Власть лабиринта

– Именно это и питает всевозможные сплетни и интриги недоброжелателей и завистников, – Александр Сергеич на сей раз был без очков, что придавало его длинноносому лицу мягкость, домашность, однако совсем не мешало словам лететь острыми стрелами. – А коли ко всему прибавить его армейскую молодость, множество написанных пьес, обширные знакомства среди знати, в литературных кругах, ответственный пост в Дирекции театров, а теперь ещё и членство в Российской Академии, то ругать князя и обвинять его во всех немыслимых намерениях и поступках – ох, как заманчиво, – он перечислял чужие заслуги со скучной интонацией, без зависти, без восторга. Видимо, в его глазах они не много имели веса. И он ценил театрала за другое, чем владеет далеко не каждый и что он однажды в разговоре назвал «искрой Божьей». – Злые языки обращают его в притеснителя дарований, жестокого гонителя, превратно толкующего правила декламации, заставляющего произносить стихи в трагедии совершенно противно их смыслу. А между тем кто угадал таланты Семёновой и Валберховой? Образовал Брянского, Сосницкого, Рамазанова? Кто из плохих драматических актёров Боброва и Рыкалова сделал превосходных комических? А восхождение Самойловых, мужа и жены?

– Но ты ведь знаешь, Саша: коли человек не обладает своим талантом, он всегда с горячностью чернит другого и сим как бы вровень встаёт с великим. Однако его сиятельство, кажется, не очень удручён наговорами?

– Насколько я знаю, – кивнул Грибоедов, – Шаховской – умнейший человек и умеет верно оценить злопыхателей. Он и сам колок и насмешлив до такой степени, что коли отсутствует предмет уязвления, подтрунивает над собой. Высмеивает своё брюхо, – начинающий писатель состроил уморительную гримасу и гнусаво протянул: – Та-а-алию, – видимо, подражая выговору знаменитого театрала, потом хмыкнул: – Но чаще – нос. Сии упражнения в остроумной игре слов ему как комедийному драматургу весьма необходимы. Меня восхищает его необъяснимая способность при неуклюжести фигуры и собственном неясном произношении так «вдолбительно и вразумительно» образовывать актёров, которым потом рукоплещут искушённые знатоки-театралы.

Арина представила себе пузатого лысеющего господина с крючковатым носом, показывающего молоденьким актрисам, как должно томно вздыхать, и невольно усмехнулась. Грибоедов заметил. «А девчонка слушает нас. И кажется, разумеет верно», —шепнул он другу. Тот подмигнул девушке, заставив её зардеться ещё ярче и совсем запутаться в лентах.

По сияющему лицу Лыкошина можно было без труда догадаться, насколько интересно и приятно ему беседовать с Александром Сергеевичем:

– Слушаю тебя, Саша, и думаю: экой у тебя ум критический, тебе бы сатиры или комедии писать, только боюсь, не удержишься да в крамолу ударишься. А помнишь, какой успех имела твоя сатира на трагедию Озерова – «Дмитрий Дрянской»? Его «Дмитрий Донской» тогда много шуму и блеску произвёл, а Яковлев после монолога Дмитрия «Беды платить врагам настало ныне время» был вынужден остановиться, ибо за рукоплесканиями, криками «Браво!» и топаньем его не было слышно.

Они уже выкинули Арину из головы, увлёкшись разговором, а она ещё долго не могла прийти в себя и не смела поднять глаз.

– Сия сатира не столь суть пародия на Озерова, сколь отражение университетского соперничества русских и немецких профессоров, претендующих на кафедру, кою возглавляет Буле.

– А как отнёсся Буле к твоему сочинению?

– Так ведь он остался победителем! Все лавры у его ног, Каченовский и иже с ним посрамлены, чего же боле?

– Догадываюсь, что сия пиеса – своего рода упражнение, экспериментальный образец той, что сейчас в себе носишь. Или я не прав?

– Возможно, ты больше прав, чем я сам ещё осознаю.

Из подобных разговоров Арина знала, что Александр Сергеевич пишет современную пьесу, а отдельные замечания указывали на то, что многие обитатели Хмелиты узна́ют себя в её персонажах.

В раздумьях и воспоминаниях дорога ужалась вдвое, она и не заметила, как прошла больше половины пути. Опомнилась, огляделась и заметила за деревьями заросли малины. Из любопытства решила взглянуть, много ли ягод завязалось, будет ли в этом году сбор богат, подошла ближе и рукой раздвинула ветки. Бурая растрёпанная кочка зашевелилась, и во весь рост поднялся из-за кустов облезлый огромный медведь. Арина не нашла в себе силы вскрикнуть, только отступила на шаг и выронила лукошко. Медведь сверлил её глазками и взрыкивал, не оставляя надежды на спасение. Всё. Никто даже не узнает, куда она пропала… И вдруг услышала с тропинки за спиной:

– Здрав будь, Хозяин! Почто пугаешь девицу? Иди себе с миром, она не замышляет вреда.

Медведь заворчал, будто разумел человеческую речь, опустился на лапы и, отворотившись, побрёл в чащу. Арина, закаменев, так и стояла с открытым ртом, не в силах вздохнуть, и опомнилась, лишь когда незнакомец подошёл, поднял лукошко и взял её за руку.

Глава 3
Берег Луны

– Откель ты взялся, спаситель нежданный? – Арина, запрокинув голову, смотрела в синие глаза незнакомого парня с не по-здешнему отпущенными светлыми волосами до плеч, опоясанными через лоб кожаным ремешком.

– Да вот, в Хмелиту шёл. Я тебя давно увидал, да ты задумчива была, меня не приметила. – Он поправил заплечный мешок, показал на лукошко: – Обед несёшь? Родителю?

«Ишь, улыбается. Будто не напугался медведя ни капельки. А меня до сих пор колотит. А смотрит, смотрит-то как! Девок не видал? Не моргнёт. Как Демид», – Арина потянула носом, готовясь сморщиться, но противного душка не уловила. От незнакомца пахло ветром, сухим теплом, дорожной пылью.

– Почём ты знаешь? – удивилась она его догадливости.

– Шёл через луг, косарей видел. Пойдём что ли, провожу, – так и повёл её за руку на дорогу. А она, как овца, покорно поплелась следом. Нет. Не как Демид. Если б тот схватил за руку – неделю бы с песком отмывала, да всё чудилось бы – воняет. У этого в ладони уютно. Да и где она, её ладошка? Утонула, не видать.

– Звать-то тебя как?

Арина посмотрела на широкий кулак, замкнувший, как в сундуке, её кисть (таким, небось, и медведя свалить можно). Жаль было расставаться с этим надёжным убежищем. Но она таки выдернула свою ладошку. Пусть не думает, что ему всё можно. Она сама по себе.

– Арина… – девушка еле поспевала за широким мужским шагом, а он, искоса поглядывая на торопливо семенящую спутницу, старался приноровиться, подстроиться под неё. – А тебя величать как прикажешь?

– Баюр.

Имя упало в душу, как в воду, и пошло, пошло в глубину, опустилось на дно, легло мягко, позволило горячей волне погладить себя, обнять и уже никуда не отпустить.

– В наших краях я тебя прежде не встречала. Кто ж ты будешь?

– Издалече я. Путешествую.

– Ишь ты! А ну как барин твой хватится?

– Нет надо мной барина. Вольный я, – парень легко шагал по тропинке неслышной, пружинистой поступью, не глядя под ноги, но не спотыкался об камни, случайные ветки, кочки, словно ходил здесь не раз да знал на зубок все неровности. – А ты в Хмелите живёшь? – он краем глаза наблюдал, как девушка, придерживая длинный подол сарафана, старалась не отставать и уже разрумянилась от быстрой ходьбы. – Чудна́я ты. Вроде крестьянка… а не похожа.

Арина рассмеялась:

– Отчего же?

– Движения лёгкие, изящные, как у барышни, которую обучают для светских приёмов. Вот и подол… деревенские девки так не держат. И речь гладкая, словно книгу читаешь.

– Я и читать могу, – задорно выпалила девушка, прикидывая, чем бы ещё таким удивить парня. В Хмелите-то грамоту парни не ценят, особливо девкину.

Баюр спокойно кивнул, мол, и сам уже догадался. Подумал, прибавил ещё:

– Смелая.

– Какая же смелая? – всплеснула она руками. – А медведя испугалась!

– Ну! Медведя! Кто бы его не испугался?

– А ты?

– Я ему кровная родня, – ухмыльнулся так, что она сразу поняла: дразнится.

Баюр вдруг резко остановился, что-то припоминая, прищурился, глядя на девушку:

– А хочешь, угадаю, кто ты?

– Навряд ли сможешь, – довольная усмешка заиграла на её лице. Где ему угадать! Слыхал ли он вообще про театр? Простой деревенский парень, да издалече!

– Крепостная актриса!

Арина от удивления раскрыла рот, но так ничего и не вымолвила, и уставилась в торжествующее лицо прозорливца. Глаза его смеялись, и казалось, что он знает про неё не только высказанную догадку, но и ещё что-то, в чём никому не признаешься, только девичьей подушке, в ночи, втихомолку. Она вдруг почувствовала, что какой-то необъяснимый свет исходил от этого случайного спасителя, обнимал и мучил сердце, томной сладкой волной расплёскивался в груди, рождая трепет и тревогу.

– Уж не ангел ли ты, с неба явленный? – наконец выдохнула она.

– Нет, – Баюр рассмеялся. – Всего лишь волхв. Вещий.

Они продолжали путь, шелестела листва, откликаясь на разноголосый посвист пернатых жителей леса, но Арина ничего не замечала, словно околдованная, она думала только о своём спутнике. Вот ведь свалился негаданно. А могли и разминуться, выйди она чуть раньше или позже. И отчего совсем чужой мужчина ничуть не страшит её? Только дрожь пробирает, когда рукавом коснёшься ненароком. Но вслух она говорила другое:

– Волхв… вроде колдуна, да? Люди боятся колдунов. Рассказывали, как в одной деревне колдунью утопили, и ещё: как забрасывали камнями, поджигали дом.

Баюр усмехнулся:

– Невежество, дикость… Люди страшатся непонятного, чудесного, объявленного почему-то порождением дьявола. А ведь тайком, небось, бегали к колдуну за помощью, и грех не останавливал. В здешних местах меня не знает никто, пришёл-ушёл странник, откуда-куда – неведомо.

Лес постепенно редел, всё чаще встречались полянки, и уже виден был впереди открытый простор, зелень лугов.

– А как же ты здесь? Разве актрисы не живут в усадьбе?

– Алексей Фёдрыч отпустил меня к родителям по хозяйству помочь. Об эту пору каждый год съезжаются гости, а нынче запаздывают. Да и приедут ли? Сестра его московская Настасья Фёдоровна с сыном и дочерью навряд приедут. Говорят, Александр Сергеевич экзамен держит в университете. И другие не спешат: опасаются. Слухов много о войне. Наполеон-то, сказывают, все земли европейские к рукам прибрал. А ну как и на нас двинется?

– А что ещё о войне говорят?

– Да разное. Кто не верит, чтоб француз на Россию замахнулся: не по зубам, мол, ему такая громадина. Десять Европ! Без единого выстрела в лесах да болотах наших сгинут. А иные пророчат: быть войне. Вон бабка Сычова заране плачет: и приметы все указывают – к войне. А барин, Алексей Фёдрыч, письмо из Вильны получил от приятеля да сильно растревожился: «Молиться всем миром надобно, чтоб супостата не допустил Господь до земли русской».

К косарям шли напрямки, без тропинок. Скошенная трава широкими полосами стелилась через весь луг, вялилась на припёке, напитывая знойный воздух густым дурманящим запахом. Стерня, ещё свежая, не впивалась в ноги, и ступать было легко. Несколько невысоких стожков были уже намётаны, но не закончены – ожидали, покуда подсохнет трава, чтобы пышным овином подняться над стриженой землёй.

Повернувшись к ним и опершись на косу, стоял мужик, вглядываясь в приближающихся гостей. Рубаха без опояски, распущенная почти до колен, темнела мокрыми пятнами, в спутанной бороде застряли мелкие травинки.

– Вот, тятенька, это провожатый мой и… спаситель. Баюр. Поговорите пока, а я обед расстелю, – Арина отошла к начатому стожку, покрыла примятую траву в лёгком теньке белёным холстом и стала доставать из лукошка и раскладывать нехитрый крестьянский обед. Когда подошёл отец, она вздрогнула и заозиралась, отыскивая глазами Баюра.

– Взял косу и оселок. «Обедай, – грит, – Матвей Григорьич, а я покуда помахаю чуток».

– А как же обед? Обоим хватило бы.

– Сказал: не голоден, – отец, кряхтя, опустился наземь, поджал под себя ногу. – Эка, сподобило тебя, доченька, на медведя-то выйти. Дорога ить вся исхоженная, давно зверьё не балует, никто не встречал, – приложился к кринке с молоком, потом захрустел румяной хлебной корочкой и некоторое время ел молча. Но Арина знала, что его не отпускает дума о новом знакомом, о Баюре. – Аж из самой Сибири! – выдохнул он, подтвердив её догадку. – Ловко косит, широко. Молодой ишшо, силы не растрачены. А говорит толково, степенно, с уважением.

Арина посмотрела в ложбинку, куда ушёл косить Баюр. Тот снял рубаху, оставшись в одних портах, и уже проложил в траве широкую дорогу. Взмокшая спина, золотисто блестящая, играла мускулами.

– Справный работник. И не чванливый, – прищурился на дочь: – Тебе, я чай, он тожа глянулся?

Арина вспыхнула:

– Тятенька! Весело тебе дразнить меня.

– Сказал: задержится в Хмелите на несколько дён – и в обратний путь. Нехай поживёт у нас. Ищет чаво-то, навроде древностей. Сурьёзный парень, а непонятный.

Возвращались в село прежней дорогой. Баюр молчал, а любопытство Арины росло, как на дрожжах. Что могло интересовать человека так сильно, чтобы пуститься на поиски через все земли на другой конец? «Значит, жены нет, – сама собой выскочила подсказка, – иначе не отпустила бы». Арина замахала рукой перед носом, но отгоняла не муху, а непрошеные стыдные мысли. Однако на сердце потеплело. Косясь тайком на Баюра и думая, что он не замечает её интереса, она удивлялась, как могла не заметить сразу: и ростом, и статью, и невозмутимым ликом он походил на одного из греческих богов, про которых рассказывал Андрей Иваныч. Прекрасен, могуч и, наверное, как и бог, страшен в гневе. Видно, простая одежда, потёртая в дороге, да котомка на плече сбили с толку.

– Ты ведь родилась здесь, стало быть, места хорошо знаешь? – тем временем спросил парень, глядя вперёд, но она почему-то чувствовала на себе его взгляд.

– Знаю. Только в толк не возьму, что тебе показывать. Господа, особливо приезжие, любуются красотами. Художник вон тоже, Крупинин, все пейзажи срисовал, и мало ему. А я привыкла к красоте-то, иной раз и не замечаю её вовсе.

– А что ж Крупинин ваш только пейзажи рисует? Коль так красота его манит, рисовал бы лучше тебя. Рядом с твоим портретом любой пейзаж осрамится.

У Арины перехватило дыхание, а лицо вспыхнуло жарким румянцем. Не в первый раз она слышала о своей красе, хвалили и другие. За неё и в актрисы взяли. Привыкла. Вот и нынче с утра Демид… Фу! Лучше б помалкивал, разозлил только. А теперь? Что ж так сердце колотится, словно вылететь рвётся? Не найдясь что ответить, она заговорила о другом:

– Давай свернём сюда, в сосенки. Говорят, там грибов полно. Наберём в лукошко.

Баюр раздвигал ветви, пропуская Арину, а она, проходя у него под рукой, всякий раз чувствовала, будто он обнимает, прижимает её к груди, и сердце обмирало, ожидая чего-то. Никогда прежде не случалось ей испытывать подобного. Что за сила магнитная была в этом парне, которого она и не знала совсем, а казалось, что и жила только затем, чтобы встретить его.

Грибы нашли быстро.

– Почему тебя так зовут? Баюр… Я таких имён раньше не слыхала, – Арина осторожно отлепляла сухую колючую хвою, освобождая нежные липкие шляпки сморчков.

– Старинное имя. В далёкие времена, которые теперь уж и не помнит никто, высоко в горах жила серебристая лиса Харлисс, – парень подхватил лукошко и, достав нож, быстро обходил полянку, разгребал траву, слежавшуюся хвою у стволов сосен и укладывал срезанные грибы в лукошко. Грибной дух сразу пропитал воздух. – Она была царственно прекрасна и умела превращаться в человека. Однажды увидел лису юный охотник и, очарованный сверкающим мехом, задумал её изловить. Расставил силки, ловушки. И поймал. Только в силках билась не лиса, а девушка невиданной красы с длинными волосами, сияющими лунным светом. Они полюбили друг друга с первого взгляда и стали жить вместе в хрустальном тереме на вершине самой высокой горы. А когда у них родился сын, его назвали Баюром, что значит Неугасимый свет. Он унаследовал от матери её красоту и магический дар.

Арина забыла о грибах. Её распахнутые глаза неотрывно следовали за рассказчиком, словно боялись его потерять, а сказка казалась ожившей явью.

– А что с ним случилось дальше?

– Он вырос и отправился на поиски счастья. При расставании мать обвила его голову ремешком, заговорённым, обережным, и сказала: «Где б ты ни был, я увижу тебя, покуда носишь в волосах ремешок, и заслоню от недругов».

– И что, сыскал счастье-то?

Баюр усмехнулся, любуясь наивной доверчивостью девушки:

– Наверное, ищет где-то. Думаешь, легко счастье сыскать?

– А ты, вещий волхв, – решилась поддеть его Арина, – тоже владеешь магическим даром?

– Не без этого… – пожал плечами сказочник, усмехнувшись так, что было невозможно понять: шутит или всерьёз.

Отличить правду от вымысла в его исполнении девушка и не пыталась, всё равно не сумеет по простоте своей. Посему поспешила свернуть разговор в прежнее русло, сказочное:

– А почему он счастья себе не наколдовал?

– Счастье, как и любовь, наколдовать нельзя, – парень придирчиво осмотрел срезанный грибок, сдул со шляпки песок и, сочтя его вполне пригодным, сунул в лукошко. – Их надо добыть, выстрадать. Ну, поднимайся. Пойдём что ли?

Арина так и сидела на корточках перед первой своей находкой, заворожённо слушая старинную быль, не заметив, как грибная охота подошла к концу, и очнулась только, когда Баюр поставил у неё перед носом лукошко с горкой сморчков.

– Полное! – удивилась она, ухватясь за протянутую руку и вставая.

Уже выйдя на знакомую дорогу, она спохватилась:

– Тятенька сказывал, что ты ищешь древности. Какие-такие древности в наших краях?

– Камни, – ответил спутник без всякой задумчивости. Видно, ответ был готов заранее. – Они во всяких краях древние. Может, встречала в округе?

– А как же! – удивилась она неколебимой уверенности его голоса, а пуще того серьёзности прямого взгляда. Не отвернуться, не отмолчаться. – Только что в них интересного?

– Они долгожители. А потому несут в себе память времён. Знания далёких предков. – Баюр говорил о безмолвных и бессмысленных, как она до сих пор считала, гранитных лбах, торчащих из земли, точно о живых существах. – Если умеючи обратиться к старинному камню, можно и хвори лечить, и заклятья снимать, и судьбу провидеть.

– В самом деле? Наши бабы шушукаются, пересказывают друг дружке, как тайком бегали к Святому Камню с гостинцами да с мольбами.

– Святому Камню? – вдруг напрягся и прищурился Баюр. – А почему тайком?

– Так ведь батюшка воспретил, так во время службы и сказал: «Бесовский камень – сиречь наследье поганых язычников, кои суть есть еретики».

Баюр нахмурился и шёл молча, потом искоса взглянул на Арину:

– А ты была у Святого Камня?

– Девчонкой ещё. Когда тятенька брал меня на ярмарку. Камень на холме стоит, а супротив него на поле – ярмарки каждый год.

– И каков он?

– Ростом более сажени, – стала припоминать девушка, – а толщиной – дважды шире. Цветом неровен, крапчатый, с красноватыми разводами.

Баюр вздрогнул:

– С крапинками?

– Да вроде. Белыми и коричневыми.

– Покажешь мне его? – в синих глазах вспыхнул непонятный огонёк.

– Ты хочешь нынче отправиться?

– А что? Далеко? – разочарование заставило поскучнеть голос.

– Не то чтобы, – поспешила успокоить его Арина. И робко добавила, опасаясь отказа: – Я могла бы пойти с тобой, только испроситься надо у барина.

Баюр ничего не ответил, только улыбнулся ей.

Лесная дорога осталась позади. На соседнем лужке девочка в длинной рубашонке и белой косынке, завязанной под подбородком, прутиком подгоняла гусей, а те, не желая признавать власти над собой столь невеликого существа, тянули к ней шеи, шипели и трясли головками, похожими на кулаки.

Обогнув колодец, Арина свернула на сельскую тропинку, указывая на небольшой, но довольно крепкий дом, обнесённый плетнём, из-за которого выглядывала куча распиленных на пеньки брёвен. Зайдя во двор, Баюр молча снял рубаху и вместе с лукошком сунул Арине в руки. Колун лежал тут же, и вскоре он с хрястом делил пеньки на разлетающиеся в стороны поленья. Арина птицей впорхнула в сенцы.

Сквозь треск сухого дерева Баюр слышал, как чем-то гремели в избе, потом из трубы потянулся сизый дымок разжигаемой печи, не оборачиваясь, заметил метнувшуюся в ворота тень. Горы поленьев по обе стороны росли, а плечи начинали ныть, прося передышки, когда он оглянулся. Не старая ещё, уставшая женщина стояла, сложив руки на животе под передником, и смотрела большими серыми глазами, которые в точности унаследовала её дочь, только с возрастом утратившими ясность и лучистость, будто озёра, подёрнутые туманом.

– Сам-то мой, – произнесла она, увидев его внимательный взгляд и словно бы извиняясь, – как сенокос приспел, вертается в темень, вот и не с руки ему прибрать дрова.

– А мы ему, Таисья Кузьминична, ещё и баньку истопим, – щедро пообещал помощник, расправляя плечи. – Целый день в поле – всё тело изнылось. А банька да с травами всю усталость как рукой снимет.

Услышав своё имя, хозяйка вспыхнула и улыбнулась:

– А ты, я чай, притомился да голоден. Иди в избу, накормлю чем Бог послал.

За столом Таисья Кузьминична сидела, подперши щёку ладошкой, наблюдая, как Баюр уплетает картошку, запечённую в яйцах, запивая из глиняной кружки молоком:

– А Аринушка помчалась в усадьбу, к барину. Испроситься, грит, к Святому Камню. Что за нужда вам такая? Лексей Фёдрыч-то наш крепкой православной веры. А ну как не позволит?

– Моя причина к вере касательства не имеет, – прожевав, успокоил её гость. – Святой Камень – свидетель древности, коя о наших истоках повествует. Нынче образованные люди все историей интересуются.

Дверь распахнулась, и Арина вихрем подлетела к столу. Налила из вспотевшей кринки молока и залпом осушила целую кружку:

– Разрешил! Я принялась было расписывать учёную важность похода, да он не дослушал. Видать, и прежде слыхал. Сказал: архе-логические экспедиции для науки – важнейшее дело. И Александр Сергеич, племянник его, прежде сказывал, что князь Оленин архе-логическую экспедицию предпринял. Надо думать, не хочет отстать от современных устремлений. А вдруг и правда, откроется нам (ну, не мне, конечно, – Баюру) загадка древности, да ещё здесь, в хмелитской вотчине. «То-то будет что рассказать и графу Уварову, и Хомякову, и Энгельгардту, не говоря уже об Иване Якушкине и Пассеке. Ногами топчем историю! Восхищаемся иностранцами, а сами богаче их стократ», – девушка выдохнула, довольная, что по дороге не растеряла слов, наговоренных барином. Память актрисы не подвела. – А ещё Алексей Фёдрыч сказал, что хорошо было бы обратиться к Фёдр Иванычу Глинке, что живёт в Духовщинском уезде, в Сутоках, он де большой знаток древностей, высокой образованности человек. Он после отставки четыре года путешествовал, но теперь, говорят, вернулся в имение.

Баюр перестал есть и, улыбаясь, любовался Ариной. Столько радости было в её разрумянившемся лице. Русая прядка выбилась из-под косынки и озорной пружинкой вздрагивала в такт её рассказу. Руки сновали по столу, подхватывая всё подряд и по-детски засовывая в рот, а она, не успев прожевать до конца, тараторила дальше:

– Торопилась домой, бежала. Туча чёрная накрыла Вязьменский лес: вот-вот хлынет. А тятенька-то, верно, уже промок: с той стороны, словно серый занавес, ливень полыхает.

– Теперь какая косьба! – вздохнула мать, вставая. – Раньше домой возвертается. Пущай. Баня истоплена. Ить и отдышаться надо: всему свой срок, – проворные руки собирали посуду со стола. – Да и вы уж нынче не ходоки. Отдыхайте, с зарёй подниму.

Спать в избе Баюр отказался и отправился на сеновал. Бросив на свежее сено овчинный тулуп, он блаженно растянулся, закинув руки за голову, прислушиваясь, как усталость качает его ласковым покоем. Он закрыл глаза и сразу увидел Арину, в белой косынке и голубом сарафане, теребящую кудрявый кончик русой косы. Лучисто-серые глаза, словно бездонные озёра, смотрели прощально, печально, и что-то остро кольнуло и заныло в груди.

– Баюр! Не спишь ещё? – скрипучая лестница на сеновал старательно считала каждый девичий шаг вверх. – Тятенька пришёл мокрый, встрёпанный, подивился, что дрова наколоты и прибраны. Так и стоял под дождём, любовался поленницей. Теперь с мамой сидят за столом.

Нежданное появление той, что весь день не выходила из ума и покорила душу, зажглось в груди такой нежностью, что Баюр удивился себе. Ещё вчера не поверил бы, что звук голоса, близкое присутствие или просто существование девушки может всколыхнуть такую бурю восторга. Он подхватил за локти и вытянул наверх лёгкую, как птичка, ночную гостью:

– А тебе чего не спится? – и едва удержался, чтобы не прижать её к себе.

– Уснёшь тут! Всё думаю: как пойдём завтра.

– Дорогу забыла?

– Да нет, – Арина нащупала в темноте свободное местечко, уселась поудобнее. – Расскажи что-нибудь. С тобой интересно. Почему ты всё знаешь?

Баюр сел рядом, не касаясь девушки.

– Путешествовал много.

– А я нигде не была, – с сожалением вздохнула она, – только на ярмарке с тятенькой. Не боязно тебе одному путешествовать?

– А чего надо бояться? – чтоб не рассмеяться, Баюр сунул былинку в рот, стиснул зубами.

– Да вот хотя бы темноты, – Арина обняла колени, накрытые широким сарафаном, уткнулась в них подбородком.

– Темноты я не боюсь, у меня в душе светло, – откликнулся шутник.

– Ой, что это?

Пальцы Баюра серебрились лунным светом. Он разжал ладонь. Плоский камешек молочной белизны вытянутым колечком-глазком уставился на Арину. Овал казался прозрачным и вспыхивал перламутровыми искорками, когда его поворачивали. Баюр продел в него тоненький шнур и, обхватив девушку за плечи, принялся завязывать его у неё под косой. Его волосы, пахнущие сеном, закрыли ей лицо, она замерла: вдруг стало невыносимо страшно, что он расцепит объятия, отстранится. Руки сами взметнулись вверх, обхватив его за шею, и она прижалась лицом к его волосам. Бережно обняв смущённую Арину, Баюр шептал ей на ухо:

– Это Берег Луны. Матушка хранила его для моей невесты.

– Значит, теперь я твоя невеста? – ахнула потрясённая девушка.

– Выкуплю тебя у барина, увезу далеко-далеко, в Сибирь. Будем жить в Ключах. Там нет крепостных, нет господ.

– Я буду твоей женой? – нежданное счастье подхватило её на своё крыло и взмыло в небо, отнимая дыхание.

– Где я только не искал тебя! – душа сама подбирала слова, изливала в них муку. – А увидел в лесу – будто молнией прошило. Сам Хозяин леса благословил нас.

– А я сразу тебя узнала, – помимо воли вырвалось у Арины бесстрашное признание. – Ты один из всех такой – словно свет ясный.

Они сидели, привалившись к душистому мягкому сену, Баюр обнимал свою невесту за плечи и шептал, шептал ей накопившиеся за долгую жизнь ласковые слова, дышащие нерастраченной нежностью, и чувствовал, как душа его летит на головокружительной высоте и звенит от неземного восторга. А Арина слушала, положив голову ему на грудь, гладила его руки и думала, что их встреча в лесу – настоящее чудо, явленное небесами, и не будь этой встречи, она так и состарилась бы в слезах, но за другого бы не пошла ни за что. И убаюканная шелестом его слов, незаметно уснула.