Олег Табаков

Сотни детей прошли через студию Наталии Сухостав. Конечно, далеко не все они стали актерами, но уважение к людям театральной профессии сохранили на всю жизнь, получив в раннем детстве прививку от пошлости и подлости жизни. Человек безукоризненно честный и щепетильный в быту, она была столь же щепетильна в отношениях с людьми. Вспышки страстей не обходили ее стороной, иногда она могла нагнать такого страха, что многие, как и Табаков, запомнили это навсегда. Человек принципов, она никогда не скрывала своей позиции. Лгать, кокетничать, сочинять собственную значимость при ней было глупо и бессмысленно. Помню, как она погрозила пальцем первокласснику, опоздавшему на репетицию: «Табаковых среди вас нет, работать надо!» Не знаю, запомнил ли эти слова тот мальчишка, но мы, старшеклассники, находившиеся в комнате, переглянувшись, согласились – Табаковых среди нас не было.

Когда Олег Павлович приехал в Саратов уже известным актером после первых ролей в кино, в студии с ним состоялась встреча. Он радостно и возбужденно что-то рассказывал, показывал, буквально летая по комнате, все в восхищении следили за его передвижениями, пока не раздался голос нашего педагога: «Олег, сядь!» И он послушно опустился на стул. Какая-то одержимость во всем, что делала Наталия Иосифовна, внушала нам, подросткам, веру и надежду. Надежду не только на себя, но и на жизнь, которая непременно будет справедлива к тебе, если ты будешь честен, порядочен, трудолюбив. Все, что связано с теми временами, о которых она много рассказывала, представлялось нам Атлантидой, своего рода допотопной цивилизацией, факт существования которой никто не отрицает, а вот ощутить ее подлинность, природу ее людей и нравов нам уже не дано. Словом, ушедшая натура.

Отношения со своим первым театральным педагогом Табаков сохранил до конца ее жизни, оставив о ней пронзительно тонкие и точные воспоминания. А главное, поступками сохранил о ней память в истории города. Благодаря его хлопотам случилось важнейшее событие – открытие на здании саратовского Дворца пионеров мемориальной доски театральному педагогу Наталии Иосифовне Сухостав, у которой учились жизни и искусству сотни детей. Важнейшее, потому что нельзя воскресить человека или отменить перенесенные им душевные мучения, но запечатлеть в людской памяти то, что он сделал в жизни, восстановив тем самым справедливость, вполне возможно. Когда в 1990 году Наталия Иосифовна умерла, ученики поставили на ее могиле памятник. У каждого студийца остались свои воспоминания о педагоге. Табаков рассказ о ней всегда начинал с пушкинских строк: «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» Он был убежден, что эта цитата удивительно точно применима к его памяти о Наталии Иосифовне, и всегда помнил важные для себя ее уроки.

Во-первых, она неодинаково относилась к воспитанникам. Требовательна, критична, а порой и нетерпима была только по отношению к одаренным детям. Словно внушала: тебе много дано – с тебя и спросится. Олег Павлович вспоминал, что его чаще всего ругали за опоздания. Грех этот родился оттого, что жил он близко, выбегал из дома либо без трех, либо без четырех минут до начала занятий, иногда успевал, а иногда опаздывал. И вот однажды, опоздав в очередной раз, был вынужден выслушать отповедь руководителя. Признался, что прошло больше семидесяти лет, а он помнил те слова, простые, жесткие, обидные, бьющие по самолюбию, которые нашла Наталия Иосифовна. Во-вторых, она сумела вложить в ребенка простую и важную мысль: мы занимаемся серьезным и важным делом и ответственны перед теми, кто вечером приходит нас смотреть. Пожалуй, с той поры, со спектакля «Красный галстук» по пьесе Сергея Михалкова, и поселилось в Табакове желание: «Не подвести бы их!» – имея в виду зрителей.

Касаясь вопроса отношений театра со зрителем, Олег Павлович был особенно щепетилен: актер должен быть достоин зрительского доверия. И в конце жизни особо гордился, что прошли десятилетия, сменились несколько генеральных секретарей и три президента, а зрители никогда не отказывали ему в доверии. Но это не мешало студийцам оставаться детьми, озорниками. Они шутили, разыгрывали, хулиганили, словом, были нормальными ребятами, с замашками взрослых людей. После репетиции никому не хотелось расходиться, домой шли не сразу, а заглядывали в забегаловку, которую называли «Кабаре», на углу Максима Горького и Ленина, покупали на всех две бутылки клюквенного морса и каждому по пирожку с ливером и беседовали часами. Наверное, сегодня это можно назвать игрой, но всерьез: уже тогда они были театральные люди.

Табаков вспоминал, что в студии он не только обрел настоящих друзей, но и впервые изучил «науку страсти нежной». В шестнадцать лет он влюбился в девочку из хореографического кружка Нину Кудряшову: «Эротика в юношеском возрасте имеет несколько иное значение, нежели в зрелые годы. Чтобы обрести право хоть как-то прикасаться к моей возлюбленной, я не поленился пойти в хореографический кружок, когда у них не хватало мальчишек, и принять участие в балете из жизни растений. Урожайные зерновые противостояли сорнякам. А у меня была роскошная роль Суховея, который все эти тростиночки под себя подминал, сжигая полезную флору… Короче говоря, я ее трогал весь спектакль». Любовь для него так и осталась чувством возвышенным: «Высочайшая планка в отношениях с прекрасным полом, взятая в юности, не давала мне опускаться ниже на протяжении всей жизни… Любовь всегда должна быть “с черемухой”, как говорил мой папа. Если Господь или судьба одаривали меня чувством, так оно развивалось по всем законам влюбленности и всего ей сопутствующего. Я благодарен жизни за то, что график моих влюбленностей всегда был плотен, насыщен и регулярен. Почти как движение подмосковных электричек».

Участие в студии многим принесло известность в городе. 9 марта 1953 года, в день похорон Сталина, Табаков вместе с девочкой из студии читал на сцене Театра оперы и балета имени Чернышевского траурно-торжественный литмонтаж. Минут сорок они читали стихи Твардовского, Алигер, Симонова в атмосфере искреннего горя. Как писал Олег Павлович, в зале рыдали, бились в истерике, кто-то падал в обморок. Читал он с искренним чувством – то ли успеха хотелось, то ли атмосфера подлинного горя в зале захватила, но история с организацией «кружка декабристов» как-то забылась, а запомнилось ощущение власти актера над зрительным залом.

Из тех далеких дней в Табакове осталось главное для актера: «Душа обязана трудиться и день, и ночь, и день, и ночь…» Вот давала Наталия Иосифовна задание, и хотели студийцы или не хотели, но все было серьезно: и поручаемые роли, и раздумья о будущей профессии, о дальнейшей судьбе. Она показала им всем «систему координат» как в театре, так и в человеческих отношениях. Когда Табаков уже стал зрелым профессионалом, она была с ним строга, тревожилась, чтобы ему не «надули в уши», чтобы не коснулись его пошлость и дурь, чтобы не погрузился он в атмосферу интриг и зависти, свойственную – что греха таить – многим театральным коллективам. Любое ее слово воспринималось как директива, ее влияние было столь сильно, что он и подумать не мог, что станет кем-нибудь еще, а не артистом. Без всякого преувеличения, он считал Наталию Иосифовну своей крестной мамой как в актерской профессии, так и в педагогике. Именно она дала исходный импульс профессии, а дальше его уже никто и ничто не могли остановить.

В 1953 году Олег Табаков окончил школу. Сомнений в выборе профессии к этому времени не существовало: только Москва, только театральный институт. О существовании МХАТа он знал с самого детства – в первый год войны Художественный театр с его потрясающей труппой был эвакуирован в Саратов. Увиденные спектакли оставили в памяти Марии Андреевны самые яркие театральные впечатления, а программки с именами великих актеров она хранила как семейную реликвию. Однажды взяла с собой сына на спектакль «Кремлевские куранты», где ребенок заснул. Так пересеклись пути будущего артиста и его альма-матер. В старину русские купцы, продавая товар, часто произносили фразу – «добротный замес». Этим определялось качество продукта. Табаков в детстве получил доброкачественный «замес» любви, добра, веры. А, как известно, чем больше в детстве ребенок получает добра и любви близких, тем закаленнее встречает трудности взрослой жизни. Из Саратова он уезжал весело, шутками подбадривал отца и плачущих женщин. Вскочив на подножку вагона, задорно крикнул: «Я уезжаю учиться на тракториста-а-а!»

Глава вторая
Москва. Школа-студия МХАТ

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют…

Борис Пастернак

Его первые подробные письма из Москвы получала Наталия Иосифовна Сухостав, и Мария Андреевна новости о сыне приходила узнать к ней. Вот некоторые из этих писем:

«7 августа 1953 года.

Дорогая Наталия Иосифовна!

Кривая моего настроения резко подскочила вверх. Вчера в ГИТИСе состоялся 1 тур и почти все решилось.

Вызвали нас 5 человек. Я читал последним. В комиссии сидят: директор института, Орлов, Раевский, Орлова, Вронская и тому подобные тузы. Я читал “Улицу младшего сына”, “Изгнанник” и “Слон-живописец”.

Кончил я читать, и Орлов высочайше изволил что-то сказать по моему адресу. Я ему тотчас ответил. Ну, и пошли острые шуточки – короче говоря, “всем понравился” (по словам директора). Директор ГИТИС Горбунов подозвал меня и посадил рядом с собой. Вы понимаете: Раевский, Табаков, Горбунов и К. Вот хохма.

Директор сказал, что берут меня, но при условии, что я не пойду на 3 тур во МХАТ. Правда, придется сдавать еще 2 и 3 туры. Но это только для того, чтобы злые языки не говорили ничего лишнего. Далее он начал меня убеждать в том, чтобы я обязательно готовился по общеобразовательным предметам. Говорил, что я должен сдать обязательно все на 5, и тогда мне, мол, дадут какую-то персональную стипендию, и что обязательно должен работать у них по комсомольской линии. Это я-то!!! И т. д. и т. д. Далее он мне заявил (привожу его слова): “Ты только ни с какими девушками не знакомься, это и потом успеешь сделать, а теперь основное внимание учебе”. В общем, напутствовал меня как любящий папаша, да и только. Отнесся он ко мне исключительно сердечно. Я был приятно поражен таким вниманием. Когда я заикнулся насчет общежития, он тотчас меня заверил, что с общежитием он мне все устроит.

 

На прощанье попросил меня никому об этом разговоре не рассказывать, чтоб не было никаких сплетен.

Но это все хорошо, конечно, но вот что делать со МХАТ – прямо не знаю. Как бы потом не пришлось жалеть. Что вы думаете об этом? Вот, собственно, все мои дела. Пишите, Наталия Иосифовна, прошу Вас. Ваш Олег»^[2].

«15 августа 1953 года.

Дорогая Наталия Иосифовна!

Вот ведь какое дело! Иногда и не ожидаешь, а получается все как нельзя лучше. Так вот и со мной. 12 августа в ГИТИС был 2 тур, а во МХАТ 3 тур. Я ждал, ждал в ГИТИС своей очереди прослушиваться, затем мне все это надоело, а тут еще пришли из студии МХАТ ребята, которые там уже прослушались.

Я плюнул и пошел в студию МХАТ. Там были в комиссии Марков, Станицын, Блинников и другие. Я читал последним. После этого мы часа два-три ждали результата. Наконец, нам объявили, что приняли 8 человек, в том числе и меня, и 4 человека приняли кандидатами. Я, право, не знаю, что означает это звание “кандидат”. Но из этих 4 кандидатов 3 человека “не русской” национальности. Вот какое дело!?! И теперь мы, 12 человек, сдаем общеобразовательные экзамены. Я сдал уже два. Русский письменный – я не знаю еще – нам не сказали. Историю на 5. А 17 августа сдаем литературу устно. После этого экзамена нам, по-видимому, дадут зачетные книжки. Ну, обо мне все.

Да, еще. В ГИТИС я не пошел на 2 тур и взял оттуда документы. Правда, директор ГИТИС об этом, кажется, не знает.

Ну, пока все. 17 августа сдам последний экзамен, тогда сообщу конечный результат. По всей вероятности, скоро приеду в Саратов и уже тогда наговорюсь с Вами вдоволь. Ваш Олег».

18 августа 1953 года приказом ректора Школы-студии МХАТ им. Вл. И. Немировича-Данченко Олег Павлович Табаков был зачислен на первый курс актерского факультета. Руководитель курса – народный артист СССР Василий Осипович Топорков, ученик Станиславского, автор знаменитых книг «Станиславский на репетиции», «О технике актера». Однокурсниками Табакова были Евгений Урбанский, Валентин Гафт, Эмиль Лотяну, Майя Менглет, Владлен Паулус.

«5 сентября 1953 года.

Дорогая Наталия Иосифовна!

Вот уже 5 день, как я вплотную занимаюсь в Школе-студии им. Народного артиста СССР В. И. Немировича… и т. д. и т. п.

Занимаемся мы с 9 часов утра до 6 вечера. Довольно утомительно, но очень интересно. Первого в 9 часов утра было торжественное «открытие учебного года» – так называется это торжество. Выступил ректор Радомысленский, секретарь парторганизации МХАТ, Блинников и Вершилов. Затем были зачитаны телеграммы от Кедрова и Тарасовой, а несколько позднее (спустя 2–3 часа) Кедров пришел к нам самолично и начал беседовать с нами. Это довольно милый мужчина, немного похожий на Хмелева, и что самое замечательное, несмотря на все свои ранги очень просто державшийся с нами. Это необыкновенно!

А после всех этих бесед и “открытий” начались занятия, которые продолжаются по сей день. Изучаем мы следующие предметы: мастерство, дикция, танец, сценическое движение, спорт, манеры, музыкальная грамота, история русской литературы, история зарубежной литературы, зарубежный театр, основные проблемы советского театра и, что самое главное – основы марксизма-ленинизма.

По мастерству наш курс, насчитывающий 20 человек, разбили на две группы. Одну из них ведет Б. И. Вершилов – человек, который был на дружеской ноге с К. С. Станиславским, а другую ведет В. П. Марков – человек необыкновенно умный и обаятельный. Я пошел в группу к Вершилову. Одни говорят, что Марков это “космос”, а Вершилов “ничтожество”, другие говорят наоборот. Но посмотрим, что будет в дальнейшем. Поживем – увидим.

Остальные преподаватели – люди ничего себе, с присущими каждому из них странностями.

Мне больше всего понравилась преподавательница по музыкальной грамоте. Очень симпатичная женщина, средних лет, профессионал, очень любит свой предмет и старается привить эту любовь и нам. Кажется, это ей удается.

Преподавательница дикции прекрасно знает свое дело, но педантична и суха до крайности. Это очень странно, так как ей только 31 год. Уж очень быстро она “высохла”. У меня она нашла нечистое “с” и немножко “дзяканье” – говорит, что это довольно быстро пройдет.

Преподавательница русской литературы – пожилая женщина, лет 65, мне очень не нравится. В ней есть что-то от Иуды. Единственная положительная черта ее – кроет учителей школьных и саму школу почем зря. Преподаватель марксизма в меру некультурен, видно, это свойственно многим преподавателям марксизма. О преподавателях достаточно, вы, наверное, устали читаючи, – теперь немного о себе. Общежития мне в студии не дали, обещали дать в “ближайшее время”, но сроки “ближайшего времени” очерчены так туманно, что я уже нашел себе жилье. Комнатка небольшая и стоит всего 100 рублей в месяц, а что самое главное – недалеко от студии 10–15 минут ходьбы. Это очень ценно. Забыл написать о самом главном. Целиком и полностью избавился от опозданий – тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Еще один курьез. Мамочка моя, не получив от меня известий (в течение 4 дней) о моем прибытии в Москву, разволновалась и послала две телеграммы, спрашивая, что я и где. Одну из этих телеграмм она написала на студию. А что самое интересное в том, что они с известием о моем прибытии в город Москву на учебу я ей все-таки написал. Пишите о себе, о кружке, о ребятах. Что начнете ставить. Пишите, не забывайте. Ваш Олег».

«22 сентября 1953 года.

Дорогая Наталия Иосифовна!

Письмо начинаю с выражения соболезнования по поводу столь огромного количества страждущих! – (это я о желающих “заниматься”). Но Вы знаете, я им очень сочувствую. Я ведь помню, как трясся, когда пришел “записываться”. Вы знаете, возможно, это сентиментальность, но именно эти чувства – самые чудесные, самые светлые. Вы, пожалуйста, не смейтесь, это действительно так. И я уверен, что годы пребывания в драматическом кружке Дворца Пионеров останутся в моей памяти навсегда. Простите за “высокий штиль”, но это то, что я чувствую. Это, так сказать, лирическое отступление. Теперь о моей жизни.

По мастерству мы сейчас делаем простенькие этюды. Вы знаете, я и предположить даже не мог, что это так трудно. Выходишь делать этюд и буквально деревенеешь. Руки – какие-то тряпки, ноги вообще черт его знает, а сам ты, если посмотреть со стороны, видимо, имеешь глупейший вид. Но Вы знаете, как ни странно, но меня хвалят. Это, наверное, от большого волнения, все делаешь очень правдиво. Художественный руководитель нашей группы Борис Ильич Вершилов является заслуженным артистом РСФСР, а что очень значительно педагогом Кедрова и Болдумана. Это человек довольно пожилой. Ему лет 60–65. Он очень тяжело болен – у него tube^[3], правда, в закрытой форме. В прошлом году у него было обострение, и ему вырезали одно легкое, а от другого, простите, шиш остался.

Вообще он очень знающий, умный товарищ. На занятиях он почти всегда довольно пассивен, но иногда расходится, и уже тогда мы занимаемся до одурения. Правда, это бывает редко. С прошлой недели два раза в неделю на мастерство к нам приходит сам Топорков. Вот когда, конечно, начинается самое интересное. Он чудесно все объясняет и только тогда, когда чувствует, что человек все понял, дает следующий этюд.

Правда, каждый раз, как он ведет репетицию, первым на этюд он вызывает меня и еще одну девчонку. Заставляет по несколько раз делать один и тот же этюд, и нам попадает от него больше всех. Но, безусловно, занятия с его участием самые интересные и самые плодотворные.

Три дня тому назад был на “Анне Карениной”. Это только первый спектакль, который я видел во МХАТ. Нам можно ходить каждый день, да все времени нет. Шел я на него даже с некой неохотой, мол, де-Тарасова – старуха, что смотреть. Вы знаете, здорово, очень здорово. Тарасова играла чудесно, особенно сцену после скачек, сцену с сыном и сцену размолвки с Вронским, черт его знает, куда делись ее полста и 50 лет с гаком. Каренина играл Кедров – он мне не особенно понравился. Он явно подражает Хмелеву во всем, даже в гриме, а в сильных местах даже недотягивает. Вронского играл Прудкин. Играл довольно бледно. Зато с каким блеском играют Степанова – Бетси и Стива – Станицын. Кто его знает, как это они так могут. Что очень значительно – театр был переполнен – ни одного свободного места. Теперь немножко о житейских мелочах. Я договорился с хозяйкой квартиры, где я жил и прописался здесь – одним словом, адрес мой остается старым. Живу я хорошо, только немного устаю.

Дорогая Наталия Иосифовна, Вы меня простите, надеюсь, за мои довольно частые письма. У Вас ведь очень мало свободного времени, наверное, еще меньше, чем у меня, но я думаю, что Вы найдете время и ответите мне. Вы знаете, мне здесь довольно тоскливо, Ваши письма для меня большая радость. Ребята меня что-то забыли, не пишут. Передайте привет всему кружку в целом и лично Мишке, Юле, Игорьку, Юрке и двум вновь принятым. Привет Вашей маме, Наталье Александровне, Таисии Александровне и всем остальным. Целую Вас крепко и обнимаю. Пишите, жду. Ваш Олег».

«6 октября 1953 года.

Дорогая Наталия Иосифовна!

И “пишу я Вам письмо”. Не дождавшись ответа от Вас, решил писать сам. Я понимаю, наверное, у Вас “делом полон рот”, впрочем, видимо, даже больше чем рот. Ведь я отлично помню эти сумасшедшие первые учебные месяцы. Лавины “записывающихся”, поиски пьесы, репетиции, первые двойки ваших питомцев и прочие волнения и переволнения.

Вы мне в прошлом письме сообщили, что делаете пьесу “Сестрица Аленушка и братец Иванушка”. Пишите, о чем эта пьеса, а главное, кто какие роли исполняет. Я прямо горю от нетерпения узнать, кто, что и как. Что играют Мишка, Юля и другие? Как продвигаются репетиции? Есть ли хорошие новенькие ребята?

Наталия Иосифовна, я тут смотрел пьесы “Васек Трубачев и его товарищи”, “Драгоценные зерна”, но… все эти спектакли страшная дрянь. Но если они Вас интересуют, могу их Вам выслать.

В “Литературке” было напечатано, что Маршак и Прилежаева написали детские пьесы и они скоро должны выйти. Постараюсь их не прозевать.

Теперь о себе.

По мастерству мы сейчас делаем беспредметные этюды. По ним определяется логика действий. Чертовски трудная вещь. У меня они что-то не особенно хорошо получаются. Но, правда, сегодня на занятиях я делал этюд довольно неплохо. Думаю, что надо наизусть их выучить и делать все. По студии кто-то распустил слух о том, что якобы кого-то из нас хотят гнать после первого семестра, и мы все ходим ни живые, ни мертвые. А сегодня Вершилов сказал нам, что все эти слухи полнейший вздор и распространяют их “олухи царя небесного”, которым делать нечего. После его слов страсти немного улеглись.

Последние 4 вечера у меня были свободны, и я побывал на спектаклях МХАТа. Видел “Дачников”, “Идеального мужа” и “Школу злословия”. Чертовски все у них здорово идет. Я был прямо восхищен игрой Андровской. Ведь ей 50 с чем-то, а она так блестяще играет. Но иногда старость все-таки сказывается.

Видел представителей молодого поколения МХАТовцев. Один из них ничего себе, а другие совершенная гадость. Как их держат в театре – не знаю. А впрочем, тут особенно удивляться-то и нечему. Семейственность во МХАТе просто потрясающая. Наверное, ни в одном театре страны такой нет. Родственник на родственнике и родственником погоняет. А с высоты своего директорского величия на все это взирает Алла Константиновна и ничего против этого не предпринимает. Ну, возмущаться достаточно. Сегодня в журнале “Театр” за № 10 я вычитал статью И. Сахаровой о творческой молодежи саратовских театров. Там страшно хают Менчинского и столь же безудержно восхваляют Киселева и Давыдова. Хвалят Толмачеву… и прочую творческую молодежь. Вы знаете, статейка весьма любопытная и, если выберете время, обязательно почитайте ее.

 

Вот все “сплетни”. Ну, будьте здоровы. Поскорее пишите мне. Ваш Олег».

Автору этих строк недавно исполнилось семнадцать. Живой ум, не лишенный самоиронии, цепкий глаз, «ушки-воришки», способность быстро осмыслить впечатления, а главное, как живо и непосредственно умеет передать это на письме. Открытая душа, которая не ждет подарков от жизни, а каждую минуту стремится добросовестно искать смысл. Поступление Табакова на курс Топоркова (а это третий набор мастера в Школе-студии) было в какой-то мере закономерным и судьбоносным. Близость с мастером во взглядах и убеждениях с годами станет явной. В пору, когда Табаков учился, Василий Осипович Топорков был еще в силе, много играл в спектаклях Художественного. Школу Станиславского он прошел, будучи уже зрелым актером, во МХАТе начал заниматься режиссурой. До этого были Александринка, ученичество у Владимира Николаевича Давыдова, театр Корша, а до Корша – крепкие провинциальные труппы.

Топорков прекрасно показывал своего учителя, как и Табаков его самого, с юмором, точно, без карикатуры. Показывая, все время напоминал уже своим ученикам, откуда они родом. Это была своего рода трансляция традиции. В 1922 году о московских выступлениях маэстро Давыдова писали: «Одно из самых крепких звеньев в истории русского театра, Давыдов воскрешает в нашей современности прошлое, согревая его всем своим обаянием лукавого таланта». «Обаяние лукавого таланта» – кажется, что сказано о Табакове. Через сколько поколений нужно соприкоснуться с прошлым, чтобы увидеть нужные нам истоки? «С Давыдовым Табаков соприкасается через одно; со Щепкиным, который, по сути дела, является основателем русской театральной школы, если считать, что Давыдов уроки Щепкина принял из рук щепкинской ученицы, которой адресованы его знаменитые педагогические письма, через два»^[4].

Талант Топоркова не назовешь лукавым, а в даровании Табакова обаяние лукавства с годами прибывало. Блестящий мастер внешнего и внутреннего перевоплощения, Топорков запомнился зрителям предыдущих поколений в спектаклях Ж.-Б. Мольера «Тартюф» (Оргон), Н. В. Гоголя «Мертвые души» (Чичиков), М. А. Булгакова «Дни Турбиных» (Мышлаевский). Легкость, изящество комедийной формы у него всегда сочетались с беспощадным психологическим анализом. В студенческие годы Табаков видел мастера на сцене Художественного театра в постановках «Глубокая разведка» А. Крона (чудак-геолог Морис), «Последняя жертва» А. Н. Островского (Дергачев), «Плоды просвещения» Л. Н. Толстого (профессор-спирит). Все эти персонажи, как пишет критик Инна Соловьева, «люди, одержимые идеей, все равно – истинной или ложной. Желанная, не сбиваемая цель маячила перед покупателем “мертвых душ” Чичиковым, разнообразно приспосабливающимся к собеседникам. Знал свою цель, ничего не видя вокруг, не чуя опасности, Морис; жил с глубокой убежденностью в своей научной правоте и потому-то доходил до геркулесовых столпов глупости профессор-спирит»^[5].

Четкость и внятность поставленной задачи в работах Топоркова всегда осязаемы. Для его ученика это были не просто уроки мастерства без нравоучений, но и живая передача знаний. Заметим, Школа-студия им. Вл. И. Немировича-Данченко при МХАТ СССР представляла в те годы удивительное явление. 1943 год – тяжелые сражения на Волховском фронте, зверства оккупантов в Ленинградской области, бои западнее Ростова и в Пскове, до салюта Победы еще далеко. А Владимир Иванович Немирович-Данченко, человек восьмидесяти четырех лет от роду, вернувшись из эвакуации, ставит вопрос о воспитании новых кадров для Московского Художественного театра. Никакого тайного замысла здесь не было: есть у театра обновление – значит, у него есть будущее. Просто один думает об этом, а другой, не уставая, гребет всю жизнь под себя, и нет у него другой заботы. В апреле 1943 года вышло постановление Совета министров об организации Школы-студии, а 20 октября начали учиться студенты первого набора.

Школа – понятие консервативное, Грубо говоря, сыграть концерт сумеешь, когда освоишь гаммы. Обучение в школе должно проходить как в медицине: разрушать можно только то, что сам умеешь делать, привнесение нового требует осторожности и аккуратности, новое невозможно без понимания и освоения накопленного в дне вчерашнем. Абсолютные реформаторы – неконструктивны. Факты в истории доказывают, что строить новое умеют прежде всего те, кто умело сохраняет старое. Хорошо бы и сегодня многим не забывать: каждый ниспровергатель, прежде чем ниспровергать, должен доказать, что он умеет делать то, что ниспровергает. Как тут не вспомнить известные слова, что традиции (о которые многие, пишущие о театре, судят как об анахронизме) – это «передача огня, а не поклонение пеплу» (Г. Малер). Традиции – не тупое воспроизведение открытий и заслуг прошлого, а способность думать и работать в пространстве вечных ценностей.

И хорошо, когда азам профессии учат настоящие мастера – так поступали во МХАТе. Дух захватывает, когда вспоминаешь их имена. В. Топорков, С. Блинников, Б. Вершилов, П. Массальский, В. Станицын, А. Тарасова, М. Кедров, А. Грибов – что ни имя, то отдельная страница в истории русского театра. Призванные подготовить себе смену, они работали не за славу и личное благополучие. Выстроенная система ценностей Школы-студии была продиктована общей задачей – передать из рук в руки умения, накопленные знания, открытия и секреты, – педагогический коллектив сплачивала, в каком-то смысле делала замкнутым. Когда возникали такие сетования, Топорков возражал: «Действительно, мы не хотим пускать людей чуждой нам веры и методологии. Если бы мы разбили нашу монолитность во имя того, чтобы нас не считали келейной компанией, могло бы распасться все дело. А наша студия питает сама себя, питает театр и растет вместе с театром»^[6].

Показатель верности провозглашенным жестким принципам – имена выпускников. Пять лет, два года «до» и два «после» выпуска курса Табакова – какое созвездие талантов! Режиссеры Римма Солнцева и Давид Либуркин, актеры Глеб Стриженов, Олег Анофриев, Леонид Губанов, Нина Гуляева, Лев Дуров, Михаил Зимин, Леонид Харитонов, Леонид Броневой, Галина Волчек, Игорь Кваша, Наталья Каташова, Светлана Мизери, Ирина Скобцева, Олег Басилашвили, Татьяна Доронина, Евгений Евстигнеев, Михаил Козаков, Виктор Сергачев, Валентин Гафт, Майя Менглет, Олег Табаков, Евгений Урбанский, Владимир Заманский, Нина Веселовская, Юрий Гребенщиков, Наталья Журавлева, Владимир Кашпур, Татьяна Лаврова, Александр Лазарев, Евгений Лазарев, Елена Миллиоти, Вячеслав Невинный, Алла Покровская, Анатолий Ромашин, Альберт Филозов, а дальше Роман Вильдан, Владимир Высоцкий…

Известность им принесли не только кинофильмы, но и первые работы на театральных подмостках. Попробуйте из последних двадцати лет взять любое пятилетие и составить подобный список – уже на пятой фамилии услышите вопрос: а кто это? То ли генофонд ослаб, то ли учить разучились, или, как сказал чеховский герой, «рецепт забыли»? А может быть, случилось нечто непоправимое? На каком-то неприметном вираже обронили нечто главное и не заметили потери? Или какие-то принципы за ненадобностью отвергли? И возникли проблемы в самом процессе обучения, когда не волнуют вопросы, кого учим, для чего учим. Школа – четкое государственное устройство. Только сохранив традиции этого устройства, государство имеет будущее. Нет корней – нет завтрашнего дня. Перечеркнув прошлое, кроме эфемерных надежд и крайне подозрительных саженцев ничего не возникает. Примеров разрушения школы, будь то наука, промышленность, военная отрасль, гуманитарные дисциплины, в истории немало. Как и ложных путей развития. Жаль, что никто не подсчитал реальных потерь при этом. Словно не видим сегодня, что неудачный опыт может замедлить как развитие, так и преобразование.

В начале 1990-х годов Олег Борисов, тоже выпускник Школы-студии МХАТ, пророчески написал: «Посмотри, сколько кругом дырок, пустых человечков. Вот было время актеров, а потом не будет. Новые люди на земле настают: все больше числители, но не знаменатели. И все потом спохватятся и захотят снова актера. Дайте нам, дайте! А уже – шиш, не воротишь, мое почтение!»^[7] В сегодняшних размышлениях о театральной педагогике необходимо помнить главный принцип работы Школы-студии МХАТ тех лет: художника делает художником воля ученика и качество образования. Условие, существующее в нерасторжимости двух начал. Только в этом взаимодействии раскрывается талант и формируется профессионал. Ремеслу талант не нужен, а таланту ремесло необходимо. Учителя Табакова были не просто педагогами, но и воспитателями, а это сочетание – важное в процессе обучения. Сам процесс обучения был столь заразителен, что студенты, окончив Школу-студию, поработав год-другой в театре, возвращались в студию, начинали интересоваться вопросами педагогики, включались в процесс преподавания. Здесь же проходили начальные этапы режиссуры.