Глава IV
В неведомую глушь
Третьи сутки едет Вавочка.
Она выходила в Москве, в Туле, в Самаре… Пересаживалась на другие поезда. Обедала на больших остановках, пила чай на маленьких, покупала и проглядывала газеты, но все это делала машинально, почти бессознательно, как автомат… Огромное давящее чувство безысходного, мучительного горя камнем лежало у нее на сердце. И во сне и наяву стоял перед ней покойный отец, единственный человек в мире, которого любила Вавочка.
Под шум колес она забывалась на минуту, чтобы в следующую проснуться снова и думать, думать без конца.
А в окне между тем картина сменялась картиной. Потянулись степи, могучие привольные башкирские степи, вольные, спокойные, далеко убегающие в даль… Небо голубело, не глядя на придвигающуюся осень. Дозревшая, сжатая рожь, еще не убранная, кое-где в снопах, золотилась на солнце, как золотые волосы сказочной Сандрильоны. Кое-где белыми пятнами метались горленки и чайки по синему воздушному полю неба… Где-то далеко синела темная полоса гигантской реки. Это Волга, красавица Волга, воспеваемая русскими поэтами, синела там у Самарского плеса. Но от полотна дороги она была почти не видима совсем.
Ближе казались горы… Меловые Жигули, которые дальше к югу после Стенькина Кургана вырастают в могучих гигантов, здесь они еще молоды и не так высоки.
А поезд бежит, мчится вихрем все дальше и дальше.
Ночь сменилась утром. На заре пролетели Самарскую и теперь выехали в Уфимскую губернию. Природа оставалась та же… Только степи и холмы, холмы и степи. Изредка березняковые рощи, жидкие лиственные леса, да горы повыше, поросшие зеленью, еще не успевшей пожелтеть в начале осени, блеклой и скучной.
Вавочка спала, подложив под голову «думку», ту маленькую атласную подушечку в сквозной кружевной наволочке, с которой не расставалась с детства.
Сладкие сны вились вокруг ее пепельной головки… Ей чудилось в ярких грезах недавнее былое.
Ей снился вечер. Первый вечер-бал, данный в честь ее выпуска из пансиона, отцом. Первый бал. Думала ли она, что он будет и последним.
Чудный весенний вечер благоухающего мая… Окна раскрыты настежь.
По проспекту, на который выходит занимаемый ими особняк, едут экипажи, автомобили, катят велосипеды. Все спешат на «стрелку», смотреть с Елагина Острова на закат солнца…
И она, Вавочка ездит туда с отцом каждый вечер в своем нарядном, как игрушка, шарабане. Это так модно и красиво! Но сегодня она дома. Сегодня она, Вавочка, нарядная и пышная, как маленькая голубая фея, встречает гостей на пороге их роскошной гостиной под руку с отцом.
Веселое девичье щебетанье, смех, говор, шутки, остроты… О, как весело это, как хорошо! А в окна вливается аромат молодой расцветающей липы и дивный майский вечер, благоухающий и юный, как мечта.
Смолкли шутки и смех… Заиграла музыка… Легко и плавно, воздушно и красиво несется она, Вавочка, в медленном темпе вальса… Ах, как хорошо…
Боже, как хорошо! Как хороша весна, воздух, синее небо, молодость!
Как хорошо носиться так по паркету и сознавать, что все любуются тобою, завидуют тебе!
Пепельная головка Вавочки кружится от тщеславной гордости.
Но что это?
Где музыка? Где радость? Счастье юности и цветы?
– Станция Давлеканово, – слышит она над ухом чей-то грубый голос и, вздрагивая, открывает глаза.
Перед Вавочкой стоит кондуктор.
– Приехали, барышня. Ведь вам в Давлеканово надо?
– Да… да… Ах… Вещи мои, пожалуйста, а вот и квитанция от багажа, – роняет она, протирая глаза и поправляя съехавшую на сторону шляпу.
– Да вы не извольте беспокоиться. Поезд здесь стоит полчаса. Все успеем сделать, – успокаивающим голосом говорит кондуктор и идет хлопотать в багажное отделение насчет вещей.
Вавочка выходит из вагона. Целый поток приветливых лучей заливает ее с нежной лаской. Солнце греет вовсю, несмотря на осень. Мальчики башкиры в засаленных пестрых тюбетейках[1] бегают по платформе с бутылками белого шипучего кумыса и предлагают его пассажирам. Крестьянки с корзинками, наполненными грибами, снуют тут же.
Растерянно смотрит на незнакомую ей обстановку Вавочка и пугливо жмется к стороне. Она никогда не была так близко к простому народу. Она буквально боится его. Почти с радостью кидается она навстречу кондуктору, успевшему достать ее вещи. За ним два мальчика башкира тащат ее корзину и чемодан.
– Все готово, барышня, можно садиться, – говорит он и предупредительно ведет ее через пассажирскую станционную комнату, где грязно и душно, на плохенький деревянный перрон.
Здесь еще более грязно. Улицы и площадь станционного поселка, где есть даже кумысная лечебница, но нет тротуаров, просто представляют собою какое-то месиво грязи. У самого крыльца стоит телега. На телеге сидит мужик и смотрит на появившуюся Вавочку сонными глазами.
– Вы из Александровки? – спрашивает Вавочка и почти с ужасом косится на телегу.
– Оттелева мы, – апатично роняет мужик.
– Тогда отвезите туда мои вещи, – говорит она, – я учительница. Еду служить в Александровку… Только вещи отвезите – я доеду следом за вами.
– На чем поедешь-то? – недоумевающе хлопает глазами мужик.
– Как на чем?.. – изумляется Вавочка, брезгливо поморщившись от этого обращения с нею на «ты», – да разве тут нет коляски или… или…
Она неожиданно замолкает.
Мальчишки-башкирята, очевидно, прекрасно понимающие по-русски, фыркают от смеха. Смеется и апатичный мужик.
– Ишь ты, коляску ей надо… Што выдумала-то… Нету здеся ничаво, окромя телег, – заключает он добродушно, уставившись своими сонными глазами в лицо Вавочки.
– Уж извините, барышня, серость здесь одна, – предупредительно поясняет кондуктор, сразу проникнувшийся уважением к изящной барышне, давшей ему целый рубль на чай. – Уж придется вам на телеге ехать…
– Эй, ты, малайка, – неожиданно прикрикивает он на маленьких башкирят, – клади корзину на телегу, а чемодан сзади наладь. Вот так. Садитесь, барышня, на корзиночку-с, все-таки не так трясти будет.
И он помог взгромоздиться на телегу Вавочке. Потом пожелал ей счастливого пути и степенно скрылся в помещении станции.
Мужик хлестнул лошадь, башкирята, успевшие разодраться от брошенного им Вавочкой двугривенного, закричали ей что-то вслед, и телега, громыхая, потащилась по густой, глубокой грязи вдоль улицы слободы.
Глава V
Дорожные впечатления
Проехали станцию с ее улицами и кумысным курортом, крошечным до наивности, с рынком на площади, с маленькою церковкой-часовней и выехали в поле.
До Александровки насчитывалось около семнадцати верст, как предупредительно заявил Вавочке кондуктор.
Вскоре исчезла станция, и голая степь представилась взорам девушки.
Снопы кое-где еще желтели на этой гладкой, еще недавно красиво колеблющейся, как море, поверхности, теперь же ровной и обнаженной, кое-где успевшей порасти невысокой травой. Группы хуторов мелькали справа и слева, притулившиеся в лощинах среди высоких и низких холмов, производивших сиротливое впечатление своей затерянностью среди безбрежности степи…
Где-то далеко-далеко видимое сверкало с высоты холма серебристой поверхностью озеро Исиля-куль, огромное, красивое, окруженное холмами.
Телега плясала и прыгала по широкой проезжей дороге. И мысли Вавочки прыгали также с одного предмета на другой.
Мужик из Александровки пытался было обращаться к ней с вопросами, но она не отвечала ему, притворяясь задремавшей, и он оставил ее в покое. Часто попадались им башкирские телеги с желтолицыми «малайками» на козлах в своих засаленных тюбетейках и халатах, а также и русские крестьяне, ехавшие на станцию.
Проехали березовый пожелтевший по-осеннему лес и снова выехали в поле.
От толчков телеги привыкшая к рессорным экипажам и резиновым шинам Вавочка чувствовала себя очень скверно. Голова болела, в ушах стоял звон, a сердце щемило, щемило, не переставая.
И в тысячный раз вставали перед Вавочкой мучительные картины: смерть отца, ее отчаяние, осторожные намеки знакомых о том, что ей придется теперь служить… О, с каким негодованием отвергла она чье-то предложение принять место кассирши, потом гувернантки. Служить в Петербурге, ей, Вавочке, блестящей Вавочке Рыдловой-Заречной, на которую все дивились, богатству которой завидовали, ей превратиться в жалкую труженицу, работающую за гроши на виду всех прежних ее знакомых и друзей! Нет, нет, ни за что на свете! Она скорее умрет, нежели допустит это!
И вот был найден другой выход. Один старичок сановник, занимавший важный пост в Министерстве Народного Просвещения, приятель покойного Павла Дмитриевича, устроил Вавочке место школьной учительницы в глуши Уфимских степей, в ста верстах от города Уфы, далеко от Петербурга и от столичных знакомых. Но прежде чем поступить на скромное место учительницы и Вавочка охотно приняла его. К счастью, в дорогом пансионе, где воспитывалась Рыдлова-Заречная, был восьмой класс, где преподавалось, как учить детей, то есть устраивались практические занятия с ними, и Вавочка была далеко не профан в этом деле, потому что училась она хорошо из того же самолюбия, чтобы не показаться окружающим менее развитой и всезнающей, нежели ее сверстницы.
Таким образом, девушка во всеоружии своих знаний могла теперь приступить к нелегкому труду.