Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

* № 240 (T. III, ч. 3, гл. XXIII—XXV).

И, окружив целовальника, который пошел решительным шагом по Неглинному бульвару, толпа направилась за ним. Кузнецы, фабричные, дворники, женщины – приставали к толпе по мере того, как она подвигалась. Целовальник без шапки, сцепившись рука с рукой с малым в чуйке,^[2297] шел впереди.^[2298]

– Он думает и начальства нет, – говорили сзади в нараставшей толпе.^[2299]

– Разве без начальства можно?^[2300] Оно – покажи порядок, закон покажи. А то грабить-то мало ли их. Вон, говорят, острожных повыпустили.

– Эх, народ!^[2301] Что про хранцуза-то говорить. Он придет, либо нет, а свое дело знай. На то начальство. Начальник – всему делу голова! Хранцуз^[2302] ни к чему, говоришь, а значит граф командиром. Он в ахишки писал; я, говорит, никого не боюсь. Да куды ж идете-то? – говорили в толпе, идя всё вверх по Кузнецкому мосту. Выйдя на Лубянку, толпа остановилась и увеличилась еще приставшими от Китай-стены портными и торговцами старым платьем.^[2303] Целовальник давно уж вернулся домой и малый вместе с другими говорил о французе и начальстве.

Полицеймейстер, ездивший на Москву-реку с приказанием зажечь барки, сопровождаемый двумя конными драгунами, исполнив свое дело, возвращался к графу Растопчину.^[2304] Толпа окружила дрожки полицеймейстера, сотни голосов вдруг заговорили, обращаясь к^[2305] начальнику. Толпа не знала, зачем она шла, но, увидав начальство, мгновенно выразилось то, что занимало всех этих людей.^[2306]

– Мы разве, ваше сиятельство, отец, мы разве бунтуем, – были первые слова, которые услышал полицеймейстер. – Ты нам порядки покажи. Что ж мы, значит, выпили, так выпили на свои. Что, господа да купцы повыехали, а нам пропадать, что ж, мы разве собаки? – слышались голоса.

Подобные^[2307] речи слышал и подобные толпы видел полицеймейстер в разных сторонах Москвы во время своих разъездов в это утро по городу, и всех он успокоивал тем, что никто не уезжает и что граф остается в городе, но теперь окружившая его толпа смутила полицеймейстера. Он был смущен и потому, что в толпе этой он заметил людей с ружьями (некоторые люди разобрали в этот день негодные ружья, раздававшиеся в Кремле), и потому, что толпа эта была самая большая и пьяная из всех, которые он видел, и главное потому, что им, находившимся в двух шагах от дома графа Растопчина, нельзя было сказать, что граф не уезжал, тогда как он знал, что граф сейчас должен был уехать.

– Граф не уехал, он здесь и об вас распоряжение будет, – сказал он. Полицеймейстер осторожно шагом поехал в дом графа.^[2308]

В толпе замолчали. Но вдруг высокий малый, обращавший на себя внимание своим высоким ростом и значительными жестами засученной руки, пошатнулся и в ту же минуту крикнул:– Не верьте, братцы. Обман! Вали к самому!^[2309]

Полицеймейстер испуганно оглянулся и шопотом велел кучеру ехать скорее. Это движение его было замечено толпой, и народ бросился за ним.

– Не пущай, ребята. Пущай отчет подаст. Держи. С козел долой, – кричали в толпе тем громче, чем быстрее уезжали дрожки. И толпа за полицеймейстером повалила на Лубянку и в двор дома главнокомандующего.

Народ лежал друг на друге и шевелился с одной стороны в другую одной сплошной массой.

– Что ж, зато и виноваты остались, у кого сил нет; господа, купцы повыехали, а мы что же, собаки что ль,^[2310] – чаще и чаще повторялось в толпе.

– Он отдай народу расчет, – говорил фабричный про уехавшего хозяина, – а то нам за две недели не плачено.

– Что ж грабить-то? грабить не велят, – говорил третий. – Француз и тот не грабит, а порядок держи.

– Да будет, – отвечал другой. – Слухай.^[2311]

Фабричный малый^[2312] в синей чуйке был внесен толпою в передние ряды,^[2313] и, когда он говорил, его слушали.

– Ты порядки покажи. Хранцуз нам не страшен. Ты порядки покажи, куды кого следует! – кричал он, всё старательно засучивая рукав правой руки.^[2314]

(Новая глава)

В ночь этого дня граф Растопчин получил решительное уведомление от Кутузова о том, что Москва будет сдана.^[2315] Легко было бы понять Растопчину,^[2316] что Кутузов не сказал ему этого прежде потому, что сам Кутузов не знал и не мог знать этого, но Растопчин не хотел понять и не мог [понять] этого.^[2317] На военном совете он чувствовал себя оскорбленным невниманием к себе Кутузова, неприглашением на военный совет и презрительностью, с которой Кутузов выслушивал его мнения.

И чувство горя, унижения, разочарования^[2318] – всё слилось для Растопчина в одном чувстве^[2319] злобы и ненависти против этого беспомощного старика,^[2320] которому вверена была участь Москвы и который позволял себе презирать мнения умнейшего графа Растопчина.

«Он нарочно, с целью погубить меня – эта старая и хитрая лисица – обманул меня», думал Растопчин о Кутузове, вспоминая до мельчайших подробностей презрительный тон главнокомандующего армиями.

[Далее от слов: Всю ночь граф Растопчин кончая: – Ваше сиятельство, есть политические преступники: Мешков, Верещагин близко к печатному тексту. Т. III, ч. 3, гл. XXIV.]

– Привести сюда этого мерзавца, предателя, а тех выпустить.

– Слушаю-с.^[2321]

Это было сказано еще^[2322] ночью, и теперь, когда толпа, зерно которой зародилось в кабаке на Трубной площади, ввалилась в двор графа, к нему пришли доложить, что Верещагин приведен. Еще и еще приходили с докладами и за приказаниями.

– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумашедшего дома. Как прикажете?

Граф прошел мимо, не отвечая. Потом он вернулся.

– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё. А их… сумашедших, выпустить в город. Когда у нас сумашедшие армиями командуют, так этим и бог велел.^[2323]

– Ваше сиятельство, – докладывал тот полицеймейстер, которого толпа остановила на площади, – народ так и валит в ваш двор, спрашивают, что им делать.

Адъютант, указывая в окно на двор, доложил графу, что толпа волнуется.^[2324]

– А, вот как со мной поступают, – проговорил граф (он думал, что всё дело касалось его одного и что это-то и важно было). – Я, я держал полтора месяца Москву вот как, – он сжал кулак, – она мысли мои понимала, я всё бы с ней сделал.

Ему казалось, что Москва была какая-то машина или даже лошадь, от которой он держал в руках поводья. Он думал, что, когда Брокер, Ивашкин или Волков проскачут, сопутствуемые драгунами, донести, что приказано и исполнено, он думал, что это действительно так. Он не знал того, что многое и очень многое нельзя ни приказать, ни исполнить, что «донесение исполнено» означает только то, что я – Ивашкин или Волков – сделали так, что меня нельзя упрекнуть в неисполнении; он не знал, что Москва – не город Москва, а 300 тысяч человек, из которых каждому дана от бога та же власть жить, страдать, наслаждаться и думать, как и Растопчину.

– Я ее держал вот как, я всё сделал и теперь меня ставят в такое положение с этой толпой… Хорошо же!

Он сел на диван, сложил руки, задумался^[2325] и вдруг быстро вскочил^[2326] и направился к двери балкона.

– Здесь Верещагин? Этот мерзавец, изменник, – прибавил он.^[2327] Ему отвечали, что он был здесь.

«Им нужно жертву. Им нужно крови. Они, как звери, которым нужно мяса, – думал он, глядя на толпу. – Вот она, lа plèbe, la lie du peuple, la populace»,^[2328] думал^[2329] он. – Les grands moyens dans les grandes circonstances, dans les grandes calamités publiques.^[2330] On m’a fait des avances, mais cela ne me donne pas le droit de négliger le bien publique. Il faut apaiser la populace. Il leur faut une victime. Une victime pour le bien publique.^[2331] (Da, le bien publique,^[2332] против силы этого аргумента – ничто не может устоять. Что может сказать и божий, и людской, и Моисеев, и христианский закон, когда известно то, что составляет le bien publique. А для человека, убивающего другого, всегда это известно. Граф Растопчин в своей служебной карьере не такие жертвы, как этот купчик в лисьем тулупе, видел приносимые на алтарь du bien publique.)^[2333]

Граф Растопчин открыл дверь и вышел быстрыми, решительными шагами на балкон.

Говор замолк. Шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к нему.

– Здравствуйте, ребята, – сказал он громко и твердо, высоко держа свою энергическую голову. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, и мы вместе управимся с злодеем, от которого погибла Москва, а вы будьте смирны и покойны.

И он вернулся в покои.

– Видал! – заговорили в толпе, надевая шапки. – Он все^[2334] порядки укажет. А ты говоришь: не отдаст расчет хозяин-то. Он, значит, злодеев управит увсех. Вот так граф. Да он може и сам не знает, – говорили в толпе, совершенно не поняв того, что сказал им начальник.

(Новая глава)

Граф Растопчин велел вывести Верещагина на крыльцо и вслед за ним вышел сам. Толпа жадно надвинулась.^[2335]

На широком крыльце, между двумя драгунами в синих мундирах и красных воротниках, стоял молодой,^[2336] чернобровый, красивый молодой человек^[2337] с тонкими губами, горбатым^[2338] носом и усталыми глазами.^[2339] Голова его^[2340] – одна половина обритая – заросла^[2341] коричневой щеткой, другая была покрыта вьющимися русыми кудрями. На нем был крытый синим сукном лисий тулупчик и высокие, с сморщенными голенищами, тонкие сапоги,^[2342] и на^[2343] ногах висели цепи.

Общее впечатление его фигуры с бритой головой и кандалами было страшное, но стоило немного вглядеться в него, чтобы заметить в его позе и на его молодом лице два борющиеся выражения: молодеческого щегольства^[2344] и удальства и вместе с тем робости, которую он старался подавить.

Он стоял, отставив ногу^[2345] (кандалы висели между колен), согнувшись одним плечом, держал одну руку в кармане, а другой с тонкими пальцами приглаживал волосы и,^[2346] полуулыбаясь, поглядывал на толпу.^[2347] Ему, видимо, весело и страшно было оттого, что он знал, что пришла решительная минута, и оттого, что он^[2348] боялся за свои силы в эту решительную минуту.

Выйдя на верхние ступени крыльца, Растопчин взглянул на^[2349] колодника, стоявшего между двумя драгунами. Рука Верещагина опустилась и задрожала.^[2350] Растопчин, нахмурившись, повернулся к толпе.

– Прежде всего мне надо управиться с изменником!^[2351] – сказал граф Растопчин с таким выражением злобы, как будто Верещагин сейчас только чем-нибудь жестоко оскорбил его. – Вы видите этого человека. От него погибает Москва,^[2352] – с торжественным жестом сказал Растопчин и, как это часто бывает в минуту вспыльчивости, интонация этих слов была такая, что после них надо было говорить еще; но вдруг Растопчин замолчал. Испуганные лица смотрели на Растопчина^[2353] и на Верещагина, ожидая того, что будет дальше.^[2354]

– Он – изменник своему царю и отечеству,^[2355] – продолжал Растопчин,^[2356] – он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва.

В то время, как Растопчин говорил это, Верещагин^[2357] робко, как бы на зло себе, слабо улыбнулся^[2358] и^[2359] вздохнул.

Растопчин быстро взглянул на него, и этот взгляд как бы порохом взорвал^[2360] графа. Он отодвинулся и закричал, обращаясь к драгунам:

– Бей! Руби его! Бей… я приказываю…

– Ваше… ваше… сиятельство… – проговорил трясущимися губами драгун, расставляя руки.

– Что?!.. Вы головой мне ответите! – крикнул Растопчин.– Я приказываю.

– Сабли вон! – крикнул офицер драгунов, сам вынимая саблю, и вдруг Верещагин схватился за лицо, по которому его ударил тупым палашом, и закричал страшным, тонким голосом.

Драгун с злым лицом^[2361] ударил его^[2362] раз, другие сделали то же, и Верещагин, запутавшись в кандалы, упал.

– Братцы!^[2363] закричал он.

^[2364]В то время, как Растопчин с крыльца начал говорить народу, в числе выдвинутых вперед лиц больше всех бросились ему в глаза два лица: покрытое веснушками лицо с рыжими бровями и рыжей, закрутившейся бородой кучера или извозчика и черное, закопченное, худое лицо кузнеца с большими черными глазами.

Эти два лица представлялись графу Растопчину олицетворением de la plèbe, de la lie du peuple,^[2365] и к ним он более обращался.^[2366] Кучер^[2367] утвердительно мигал глазами на каждое слово Растопчина. Кузнец, раскрыв рот и подняв брови, смотрел на генерала.

– Своим судом расправляйтесь с ним! – крикнул Растопчин^[2368] и взглянул на кузнеца и на рыжего кучера, представителей de la plèbe. Рыжий кучер, согнувшись и закрыв лицо руками, задыхаясь, теснился прочь от крыльца.^[2369] Кузнец морщился, как бы сбираясь плакать.^[2370]

Почти все, стоявшие в первом ряду,^[2371] отстранились и втеснились назад в толпу. Но в то время, как эти теснились назад, другие напирали вперед, и те, которые не видали того, что было, особенно те, которые были с пиками и ружьями, навалились на злодея, которого била команда драгун.^[2372] Тем, которые были сзади, казалось, что этот злодей сейчас только что-то сделал ужасное. В толпе говорили, что он убить хотел Растопчина, что он царя убить хотел, что он – француз, и несколько человек пристало к драгунам.^[2373]

Граф Растопчин сел между тем на дрожки, стоявшие на заднем дворе, и поехал по Мясницкой к Сокольникам.

Через 10 минут разбитое, измазанное в крови и пыли, уже мертвое, лицо^[2374] Верещагина билось по мостовой.^[2375]

– За что же? Кто он? – спрашивали в толпе.

– Как звать?

– Михаилом.

– Господи, помилуй раба твоего Михаила, – и толпа долго теснилась около трупа, лежащего на улице.^[2376]

Новая глава

Побывав в своем загородном доме в Сокольниках и отдав там последние распоряжения, граф Растопчин на быстрых лошадях ехал через Сокольничье поле к Яузе. Как и всегда, человек обдумывает причину своего гнева только после того, как он удовлетворит ему; граф Растопчин перебирал в своей душе причины против Верещагина и, как всегда это бывает, чувствуя себя виноватым, старался только в воображении своем увеличить вину наказанного человека. «Он был судим и приговорен к смертной казни», думал Растопчин (никогда Верещагин не был приговорен, но было сказано только, и то по настоянию графа Растопчина, что он достоин смертной казни, но присуждается к каторжной работе).

«Он бравировал меня, он смеялся над законом, я не мог оставить его. Он развращенный полуобразованием и трактирами мерзавец. Народ разорвал бы меня. Ему нужно было мяса, как голодной стае волков», думал граф. «И сколько десятков тысяч людей гибнет на войнах. Что же я позволю себе думать о таком ничтожестве. Le bien publique!..» И граф Растопчин, чтобы развлечься от неотвязчивого воспоминания, стал смотреть по сторонам. Как ни свежо было теперь это воспоминание, он чувствовал, что оно глубоко, до крови врезалось в его сердце, что след этого воспоминания никогда не заживет, что чем дальше, тем злее, мучительнее будет оно жить в нем до конца жизни. Он слышал, ему казалось теперь, звук своих слов (как-то нечаянно, невольно сказанных): «руби его, вы головой ответите мне». Он видел испуганное лицо драгуна, вспомнил взгляд молчаливого,^[2377] робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в синем лисьем тулупчике, – красивый, честный, рыцарски державший свое слово мальчик. «Нет, он изменник, он злодей. Он развращенный трактирной беседой». И Растопчин, чтобы развлечься,^[2378] старался приглядываться к тому, что было вокруг его.

Поле было пустым, только в конце его, у богадельни и желтого дома^[2379] странные люди^[2380] в белых одеждах по три, по два, по одному – странно двигались то взад, то вперед по полю.

Это были только что выпущенные сумашедшие.

Один высокий сумашедший бежал к дрожкам графа Растопчина.^[2381]

Обросшее неровными клочками бороды лицо его было худо, желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам.

Он, не переставая, говорил и говорил,^[2382] очевидно, не для того, чтобы его слышали, но только для того, чтобы изложить то, что ему было необходимо. На сумрачном лице его не только не было улыбки, но и не было возможности ее. Лицо его выражало постоянное торжество и строгое осуждение.^[2383]

– Они трижды убили меня. Я трижды воскресал из мертвых.^[2384] Они побили меня каменьями,^[2385] они распяли меня. Они думали, что я не воскресну. Третий раз они растерзали мое тело. Они думали, что я умру и царствие божие разрушится. Я трижды разрушу и трижды воздвигну его. Убийцы царства небесного не узрят.^[2386] Убийцы царства небесного...., – кричал он, всё возвышая и возвышая голос.

Граф Растопчин велел^[2387] кучеру ехать скорее. Но долго ещё сумашедший бежал за ним и грозно кричал всё то же.

Въезжая в улицу, граф Растопчин оглянулся на^[2388] одиноко на огромном поле стоявшего^[2389] человека в белом халате. Он, что-то крича, продолжал делать жесты уезжающему Растопчину.

№ 241 (T. III, ч. 3, гл. XXVI—XXIX).

^[2390]Благовестили к вечерне. Пьер в армяке сидел на столбике тротуара Арбата против Николы Явленного и смотрел вверх по пустой улице, ожидая всякую минуту увидать подходивших французов. Два человека пробежали, сказав, что они уже на Смоленском рынке, и два французских гусара проехали рысью по улице.

^[2391]Пьер вышел^[2392] в это утро из дома^[2393] с намерением принять участие в последней защите Москвы. Он^[2394] верил еще в сражение, последнее, отчаянное, как защита Сарагоссы. Но^[2395] Москва была пуста,^[2396] только кое-где были толпы, и Пьер понял, что сражения не будет. Но его все-таки волновало беспокойство, потребность показать, что всё ему море по колено. Главное чувство, владевшее им в эти дни, было то русское чувство, которое заставляет загулявшего купца перебить все зеркала, чувство, выражающее высший суд над всеми искусственными условиями жизни на основании какой-то другой, неясно сознанной истины.^[2397]

В конце Арбата показалась пыль в заходящих лучах солнца. Послышались крики французов, увидавших первую большую длинную красивую улицу, и из-за пыли показалась двигающаяся кавалерия. Пьер, не спуская глаз, смотрел на их приближение.

И страшно, и весело^[2398] ему было подумать, что он уже обхвачен и корабли его сожжены.^[2399]

Впереди кавалерийской колонны ехал^[2400] Мортье с блестящей свитой. И, молодецки подбоченясь, оглядывался вокруг себя.^[2401] Несколько человек жителей смотрели на шествие.^[2402] Мортье повернул лошадь к Николе Явленному и остановился, указывая на Пьера. Офицер в уланском мундире подъехал к Пьеру и спросил по-русски:

– Милай, ктуры костел Евана Велькаго?

– Не знаю, – отвечал Пьер. Но в то же время, вероятно, дьячок церкви подошел к офицеру и стал говорить ему что-то. Пьер пошел быстрыми шагами прочь от Арбата в переулок. Несколько раз он оглядывался, и лицо его^[2403] было изуродовано злобой и волнением. Позади войска, идя мимо Мортье, кричали:^[2404] «Vive l’Empereur».

Пьер остановился подле домика, в окнах которого были цветы, и вспомнил, что в этом доме жила княжна Чиргизова, старая девушка, с которой его княжны были дружны и у которой он бывал иногда прежде. Пьер вспомнил это^[2405] потому, что он видел перед собой этот дом. Но вслед за этим он вспомнил, живо вспомнил 1805 год, когда он любил еще честь своей жены и когда он в первый раз узнал, что честь эта была потеряна и опозорена.

Это он вспомнил потому, что в душе его в эту минуту^[2406] поднялось то самое чувство, которое он испытывал тогда. Тогда предметом этого чувства была жена и честь семьи, теперь предметом его была Москва и отечество. Точно так же, как тогда, растравляя свою рану, он становился воображением на место того, который, забавляясь, лишил его чести, точно так же теперь он живо представлял себе радость и торжество французов-победителей и равнодушие их к страданиям и нравственному унижению русских.^[2407]

Нахмуренный, злобный, он стоял у калитки дома, покряхтывая, приговаривая что-то для себя непонятное и тщетно задавая себе один вопрос: «за что?» и «что делать?»

– Ты чего же тут стоишь, чего не видал? – крикнул вдруг на него женский голос из растворившейся калитки.

Это была горничная княжны.

– Дома княжна? – машинально спросил Пьер.

– Ах, батюшки, да никак барин.

Пьер вошел^[2408] за горничной в дом княжны.

Княжна была в Москве, и всё у ней было по-старому. Как только вошел в ее переднюю, Пьер услыхал привычный запах затхла и собачки в передней; увидал старика лакея, девку и шутиху, увидал цветочки на окнах и попугая. Всё было по-старому,^[2409] и вид этот на минуту успокоил Пьера.

– Кто там? – послышался старухин ворчливо-визгливый голос, и Пьер невольно подумал, как посмеют войти французы, когда она так крикнет.

– Царевна! (так звали шутиху). Подите же, кто там в передней?

– Это я, княжна, можно?

– Кто я? Бонапарте, что ль? А, ну здорово, голубчик. Что ж ты не убежал? Все бегут, отец мой. Садись, садись. Это что ж, в кого нарядился? Или святки?^[2410] Царевна, поди, погляди. От французов^[2411] скрыться хочешь? Что ж, пришли, что ль? – спрашивала она, точно как спрашивала, пришел ли повар из Охотного ряда.

Она не понимала,^[2412] не могла или не хотела понимать того,^[2413] что делалось вокруг нее. Но^[2414] ее уверенность была так сильна, что Пьер, глядя на нее, убеждался, что действительно ничего нельзя ей сделать.

– А соседка-то моя, Марья Ивановна Долохова, вчера уехала, сынок спровадил; так же, как ты, наряжен, приходил меня уговаривать уехать, а то, говорит, сожгу. А я говорю: сожжешь, а я тебя в полицию посажу.

– Да полиция уехала.

– А как же без полиции? У них, небось, своя есть. Я чай, без полиции нельзя. Разве можно людей жечь? Пускай едут, мне выгода. На двор к ним прачешную перевела, мне простор…^[2415]

В это время послышался стук в калитку, и^[2416] через несколько минут в комнату вошел французский гусар,^[2417] бледный, худой и робкий. Очень учтиво прося извинения за беспокойство, он попросил поесть.

Княжна^[2418] не знала по-французски: она посмотрела на него и, поняв, в чем дело, велела отвести его в переднюю и покормить.

– Поди, голубчик, посмотри, дали ли ему всего, от обеда вафли хорошие остались, а то ведь рады, сами сожрут…

Пьер^[2419] вышел к французу.^[2420]

– Monsieur, mon cher Monsieur, – сказал француз, отзывая в переднюю Пьера.^[2421] Пьер вышел за ним.

– Voyez vous, – сказал француз, краснея и показывая черную рубаху.^[2422] – Est ce que la bonne dame ne pourrait me donner une chemise, quelque chose en fait de linge? – Voyez vous.^[2423]

Пьер вернулся к старухе и рассказал ей.

– Хорошо, голубчик.^[2424] Что же не дать?^[2425] Я нищим подаю. Царевна! поди ты в кладовую, нет, Матрешку пошли. – И, распорядившись, где взять полотна, княжна прибавила:

– Да сказать ему, что я из милости даю. Да скажи ему, чтобы он своему начальству сказал, что вот, мол, я – княжна^[2426] Чиргизова, генерала дочь, живу – никого не трогаю и чтоб они мне беспокойства не делали, а то я на них суд найду; да лучше самого бы ко мне послали. Хорошо, хорошо, ступай с богом, – говорила она французу, который расшаркивался в дверях гостиной, en remerciant la bonne dame.^[2427]

Чувствуя себя успокоенным, Пьер вместе с французом вышел от княжны. По Арбату шли теперь пехотные войска, и Пьер почувствовал возвращение прежнего.^[2428]

Были уже сумерки. Какой-то человек в кафтане, но по походке и сапогам не мужик, пришел в отворенные двери церкви. Пьер вошел туда же. В церкви было пусто. Вошедший человек, напомнивший Пьеру кого-то близко знакомого, стоял на коленах перед алтарем и крестился и кланялся в землю.^[2429]

Прежнее чувство унижения, злобы, ревности, подобное, хотя и гораздо сильнейшее того, которое он испытывал когда-то к своей жене, опять овладело им. «Сейчас войдут французы и выгонят меня отсюда», думал он, слыша из церкви их шаги и веселый говор, раздававшийся по Арбату. «Что мне делать?» опять думал Пьер, и опять тот же ответ, как и тогда на подобный вопрос, представлялся ему. Убить его или самого себя, только смерть могла развязать этот узел. Но тогда ясно было, что убить надо было Долохова. Кого убить теперь? Его, Бонапарте. «Только затем судьба привела меня сюда, чтобы убить его», думал Пьер, «и я убью его».

В то время как он радостно до подробностей обдумывал то, каким образом он завтра, взяв под полу пистолет, пойдет в город, постарается встретить Наполеона и выстрелит в него, в это время молящийся на коленах человек быстро приподнялся,^[2430] высморкался, обтер слезы и, скорыми шагами направляясь к выходу из церкви, столкнулся с Пьером.

– Безухий!

– Долохов, не может быть! Зачем ты?

– Ты как?^[2431] Ты видел? – сказал Долохов.—Уж в Кремле. Да не надолго. Я завтра запалю всё. У меня молодцы готовы. Сам свой дом запалю.

– А княжна?

– Старуху убрать надо. Ты зачем здесь?

Пьер^[2432] удивленно и радостно смотрел на Долохова, и успокоительное чувство сходило ему в душу.

– Ты зачем?^[2433] – повторил Долохов.

– ^[2434]Я зачем?^[2435] Долохов, я убью Бонапарта, – шопотом сказал Пьер.

– Как же ты убьешь его?^[2436]

Два французские солдата вошли в церковь.

– Ты где живешь? – спросил Долохов. Пьер сказал ему.^[2437]

– Не убьешь, не надо.

Долохов близко приставил свое лицо к лицу Пьера и, засмеявшись, пошел прочь.^[2438]

– Ну, прощай, Безухов.

Он обнял и поцеловал его и быстрыми шагами ушел.^[2439] Пьер вышел за ним и переулками пошел к дому.

–

Возвращаясь домой, Пьер в разных местах видел французских солдат, размещавшихся по квартирам.

Кавалеристы слезали с лошадей, входили в ворота, надписывали мелом на домах: «заняты такими-то и такими-то войсками». Раза два у Пьера спрашивали, где Кремль и какая это улица. Он пожимал плечами и делал вид, что не понимает. На Петровке Пьер увидал толпу народа. Это были генералы, выкатывавшие экипажи, восхищавшиеся ими и присваивавшие их себе. В квартале, где был дом Аксиньи Ларивоновны, на Пресне и на Патриарших прудах еще не было никого. Он вернулся домой, и дурак, муж Аксиньи Ларивоновны, первый встретил его с огромным мушкетоном у ворот. Он был очень пьян и уже совершенно перешел в другую крайность от своей прежней робости и униженности. Он был – Суворов! В одном нижнем платье он ходил перед воротами и кричал командные^[2440] слова:

– Марш! Ура! на абордаж! – кричал он. – Я череву твою прободу… Я кто? Я – Суворов… Ты, ты кто? француз?… – кричал он на Пьера.

Аксинья Ларивоновна выскочила, дернула за руку Суворова, так что он чуть не упал, и втащила в дом.

– Вот только на часок вышла, не укараулила, тут близ Кудрина кабачок разбили, вот он и налоктался. Ну, что, пришли? – спрашивала она.

– Пришел. А у вас были?

– Нет, бог миловал.

– Только сунься, – кричал из-за перегородки Суворов.^[2441]

Пьер ушел за свою перегородку, лег на постель и заплакал слезами злобы и унижения.

– Аксинья Ларивоновна, матушка, голубушка, он, он… ей-богу, он!.. – кричала в это время кухарка, вбегая в комнату.^[2442]

– Они! Французы! —послышались голоса.^[2443]

Аксинья Ларивоновна, кухарка и дурак, которого не заметили, выбежали на крылечко.^[2444] Пьер отер слезы, встал и вышел за ними. Действительно,^[2445] у ворот стояли французы. Впереди их был офицер.

Офицер был невысокий, стройный молодой человек с необыкновенно красивым итальянским лицом. Особенно хороши у него были выпуклые, полузакрытые, бархатно-черные глаза с нежным, поэтическим выражением, которое^[2446] невольно заметил Пьер.

Офицер, увидав женщину, Аксинью Ларивоновну, тотчас же улыбнулся и приподнял шляпу с очевидно настоящей сердечной учтивостью и доброжелательством. Улыбка сделала его прекрасное лицо еще более красивым; что-то детское и вместе с тем порядочное (comme il faut), как заметил Пьер, было в его лице.^[2447]

– Pardon, madame, quartire,^[2448] – говорил^[2449] офицер, видимо искренно тяготясь^[2450] своим положением победителя и стараясь скрыть под учтивостью всю выгоду своего положения.

– Nous ne ferons point de mal à nos hôtes, vous serez contents de nous. Si cela ne vous dérange pas trop,^[2451] – говорил он хорошим французским языком, хотя и с итальянским акцентом. – Est ce que personne ne parle français ici?^[2452] – и он, оглянувшись вокруг себя, встретился глазами с Пьером. Милый, добрый и, главное, глубоко меланхолический взгляд этого офицера тронул Пьера, в особенности вследствие той противуположности, которую он встретил в этом офицере с ожидаемым. Пьер^[2453] невольно открыл уже рот, чтобы отвечать по-французски, как вдруг над самым его ухом раздался пьяный крик Суворова и высунулся его мушкетон, направленный прямо в грудь французского офицера.

– Бонапартий! иди во ад… – замок щелкнул, кремень ударил [по] огниву.

Пьер повернулся быстро, поднял кверху дуло мушкетона, и над самым ухом его раздался оглушающий выстрел давно заряженного заржавелого мушкетона, который сделал long feu.^[2454] Суворова так отдало выстрелом, что он упал назад к двери. Женщины вскрикнули, дымом застлало все сени, и Пьер бросился к офицеру.

– Vous n’êtes pas blessé?^[2455] – спрашивал он его.

Офицер был бледен, но улыбался.

– Mon cher, je vous dois la vie,^[2456] – проговорил он, хватая руку Пьера. – Et moi qui croyais que vous êtes russe. Vous êtes français.^[2457]

Французский офицер был убежден, что человек, поступивший благородно, великодушно (естественно, что верхом благородства и великодушия от всякого другого человека было спасение его жизни), не мог быть не француз.

Но Пьер не скрывал уже своего знания французского языка, разочаровал его. Он сказал ему, что он был русский, что выстреливший в него был пьяный сумашедший. Французский офицер остановил сбежавшихся на выстрел двух солдат, пришедших с ним, и, взяв Пьера под руку, продолжая нежно благодарить его за спасение жизни, пошел с ним в комнату.

Испуганные женщины между тем, отняв уже безвредный мушкетон у Суворова, таща его за руки и колотя его в спину, втащили за перегородку.

Французский офицер назвал свой чин, имя и фамилию. Он был офицер 6-го гусарского полка и состоял ординарцем при итальянском короле. Его звали Эмиль Пончини.

– Qui que vous soyez, vous comprenez que je me sens lié à vous par des liens indissalubles. Disposez de moi,^[2458] – говорил он,^[2459] своими прекрасными, меланхолическими глазами глядя^[2460] в лицо Пьера.

Офицер попросил поесть. Пьер предложил ему чаю с молоком (у них на дворе была корова), и за чаем они разговорились. Пончини не мог понять того, что Москва пуста, что было вне всех предположений и всех правил. Он, очевидно, выражая взгляд всей армии и штабов, находился в недоумении человека, выступившего по всем правилам на дуэль на шпагах, ставшего в правильную позицию en garde^[2461] с поднятой левой рукой и с положением шпаги en tiers,^[2462] ожидая своего противника в том же положении и не находя ничего правильного в действиях противника. Попробовал дать положение шпаги кварты, секунды, даже квинты – всё нет шпаги противника, а противник стоит согнувшись, как-то боком, с чем-то страшным (чего нельзя видеть) в руках, с дубиной или с огромным камнем.