Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

№ 206 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. VIII—IX).^[1592]

<Пьера привезли в Можайск. Квартир не было. Он лег в коляске, задрав ноги на козла, и спал до позднего утра. Его разбудили известием, что войска выходят. Пьер проснулся и увидел продолжение вчерашнего. Войска выходили и оставляли около 10-ти тысяч раненых. Раненые эти толпились на улицах и стонали в окнах. Войска мрачно уходили. Пьер спросил про князя Андрея. Ему сказали, что его провезли с другими офицерами недавно, что он на себя не похож. Пьер наложил свою коляску полну раненых и поехал верхом по дороге. Но, отъехав несколько в сторону, он был настигнут казаками, которые, приняв его за немца, отняли у него лошадь, и он дошел пешком до Шолковки и оттуда был подсажен князем Горчаковым, которого везли раненым. Кровь, повязки, бледные лица, кровь, смерть, воровские наглые лица, грабеж, воровство, кровь, смерть – вот всё, что до Москвы видел Пьер.

Берейтор, ускакавший вперед за другими экипажами и с дрожками, выехал на Воробьевы горы встречать Пьера. На Воробьевых горах Пьер наелся с голоду молока и огурцов и приехал в свой дом совсем больной и с непреодолимым желанием спать.

На вопрос дворецкого, что ему делать, он отвечал:

– Делай, как другие, – и заснул.

Во всё это время ни одной мысли о погибели Москвы не приходило ему в голову. Всевозможные соображения казались ему ничтожными в сравнении с тем, что он видел.>

* № 207 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).^[1593]

(Следующая по порядку глава)

^[1594]После своего свидания с гр. Растопчиным Пьер чувствовал,^[1595] что так давно ожидаемая им и желанная минута всеобщего крушения наступила. Он чувствовал, что наступило^[1596] то время, в которое ему можно и должно показать, что^[1597] он ничем не дорожит^[1598], что он^[1599] готов всем пожертвовать и совершить что-нибудь великое и необыкновенное, но вместе с тем он чувствовал, что, останься он в своем доме, войди он в сношения со всеми этими людьми, имевшими до него дело, послушайся он графа Растопчина,^[1600] из этой важной минуты ничего не выйдет необыкновенного, он будет втянут в обычные условия жизни, которые устанавливались даже и при настоящей необычайности общего хода дел:^[1601] его уговорят вывозить вещи и ехать самому спасаться от неприятеля в Орел, Казань или Тамбов вместе с другими уезжающими.

До Бородинского сражения,^[1602] не видав всех ужасов, и страданий, и мужества войны, Пьер не счел бы унизительным ехать с другими в Орел, продолжая снаряжать свой полк, но теперь такое бегство, самосохранение и бездеятельность казались ему постыдными.^[1603]

Непреодолимое беспокойство овладело им, когда дворецкой в другой раз пришел доложить ему, что его ждут. Он взял шляпу, лежавшую на столе.

– Я сейчас приду, – сказал он дворецкому и вышел на крыльцо и за ворота. Но как только он вышел за ворота, он поспешно пошел по улице, повернул в первый переулок^[1604] и поспешно пошел вперед.^[1605]

Навстречу ему ехал извощик.

– Вези! – сказал^[1606] Пьер, подходя к дрожкам.

– Куда^[1607] везть-то?

– Куда? – спросил Пьер удивленно,^[1608] – за Драгомилово, там – постоялый двор.^[1609]

Пьер стал влезать на дрожки. Извощик посмотрел на барина, садящегося без ряды, и, покачав головой, тронул лошадь.

– Пошел скорее,^[1610] – сказал Пьер.

Трясясь на извощике и беспрестанно оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, оглядываясь вокруг себя,^[1611] испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежав из школы.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, кроме того, чтобы уйти от всех тех давящих условий, которые руководили его жизнью, но по мере того, как он подвигался,^[1612] цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове.

Во-первых, ему надо было оставаться в Москве. Оставаться ему надо было тайно, не под своим именем и переодетому в мужицкое платье.^[1613] Когда французы войдут в Москву, ему надо было совершить что-нибудь, отмстить ему за все злодеяния. Ему надо было: 666. L’Empereur Napoleon, le russe Besuhof… ему надо было убить Наполеона.

Убить Наполеона! да. Не мало он видел смертей для того, чтобы бояться взять на себя ответственность этой одной жизни злодея. Он должен совершить это. Ему вспомнилось покушение, бывшее на жизнь Наполеона в Вене в 1809 году. Студент этот кинжалом хотел убить его.

«Я не сделаю этой ошибки. Я убью пистолетом, как Долохова. Я стрелял, но ближе. Но где я достану пистолет? – думал Пьер. – Отчего я не взял из дома». И он с большей подробностью стал обдумывать подробности исполнения своего плана.

Три важные затруднения представлялись Пьеру: во-первых, где достать оружие – пистолет (вернуться домой он ни за что не хотел), во-вторых, как достать мужицкое платье, и в-третьих,^[1614] чем он заплатит за платье, за пистолет, за квартиру и, главное, зa извощика.

– Послушай, извощик, – обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами возжей, трясся перед ним.^[1615] – Где продают ружья и пистолеты? Есть здесь близко?

– Ну, уж этого, барин, не скажу. Должно, на Тверской, там магазины есть всякие, или вам туда надо?

– Нет, мне не надо, я так. А где крестьянское платье продают, вот такое? – Он тронул за армяк извощика.

– Это^[1616] у Китай-города продажа идет. Али бо на рынке. Коли вам из старого надо.

– Да, да, да, из старого.

– Там всякого найдешь. Воскресные дни с головы до ног обмундируешься, там не то, что платье, там всё найдешь, что только твоей душеньке хоцца. Там не то, что платье, там, что тебе только захоцца, аливрея ли, али из шубного, книг этих… Вот там другой раз этих пистолетов, ружейного – страсть. Нонче толь разобрано всё. Всё^[1617] на хранцуза раскупили. А вы не бывали, барин? Что ж это вам любопытно? Ну, а что, барин, правда это, что говорят, измена вышла. Москву отдать хотят?

– Не знаю, – отвечал Пьер.

– Нонче как наш брат заиграл, а пуще того ломовой – по три рубля, веришь ты богу, до обеда зарабатываю. Вот я с вами поехал, оно ничто^[1618] – золотой. А то меня тут барыня рядила до Мытищ, 5 рублей давала, да нам не рука. Купец и из господ тронулись все. Вам^[1619] зачем же на подворье надо? – спросил извощик.

– Так,^[1620] – сказал Пьер, – а это какая улица? – спросил он в свою очередь, оглядывая вокруг себя деревянные низенькие домики, разбросанные между садиками в узкой немощеной улице.

^[1621]– Да бог ее знает. Ей и названья нет.^[1622] Кривой переулок зовут, а то тоже старая Козиха. Та вон Козиха настоящая, а это – Грузины одно слово.^[1623]

– А далеко^[1624] еще до заставы? – спросил Пьер.^[1625]

– Да, не близко.

– Батюшка, ваше сиятельство, Петр Кирилыч, – послышался вдруг женский звонкий, знакомый Пьеру голос от одного из садиков.^[1626]

30-летняя, худая, румяная красивая женщина, одетая почти как барыня^[1627] стояла у калитки.

– Здравия желаю, ваше сиятельство, – сказала она^[1628] с чуть заметным веселым упреком, как будто за то, что Пьер не узнавал ее.^[1629] – Я смотрю, точно граф. Да что это так? Куда изволите?

Пьер вгляделся в нее и узнавал.

– Ак… Аксю… Аксинья… – сказал он.

– Извольте Аксюшей звать, – сказала она.

– Ты куда же, как же это?^[1630] Ты у меня в доме была? Постой.

– Нет, ваше сиятельство, я к вашим не хожу.^[1631] Что ж, бог с ними.^[1632] Листрат Евстигнеич на меня что-то тогда списали княжне. Я и не нуждаюсь, дай бог им, – говорила Аксюша так внушительно и ласково, что Пьер невольно остановился,^[1633] слушая ее.

Глядя на нее, ему пришла новая мысль о том, что ему делать.

– Я, ваше сиятельство, по милости божьей и вашей ни в ком не нуждаюсь, слава богу, вот домик имею и корову, и не хуже других живем. Я никогда интересанкой не была, и напрасно так обо мне понимают. Я княжну видела, и они сказали…

– Ты ведь жената? – вдруг спросил Пьер.

– Замужем, ваше сиятельство, – улыбаясь ямочками, сказала Аксюша, – разве не изволите помнить? Мы у вас с мужем тогда были с поклоном.^[1634]

Я ничего не горжусь, что я будто чиновница стала. Бывают и благородные хуже простых. Напрасно так обо мне думали…

– Ты что же, уезжаешь с мужем? – спросил Пьер.

– Нет, ваше сиятельство, куда ж ехать нам. Я думаю, тоже люди… А вы изволите?..

В это время они вошли в ворота маленького домика. Пьер остановился и взял ее за руку.

– Аксюша, поместишь ты меня у себя в доме, чтоб никто не знал? Я тебе заплачу за это, но только теперь у меня денег [нет.] Ты извощику отдай, но чтобы никто не знал.^[1635]

– Ах, батюшка, ваше сиятельство, всей душой. Пожалуйте, осчастливьте. Я, ваше сиятельство, никогда не была и не буду интересанкой. Может, помните, какая Аксюша была, – сказала она с веселой кокетливостью. – Я всей душой рада.

– Ну, пойдем, – и Пьер большими шагами пошел с ней^[1636] на крыльцо.

Аксюша, не переставая, говорила, рассказывала про то, как она живет с старухой матерью, с дочерью и мужем, о том, что муж большого ума человек, но ослаб и к вину склонен, что у нее знакомые благородные есть, что она к княжне Грузинской вхожа и что она всей душой рада, но что боится, как бы графу не показалось низко у нее жить.

– Только муж твой не рассказал бы, – сказал Пьер.

– Муж-то, Тимофеич, – смеясь, сказала она. – Он теперь, как ребенок малый, что я велю, то и будет. Ослаб человек, а большого ума. И генерал ихний говорил, что кабы он не пил так, этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизнь не расстался, а теперь ослаб.

Что же, ваше сиятельство, неужели правда, что так Москву и отдадут? Мы читали указ, так там сказано.

– Да, отдадут, – сказал Пьер.^[1637]

– А я так сужу, ваше сиятельство, мое дело женское, что француз – всё одно люди, и только с ним обойтись, он и ничего. Всё обхожденье делу, потому что ежли грубость и необразованье… А благородные люди везде есть. Я и Листрату Евстигнеичу говорю. Вы, может, думаете, что я чего добиваюсь. Я ничем не нуждаюсь, а благодарю бога и вам желаю.^[1638]

В середине разговора Аксиньи Ларивоновны вошел старичок в калошах на босу ногу и, строго оглядев Пьера, едва удостоил его поклона.

– Тимофеич, ваше сиятельство, – с робкой улыбкой сказала Аксинья Ларивоновна.^[1639]

Тимофеич прокашлялся.

– Обедать пора, – сказал он строго и пошел в дверь.

– Большого ума был, – сказала Аксинья Ларивоновна, – а теперь ослаб, совсем ослаб.

* № 208 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).^[1640]

Новая глава

^[1641]Выходя с заднего крыльца, первое лицо, которое встретилось Пьеру, была худая, красивая и румяная 30-летняя женщина,^[1642] одетая в розовое платье, с шелковым лиловым платочком на голове; взглянув на Пьера смеющимися черными глазами, женщина эта проговорила: – Здравствуйте, Петр Кирилыч, – и закрылась платочком. Это движенье руки, этот взгляд, эта улыбка, эти звуки голоса – всё вдруг воскресило в Пьере одно из лучших воспоминаний его молодости. Живо вспомнился Пьеру его первый приезд из-за границы к отцу в этот самый дом, из которого он бежал теперь. Живо вспомнилось ему это же лицо, эти же глаза, но тогда свежие,^[1643] молодые, 16-тилетние и представлявшиеся Пьеру верхом красоты и поэзии. 16-тилетняя Аксюша была тогда только что привезена из деревни. Пьер встретил ее в коридоре и влюбился в нее. Он не понимал тогда, зачем была привезена эта Аксюша и какое было ее назначение в доме. Она числилась горничной княжны, но у нее была отдельная комната, и она ничего не делала. Пьер один раз провел всю ночь (это было весной) под окном ее комнаты. Она высунулась в окно, окликнула его и, узнав, что он тут только для того, чтобы ее видеть, позвала его в свою комнату.^[1644] Войдя потихоньку в комнату Аксюши, Пьер, не помня себя от восторга, бросился к ней и, обнимая ее, стал уверять в своей любви. Совершенно неожиданно Аксюша оттолкнула его и заплакала.

– И вы тоже? – сказала она. И она рассказала Пьеру всё свое горе. Ее привезли из деревни к барину, она боялась его, она бежать хотела, ее поймали и воротили… Пьер тотчас ушел от нее и на другой день – неслыханная смелость – стал говорить своему отцу об Аксюше, прося, чтобы ее отпустили в деревню. Граф ударил сына и выгнал его вон из Москвы. Аксюша^[1645] осталась в Москве и после болезни и смерти старого графа была в близких сношениях со многими богатыми молодыми людьми в Москве, нажила себе маленькое состояние, домик на Пресне и вышла замуж [за] отставного повытчика, старого и пьяного человека. В продолжение 12 лет, прошедших с того времени, Пьер раз 10 встречал Аксинью Ларивоновну (как ее звали теперь), и хотя разговор их ограничивался самыми простыми приветствиями, они чувствовали оба, что были чем-то тесно и честно связаны между собой. Хотя ни он, ни она никогда не вспоминали не увенчавшуюся успехом попытку Пьера, они оба чувствовали, что в одну из самых хороших минут своей жизни они сошлись в одном хорошем чувстве. И от этого-то, когда Пьер говаривал Аксинье, встречая в своем доме, куда она хаживала к своим родным: – Ну, как поживаешь, Аксюша? – и она отвечала: – Помаленьку, Петр Кирилыч, как вас бог милует?

– Слава богу.

– Слава богу – лучше всего… – когда она говорила эти простые слова, глаза их встречались, и в этом взгляде говорилось другое:

«Знаю, знаю, что ты – хороший человек, помню: душа-человек», говорил ее взгляд.

«Знаю, помню, какую чистую радость борьбы и торжества над собой ты доставила мне, знаю, как в душе твоей, чем бы она ни была засорена теперь, живы были чистейшая любовь к добродетели», говорил он.

Теперь, когда 2-го сентября Аксинья Ларивоновна пришла из своего дома проведать своячен, как она называла дам Безухова, и узнать, нельзя ли чем воспользоваться, и когда Пьер встретил ее – это помимо их светского положения внутреннее близкое отношение между собой выразилось сильнее, чем когда-нибудь. Как будто увидав поднявшегося, давно оплаканного, любимого мертвеца, они с радостным удивлением остановились друг против друга.

В том настроении, в котором он находился, для Пьера не было человека, которого ему было радостнее видеть, чем Аксинью Ларивоновну. Он поражен был тем счастием, которое посылало ее именно теперь. Она первая начала говорить.

– А вот прибежала своячен проведать, – сказала она. – Что же не едете, ваше сиятельство?

– А ты? – спросил Пьер.

– Как ехать-то, Петр Кирилыч, с моим дураком (она так всегда называла мужа), разве с ним сговоришь. – Она засмеялась. – Мушкетон достал и так пьян – страсть, перебью всех один, да и всё. Да что, Петр Кирилыч, бог не выдаст – свинья не съест. Видно, по грехам нашим.

– Да, да, да, да, да, да, – вдруг, схватив ее за руку и блестя глазами, заговорил Пьер. – Да, да, да, да. Поди сюда, Аксинья. – Он ввел ее в пустые сени. – Послушай, Аксюша, сделай мне дружбу. Я останусь. Я должен остаться. Я видел во сне, что ко мне пришел старец и сказал… нет, что говорить…

Аксинья умными, ласково улыбающимися глазами смотрела на Пьера.

– Я останусь, но, понимаешь, в своем доме мне нельзя оставаться под своим именем… Возьми меня к себе…

– Всё такие же вы чудаки, – качая головой, сказала Аксинья, но на лице ее не было улыбки, и Пьер знал, что по той нравственной связи, которая с давнего времени установилась между ними, она вполне так, как он хотел, понимала его намерение и тот смысл, который он ему приписывал.^[1646]

Аксинья принадлежала к^[1647] тем характерам, которые быстро понимают и, не рассуждая, быстро действуют по инстинкту.

– Что ж я, вы знаете, – ее взгляд подтверждал ее слова, – я душой, истинной душой рада. Уж коли оставаться, то, известно, не в графском сане: срама одного что? Я выйду за угол, подожду вас.

– Я сейчас приду, – сказал Пьер встретившемуся ему на заднем крыльце лакею, и вышел вслед за Аксиньей из ворот на улицу, в переулок,^[1648] и через полчаса Пьер был у Аксиньи Ларивоновны в ее доме на Пресне. Аксинья Ларивоновна отвела Пьеру две комнатки, которые занимали выехавшие жильцы, и Пьер поселился в них.^[1649] Приятное чувство того, что он сжег свои корабли,^[1650] вырвался, наконец, из сетей, опутывавших его со всех сторон, что ему ничего не нужно, кроме маленькой комнатки с еранями <и> короткой постели с стеганым одеялом, детски радовало его. Домашние Аксиньи Ларивоновны состояли из ее мужа, маленького, сгорбленного, униженно кланяющегося человека, всегда пьяного или просящего вина, ее самой, кухарки – старой мрачной бабы Арины и мальчика, исполнявшего должность дворника.

3-го [?] числа Пьер не выходил, напился чаю с Аксиньей Ларивоновной,^[1651] наряжался в кафтан, который ему достала и перешивала по его росту. На другой день он пошел в своем новом костюме пошел^[1652] ходить по Москве и встретил Ростовых, которых не узнал. В этот вечер Аксинья Ларивоновна сходила в дом Безухого и^[1653] достала там нужные Пьеру книги и принесла ему.

№ 209 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).^[1654]

XVIII

^[1655]В последние дни августа, с Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, события действительности и сновидения смешивались в душе Пьера. Сновидения казались ему так же значительны, как действительность, и действительные события так же случайны и странны, как сновидения.

Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву, полный сновидений, составлявших продолжение его сна в Можайске, он вдруг почувствовал себя окруженным действительностью, казавшейся ему страннее его снов. Много разных лиц ожидало его в приемной. В числе их был чиновник графа Растопчина, приехавший узнать, уехал ли и когда уезжает Пьер, и еще француз,^[1656] доверенное лицо Элен, приехавший с письмом к Пьеру из Петербурга. Узнав про присутствие в приемной этих двух лиц, на Пьера нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был предаваться. Ему вдруг представилось, что всё теперь кончено, всё смешалось, всё разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого.

Оттого ли, что действительные условия, в которых находился Пьер, были слишком противуположны с его ходом мыслей, или оттого, что воспоминание о жене и сношения с ней всегда таким образом действовали на него, но Пьер сильнее, чем когда-нибудь, в это утро 29 августа пришел в это состояние спутанности и безнадежности.

Он, неестественно улыбаясь и что-то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то махал руками, возвращался назад и брался за книгу.^[1657]

Жалкое на вид и смешное беспокойство овладело им, когда дворецкий в другой раз пришел доложить ему, что его ждут.

– Ах да, подожди… Нет… Я сейчас приду, – сказал он дворецкому; но, как только вышел дворецкий, он взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и спустился до первой площадки.

Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которой стоял Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней, вышел на двор и мимо угла дома за ворота. Никто не видал его. Но на улице кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себе устремленные взгляды, Пьер поступил, как страус, который прячет голову в куст с тем, чтобы его не видали. Он опустил голову и поспешно пошел по улице и^[1658] повернул в переулок.^[1659]

Пройдя шагов 500, он, тяжело дыша, остановился, оглядываясь.

«Ну, что ж, ушел и могу не воротиться. И кончено, и кончено!» сказал он себе. Навстречу ему ехал извозчик.

– Извозчик! – сказал Пьер, подходя к дрожкам.

– Куда прикажете?

– Куда? – сказал Пьер удивленно. – ^[1660]Это куда ведет переулок? – спросил он.

– Тут на^[1661] Козиху, на Патриаршие пруды.^[1662]

– На Патриаршие пруды, да, – сказал Пьер, садясь на дрожки.

– Туда что ли?

– Да, туда, туда, пожалуйста.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извозчик^[1663] поехал.

Трясясь на извозчике и беспрестанно оглядываясь назад, ожидая погони и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, оглядываясь вокруг себя, испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы. Ему вдруг, без видимой причины стало весело, легко и даже всё ясно.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове.

«И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Во-первых, я останусь в Москве и никуда не уеду», говорил он себе. «Останусь тайно, не под своим именем, а переодетым в мужицкое платье и присоединюсь к народу. Да, так и сделаю. Меня никто знать не будет, и я сделаю что-нибудь… удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666… L’empereur Napoleon, l’russe Besuhof.... Французы войдут в Москву. Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа. Он поравняется со мной. Я выдвинусь, у меня будет пистолет…»

– Смерть врагу человеческого рода, – проговорил он по-французски, вытягивая руку.

– Ничего, – отвечал он, улыбаясь, обратившемуся к нему извозчику.

«Я это и сделаю. А то, что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем, – продолжал думать Пьер, – этот студент в Вене в 1809-м году хотел убить его кинжалом. Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана.^[1664]

И как мне на душе легко и радостно», беспрестанно повторял он сам себе. – Послушай, извозчик, – обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. – Где продают ружья и пистолеты? Есть здесь близко?

– Ну, уж этого, барин, не скажу. Должно, на Тверской, там магазины есть всякие. Или вам туда надо?

– Нет, мне не надо, я так. А где крестьянское платье продают, самое простое, вот такое? – Он тронул за армяк извозчика.

– Это у Китай-города продажа идет. Али бо на рынке, коли вам из старого надо.

– Да, да, да, из старого.

– Там всякого найдешь. Воскресные дни c головы до ног обмундируешься, там не то, что платье, там всё найдешь, что только твоей душеньке хоцца. Там не то, что платье, там что тебе только захоцца, аливрея, али из шубного, кних этих. Вот там другой раз этих пистолетов, ружейного – страсть. Нонче только разобрано всё. Всё на француза раскупили. А вы не бывали, барин? Что ж, это вам любопытно? Ну, а что, барин, правда это говорят, измена вышла, Москву отдать хотят?

– Да, правда, правда, – сказал Пьер. – Что же говорят?^[1665]

– Нонче как наш брат заиграл, а пуще того ломовой: по три рубля, веришь ты богу, до обеда зарабатываю. Вот я с вами поехал без ряды, потому надо понимать человека. А то меня барыня рядила, до Мытищ 5 рублей давала, да нам не рука. Купец и господа из города тронулись.^[1666] Нынче извощик дорог. Вот я без ряды поехал, а я бы меньше двух рублей и с мужика бы не взял.

Пьер, приблизившийся к извощику во время его разговоров о французе, теперь отдалился от него и^[1667] стал ощупывать карманы. Денег с ним не было, ни кошелька, ни бумажника.^[1668]

«Ну, как-нибудь, – подумал Пьер,^[1669] – не станет же он уж очень просить… Что ж такое два рубля»… и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

– Да вам куда же, на^[1670] Патриаршие надо? – спросил извощик, когда они проехали еще с полчаса. – Вот они самые и есть.

– Ах, это, – сказал Пьер, – а это какая улица? – спросил он, указывая на поперечную улицу с низенькими домиками, разбросанными между садиками.

– Да бог ее знает. Ей и названья нет. Кривой переулок зовут, а то тоже старая Козиха. Та вон Козиха настоящая, а это – Грузины, одно слово.^[1671] Так вас куда ж везть?

– Нет, ты подальше еще, – сказал Пьер,^[1672] – пожалуйста, еще дальше, я…

– Да куды ж дальше-то, – сказал извощик и, оглянувшись на седока,^[1673] покачал головой.

– До Патриарших нанимал, значит и расчет подай, – сказал он, остановив лошадь.

– Вот видишь ли, – начал Пьер, – у меня здесь с собой денег… нет, а ты привези меня еще подальше, а потом…^[1674]

– Так что ж ты садился, когда денег нет? Когда б я знал, я б с тобой за целковый рубль не поехал.

– Нет, да вот ты, пожалуйста… еще немного, а тут я… тебе часы отдам, – вдруг с радостью, вспомнив о часах, быстро сказал Пьер.

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

– Нет, ты, извощик, пожалуйста.

– Ваше сиятельство, граф! – послышался в это время Пьеру тонкий, женский голос. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую^[1675] красивую, худую 30-летнюю женщину^[1676] в шерстяном зеленом платье и шелковом лиловом платке на голове.

– А я говорю: граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру. Извощик остановил лошадь.

Пьер удивленными глазами смотрел на женщину, стараясь^[1677] вспомнить, кто была эта знакомая женщина. Женщина, не умолкая, говорила.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал, а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?

– Ах, Ак… Аксюш… Аксинья… – сказал Пьер, вдруг узнав бывшую красавицу горничную княжон, которая лет 6 тому назад вышла замуж за бедного чиновника.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она, – я этой глупой гордости не имею. Куда изволите?

Пьер тяжело слез с дрожек.

– Ты где же? Откуда? – спросил он.

– Я-то? Вот домик наш, домой шла, ваше сиятельство, у Грузинской княжне была, они выехали, кое-что мне оставили, – сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка. – Я, ваше сиятельство, хоть и не благородного рода, а с хорошими господами знакомство имею, только я никакой гордости не имею и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

– Это твой дом? Аксюша, можно я к тебе пойду?

– Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу, сюда ступай, – сказала она извощику, указывая на свой домик, который был в 10 шагах, и направляясь к нему с Пьером.^[1678]

– Ежели Евстигнеич на меня тогда сплели княжне, так бог их накажет. А я и не нуждаюсь, по милости божьей и вашей, а дай бог им. Я никогда интересанкой не была, и напрасно так обо мне понимают. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша…^[1679]