающих внимание публики
                   На крайнюю опасность истребления лесов.
 

Я закончил читать и выжидательно уставился на Алексея Николаевича.

– Вот за это спасибо! А какая великолепная концовка! А, Саша?

– И мне стихотворение очень понравилось, и вы, наверное, не поверите, запомнилось сразу же, как прочел.

– Ну почему же? Это бывает, особенно в молодости, – мечтательно произнес Алексей Николаевич, помолчал и тут же заговорил опять: – Сейчас работники Крымского заповедно-охотничьего хозяйства разрабатывают мероприятия по облесению яйлы. Здесь бы, наверное, жирардова сосна прижилась. Когда-то, перед войной, кажется, должны были сажать ее по Крыму. Родом она с Гималаев, к почвам нетребовательна и засухоустойчива. Как раз то, что надо. – Алексей Николаевич поточил о камень нож и, посмотрев по сторонам, продолжал: – Места здесь, Саша, великолепнейшие… уникальные не только по составу флоры и фауны, но и по геологическому строению. Один из старожилов рассказывал мне, что раньше на берегу моря можно было найти полудрагоценные камни чуть ли не в полном ассортименте: яшму, сердолик, горный хрусталь, агаты, аметисты, халцедоны. В скалах этих, – Алексей Николаевич, бросив в котелок очередную выпотрошенную ставриду, кивнул головой вверх, – около ста различных минералов содержится. Но это уже не наш с вами интерес и не наша тема. A вот то, что в прежние годы здесь был организован заповедник – нас с вами уже вплотную касается. В 1922 году на Всероссийском курортном съезде решено было организовать здесь заповедник для сохранения уникального ландшафтного уголка республики. Если бы решение было реализовано, флора и фауна и крымские самоцветы уцелели бы, но, к сожалению, оно, как многое у нас, повисло в воздухе. Все приезжают и восхищаются: «ах море, ах горы, ах солнце, ах воздух, ах волшебное карадагское королевство», а о том, что это заброшенное, безбашенное королевство, знает только тот, кто из года в год живет в нем и воочию наблюдает его постепенное опустошение и упадок.

– Картошку почистил, Алексей Николаевич. Кстати, о Коктебеле: что с пляжем сделалось? Тут же был отличный мелкогалечный и даже местами песчаный пляж.

– У строителей надо спросить. Они сгребли с разрешения местных властей пляжную гальку и замесили ее в бетон. Сэкономили копейки, а во сколько это со временем государственному карману обойдется, не подумали. – Алексей Николаевич хмыкнул, раздраженно ткнул последнюю чищеную ставриду в котелок и, взяв его за дужку, направился к месту предполагаемого костра. Я пошел вслед за ним. Алексей Николаевич поставил котелок на землю, сел возле него и продолжал: – Сейчас наш пляж стал сползать в море потому, что неподалеку регулярно работает рефулёрная баржа, сосет со дна песок. Да и около Ялты та же история. И все несмотря на то, что запрещено заготовлять гальку и песок в курортных зонах. Некоторые ретивые деятели до сих пор считают, что на то и закон, чтобы на кривой можно было его объехать.

– Так ведь тут все ясно, – перебил я Алексея Николаевича, – законом запрещено – раз, проверять некому – два, а за экономию на строительных материалах, глядишь, премию можно получить – три.

– Не исключено. Но ведь от этого не легче. – Алексей Николаевич соскоблил прилипшую к щеке рыбью чешуйку и уже с улыбкой добавил: – Вот некоторые знакомые считают, что это у меня своеобразный «пунктик», может быть, они и правы. Слушать, читать, писать и говорить о защите природы я могу подолгу, бесконечно, до тех пор, пока меня кто-нибудь за воротник не потрясет или на ногу не наступит. Так что в случае, если я надоем вам, не стесняйтесь, воротник в вашем распоряжении, я не обижусь.

– Боюсь, понадобится кто-то третий, – усмехнулся я, – а трясти ему придется сразу двоих – и меня, и вас.

– Одним словом, судьбе было угодно свести на этом берегу парочку одержимых, – сказал Алексей Николаевич и попросил меня принести несколько крупных камней для сооружения очага.

Я выгреб ямку для кострища и обложил ее с трех сторон принесенными камнями.

– Можете представить, мой друг, какая глыба проблем ляжет на ваши неокрепшие журналистские плечи! Будете устранять разрыв между материальным и духовным и при этом не забывать учиться самому и учить всех – и дальних, и близких.

– Не собираюсь я никого учить, – запротестовал я. – Считаю, что мое дело писать и публиковать материалы, доводить их до сведения людей, а они уж пусть читают, анализируют, делают выводы и сами чему-то учатся.

– Нет, Саша, так неправильно. Вам будет многое дано и за многое спросится. И если вы этого не осознаете, вам придется переквалифицироваться в управдомы, – пошутил Алексей Николаевич. – Ведь для того чтобы понять, делать выводы, анализировать опубликованные вами материалы, нужна какая-то образованность, культура и интеллект. Так что, Саша, – в народ, с народом и для народа, и с малыми, и со взрослыми.

– Что касается взрослых, то мне хотелось бы в отдельных случаях не учить словами, а убить словами.

– Ну, это у вас юношеский максимализм взбрыкивает. Ладно, Саша, жизнь покажет, что да как, да и время расставит все по своим местам, ну а пока мы с вами впереди паровоза бежать не собираемся. Не так ли?

– Так, – согласился я и, чтобы вернуть нашу беседу в «морское русло», спросил:

– Вооруженные до зубов аквалангисты тоже, наверное, резвятся здесь сверх всякой меры?

– А как же! – оживленно воскликнул Алексей Николаевич. – Почти вдоль всего побережья выбиты крабы, а рыба и близко подходить боится, гибнут водоросли, планктон. И не удивительно. Среди огромного количества людей, среди миллионов, наводняющих Крым в летний период, – тысячи вооруженных подводными ружьями. Темпы уничтожения морских обитателей такие, что воспроизводство может за ним не угнаться, особенно в самых красивых уголках Крыма.

– Тех самых, что убывают прямо на глазах, – заметил я.

– Сейчас почти все чарующие уголки Земли так страшно расплачиваются за свое очарование, что из года в год теряют свою притягательную силу, а люди жадно ищут новые, нетронутые места, которые через несколько лет тоже станут неузнаваемыми. А почему бы не поберечь то, чем любуешься, что доставляет наслаждение? Не бережем потому, вероятно, что пока находим эти самые не загаженные уголки… Правда, каждый раз все с большим трудом… Вы знаете, Саша, очень эффективно борются с аквалангистами-браконьерами на Лазурном берегу Франции. Там следят за всякого рода нарушениями природоохранных правил не только на берегу, но и контролируют с воздуха, используя вертолеты. Эта так называемая подводновоздушная полиция есть и в Англии. Сюда бы и нам в Крым хотя бы человек десять для начала, без дела бы не сидели.

– Десяток охранников – считайте, что ничего. Побережье Крыма тянется на сотни километров, и многие уже освоены отдыхающими – и дикими, и санаторными, – безнадежно махнул я рукой.

Тут Алексей Николаевич взял меня за плечо, развернул влево и громко рассмеялся.

– Вы только взгляните туда, на этого обжору, на этого кошачьего Гаргантюа, – воскликнул он, показывая на Агапыча, который с весьма прозрачными намерениями выцарапывал припасенный для Бабы Бер сверток с рыбой, – гоните его, рецидивиста!

– Эй, – закричал я и встал.

Пойманный на месте преступления Агапыч ничтоже сумняшеся сделал вид, что ему не больно-то и хотелось, медленно, не теряя чувства собственного достоинства, направился к лодке, вспрыгнул на борт, прошел на кормовой расстил и уютно устроился там на нагретых солнцем досках.

Между тем уха поспела, перестала булькать, «плеваться» и запахла так, что есть мне захотелось зверски.

Алексей Николаевич расстелил на гальке газету, поставил на нее пару мисок, разложил ложки и тут же пристроил снедь – бутерброды от Бабы Бер. Бутерброды мы живо отправили по назначению, и Алексей Николаевич выставил на середину «стола» котелок, из которого задорно торчали вареные хвостики ставрид, окуньков и бычков, разложил по мискам рыбу и залил ее поблескивающей жиром ухой.

– Эх, – мечтательно сказал Алексей Николаевич, – сюда бы еще зеленой петрушечки и укропа. У меня в огороде росло, да не выросло. Дождя долго не было, а поливать тоже не всегда удается, перебои в Коктебеле с водой.

– А ведь у меня есть, – спохватился я, – Баба Бер в последнюю минуту сунула мне в карман. Если бы вы не напомнили, я бы так и забыл! Она сказала: что же это будет у вас за уха, если туда зелени не покрошить? Вот, возьмите. – Я вынул и кармана рубашки маленький сплющенный бумажный пакетик и отдал его Алексею Николаевичу.

– Вот молодчина Дарья Феофилактовна. Мы ей за это рыбки привезем, пусть и она порадуется нашему улову. – Алексей Николаевич развернул бумажку, понюхал привядшие листья и восторженно поцокал языком. Потом нашел плоский камень, обмыл водой, накрошил на нем зелень и, посыпав сверху миски с ухой, залюбовался.

– Ну-ка, скажите, в каком столичном ресторане вы попробуете такую благодать? Ни в каком и ни за какие деньги. Начали! Ешьте и можете рассчитывать на добавку, в котелке еще есть запасец. Пробуйте.

Я проглотил полную ложку, закатил отудовольствия глаза и выставил большой палец в знак молчаливого одобрения. Быстро расправившись с ухой и рыбой, я поднял голову и с удивлением взглянул на Алексея Николаевича. Он ел медленно, со вкусом и не справился еще и с половиной. Я тоскливо поскреб ложкой дно своей миски и многозначительно перевел глаза на котелок.