Тщета-2 (неоконченный роман)

Ли находился на своей территории до середины наступившей ночи, чтобы не могло произойти ничего непредусмотренного, и ничего так и не произошло. Те, кто были в беседке, провели время так, как провели, и мы можем только догадываться о том, что может подсказать людям любовь. В истинной любви, свободной от всяких там матримониальных устремлений, что встречается не часто, нет места ни прошлому, ни будущему, а существует только настоящий момент, с его краткостью и бесконечностью, ибо он существует всегда, но уловить его почти невозможно, иногда только это удаётся влюблённым. И остановить мгновение невозможно, что бы там ни говорили философы, и мир идёт вперёд, к новым мгновениям любви.

И смерти.

Конечно, мечты о будущем тоже встречаются, как и память о прошедшем, но не они главное в жизни истинно любящих, потому что как только начинаешь мечтать, мечты незаметно переходят к планам на будущее, а это всегда брак, дети, семья – рабство, добровольное и взаимное, и так до самой смерти. Смерти любви при отягчающих обстоятельствах.

Но в этой беседке в эту ночь под порывы ураганного ветра никто не думал ни о прошлом, ни о будущем, даже ни о настоящем. И тела сплетались и изгибались, и ноги, и всё, что можно и нужно, устремлялись и в зенит, и к центру Земли, и не было ни одной клеточки тела, которая не участвовала бы в этом периодически повторяющемся процессе, затихающем, чтобы возобновиться.

Но всему на свете приходит конец (?), и рассвет перешёл в полдень, и ушёл, уведя с собой тучи и большой ветер, так и не смогший нанести большого урона. И громко вострубили трубы, созывающие всех собраться вместе для продолжения праздника. И наши двое покинули уютный уголок и отправились туда, куда их призывали, и больше говорить о них мы не будем, потому что толком и не известно, что с ними случилось в дальнейшем, это уже не наша история.

А Ли Те-цюй, просидевший весь остаток бури в зарослях, наблюдая и переживая, – не за людей, конечно, а за милый его сердцу сад, – пошёл осматривать свои владения, чтобы лишний раз убедиться, что всё идёт как надо.

Но не всё было как надо.

Внешне вроде бы ничего не изменилось, но сердце подсказывало ему, что с этой бурей в саду появилось что-то новое, неуловимое, и обязательно нужно было понять, в чём дело, иначе – что же это за садовник, который не понимает, что происходит в его хозяйстве. И он пошёл, внимательно наблюдая, прислушиваясь и принюхиваясь для полноты ощущений. Лес шумел как ни в чём не бывало. Тот его уголок, который находился на территории Ли, был небольшим и весьма ухоженным, лесом он назывался только из-за густоты растущих там деревьев. В него углублялся укромный уголок, а остальная часть была якобы дикой, в смысле что там не было ни одной дорожки, и вряд ли кто-либо туда заходил не по долгу службы. Регулярная часть с цветниками и зарослями, скрывающими второй укромный уголок, была заполнена в основном розами – разных цветов и размеров, одиночными и кустистыми. Хотя, особенно вдоль дорожек, были и другие цветы – целые клумбы с настурциями, анютиными глазками и другими, яркими и неяркими, но не высокими, а дающими пёстрые коврики, подчёркивающие вертикальную архитектурность розовых массивов. И как раз здесь, обходя это разноцветие, Ли и понял, что теперь цветы не просто кивают ему головками, как обычно, приветствуя, но что-то говорят, тихо и на своём языке, вроде бы понятном, но не словами, а какими-то своими, но явственно звучащими символами. Ли отчётливо слышал тоненькие голоса мелких цветов и солидный шёпот роз. Но мало того, что язык был непонятен, они ещё и говорили все сразу, так что понять что-либо, даже расслышать, было совсем уж невозможно. Но недаром Ли всю жизнь работал с цветами. Он догадался, что эта буря что-то изменила в окружающем мире, – то ли дала растениям способность говорить языком, близким к человеческому, то ли, что вероятнее, Ли стал более чутким, более понятливым, и теперь осталось только изучить этот новый или вновь услышанный язык. И он занялся этим. Подолгу стоял он около разных растений, разбирая отдельные слова, пытаясь выделить их из общего шума, потому что никто из них, даже горделивые одиночные розы, не захотели объяснить ему хоть что-нибудь, дать хоть маленькую зацепку. Они просто болтали, торопливо или не очень, почти непрерывно, и больше в пространство, чем обмениваясь какими-то мыслями. Но язык у них у всех был один, а не свой у каждого вида, иначе вообще дело было бы безнадёжным. Единственно трудно было понять, о чём шумят деревья, потому что из-за большой высоты их говор сливался в привычный шум.

Прежде всего надо было понять, каким образом растения с их в общем-то несложным устройством могли производить членораздельные звуки. Но, присмотревшись, он увидел, как отдельные листки, веточки тёрлись и постукивали друг о друга, производя очень специфические шуршащие, но вполне различимые звуки, которых было достаточно по разнообразию, чтобы составлять слова и фразы. Но звуков этих было заметно меньше, чем у человека, у которого в большинстве языков их основных около трёх десятков (не говоря об оттенках, которых может быть намного больше [Шоу. Пигмалион]).

Нелегко было разобраться в сплетениях этих звуков, среди которых практически не было гласных, а в основном шипящие и такие, которых вообще нет в человеческих языках – стуки и пощёлкивание [День Триффида]. Вообще расшифровка неизвестных языков – дело трудное и длительное, если сами носители языка не помогают и не обучают, да ещё если приходится всё воспринимать на слух, без записываемых знаков, с которыми работать легче [Шампольон]. Но терпения Ли Те-цюю было не занимать, и торопиться тоже было некуда, поэтому он, постоянно находясь среди своих растений, прислушивался и запоминал, пытался анализировать шумовые реакции на свои действия, на погоду. И так, постепенно, он овладевал языком цветов, – потому что цветы были болтливее всего, с ними было легче работать. Он быстро убедился, что воспроизводить эти звуки, даже приблизительно, он не сможет, уж больно они были нечеловеческими. Но слушать и понимать их он, наконец, научился.

В свободные часы, которых у него было вполне достаточно, как у всякого, умеющего организовать свой труд, он подолгу прогуливался вдоль своих любимых цветочных зарослей, или сидел, как сидят все восточные люди, на собственных пятках. Европейцу это умение даётся трудно или не даётся совсем, поэтому мы изобретаем табуретки, стулья, скамейки и троны. На востоке же распространены из всех этих орудий сидения только троны, и то не потому, что на них удобно сидеть, а исключительно как подставки для высокопоставленных. Ли же не был высокопоставленным, и поэтому с пелёнок, раньше, чем научился ходить, научился сидеть на собственных пятках. И теперь он слушал и слушал непрерывающиеся разговоры цветов.

И чувствовал, что тупеет.

Цветы болтали непрерывно, прекращая своё общение только с заходом солнца, когда всем дневным существам полагалось утихомириваться и отходить ко сну для восстановления сил после трудов праведных и неправедных. Лепестки сворачивались, чашечки закрывались, и лёгкая дремота овладевала всеми растущими, да и бегающими, и летающими тоже, за исключением тех, у кого глаза большие, и кто по ночам осуществляет свою чёрную деятельность – грызёт и грызёт, либо ловит зазевавшихся или плохо спрятавшихся. Но с восходом солнца цветы раскрывались навстречу наступающему дню, поворачивались ко всеобщему источнику жизни и вместе с источаемыми ими ароматами извергали в пространство свои накопившиеся за ночь мысли.

Что же было в их мыслях, что вылезало наружу в их разговорах. С нашей, человеческой точки зрения, – полнейшая чушь. – А вот складочки у лепесточков… – Ах, листик завернулся… Ах, ветерком подуло… Ой, листик упал… О, кто-то мимо прошёл… Самыми разумными были многочасовые рассуждения о погоде. Но ведь и в человеческом обществе они занимают немалое место даже у людей, имеющих хоть какие-то мозги, а что уж говорить о растениях, которым мозговое вещество по определению не положено. Поэтому и мысли у них, точнее то, что можно назвать мыслями только у мыслящих, были маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие [Буратино] и недалеко уходили от простой констатации ощущений. Но ощущения у них были намного острее, чем у среднего человека, – они здорово чувствовали как перемены в погоде задолго вперёд, так и скрытые побуждения и характер людей, проходящих мимо, и могли бы даже читать их мысли, если бы способны были к такой сложности. С удивлением Ли открыл, что наибольшее наслаждение цветам, да и не только цветам, доставляют насекомые, летающие и жужжащие вокруг. Тут уж даже никаких слов и выражений у них не хватало, просто – Ах!

Но именно благодаря цветам он познакомился с Лао. Он, как обычно, сидел сбоку от большой клумбы роз, слушая их и почти полностью погрузившись в их рассуждения. В начале цветы очень удивлялись, что кто-то слушает их, но Ли Те-цюя они знали давно, он был для них почти что своим, только вот говорить не умел, но видели они от Ли только хорошее, и по-своему были благодарны за все заботы, – ведь очень многое цветы не могут сделать для себя сами, и поэтому от недостатка заботы чахнут и вянут. Поэтому и существуют в мире садовники. Потом они перестали обращать внимание, когда он слушал их, но видя, что он всё или почти всё понимает, стали требовать определённых действий по уходу, которые он обязательно выполнял, за что цветы были ему искренне благодарны. Итак, когда он в очередной раз слушал их болтовню, он уже знал, что цветы замечают приближающихся людей задолго до того, как их можно увидеть, но в основном это были знакомые и ему и цветам служители, и реакцию цветов можно было бы перевести словами – А это садовник идёт. – А когда вокруг прогуливались королевские гости, Ли, как правило, было не до слушания цветов, хотя он и слышал в их шелесте тревогу – А вдруг этим захочется кого-нибудь сорвать… —

А тут шёл кто-то неизвестный цветам, и сначала они встревожились – Ах, кто это… Ах, вдруг что-нибудь случится… Ах, как плохо я выгляжу, вдруг на меня посмотрят… А когда тебя срывают, это плохо… Это кто-то незнакомый… Ах, какие лёгкие у неё шаги… Ах, она такая мягкая, мягкая… Ах, она такая… и так далее, от тревоги они перешли к безмерному, по своему обыкновению, восхвалению идущей. И Ли стало любопытно. Ведь растения гораздо лучше чувствуют душу человека, даже скрытую от посторонних взглядов, и уж если они так сразу перестали бояться и перешли на восхищение, значит, оно того стоило.

Ли осторожно приподнялся так, чтобы только голова поднималась над уровнем цветов, и увидел, что по дорожке идёт, задумавшись, но целеустремлённо, тоненькая и миловидная девушка. Это только глупые европейские варвары думают, что все китайцы на одно лицо. Тот, кто хоть немного общался с ними, понимает, насколько они могут быть разными. И отличить прекрасную девушку от, скажем так, не очень прекрасной. Невдалеке от укрывающегося Ли девушка вдруг встрепенулась и начала осматриваться, как будто в задумчивости засомневалась в дороге. И увидела Ли. Конечно, в зрелище головы, торчащей из ровного поля цветов с несколько ошарашенным выражением на лице было мало страшного, скорее смешного, но от неожиданности она остановилась, и все цветы хором зашелестели – Ах, как она прекрасна… – И она, будто услышав их голоса и почувствовав себя венцом творения, приподнялась, потянулась к небу и улыбнулась Ли. Он тоже выпрямился во весь рост (Кто сказал, что китайцы малорослый народ?) и молча смотрел на Лао. Это потом, когда они познакомились, он узнал, что зовут её Лао Жуй-цы, а сейчас это было не важно. Он только слушал свои цветы, и из их разговоров понимал, какое сокровище ему встретилось.

Они прожили долгую и счастливую жизнь, и если умерли не в один день, то только потому, что так принято только в наших сказках, а они всё-таки были не европейцы. Ли до глубокой старости работал в саду, понемножку слушая свои растения, понемножку, чтобы не отупеть от их болтовни, и через много лет ему казалось, что он мог уже даже говорить на их языке, хоть они его категорически не хотели понимать. Не его, а его цветочный язык, потому что человеку невозможно говорить, как они, потому что человек существо разумное. Лао тоже работала в своём бюро королевских переводчиков, пока по возрасту её не отправили на заслуженный отдых. Тогда она стала помогать Ли. Часто, окончив работу, они сидели в лучах заходящего солнца, слушая бессмысленный шёпот цветов и музыку небесных сфер, потому что любая музыка – это информация о гармонии Вселенной.

Петербургские крыши (продолжение)

Я понимал, что получился далеко не шедевр, который переживёт века, – для этого нужно закладывать в произведение глубочайший смысл, – или глубочайшую бессмыслицу, – то, что будет с интересом читаться и через тысячу лет. Такими могут быть путешествия и приключения – для тех, кто любит постоянно стремиться к познанию, детективы и психологические романы – для любящих стройную логику рассуждений и нелогичность человеческих отношений, и, наконец, драмы и трагедии способным сопереживать и живущим за счёт эмоциональной энергии. И ещё – морализаторство и поучения. Кривятся, но читают и через тысячу лет. Священные книги читают не только потому, что они священные, а потому что в них есть всё, – и всего понемногу, чтобы можно было домысливать и толковать, ибо там, где начинаются толкования, каждый чувствует себя соавтором. Нет ничего хуже жёстко заданной схемы, не оставляющей простора для фантазии, но и такая литература находит своего читателя [Чехов], потому что разум человеческий ленив, он любит избитые фразы и прописные истины, над которыми не надо задумываться, и с которыми так привычно и безопасно.

И что же из всего требуемого имелось в моём произведении, – пожалуй, повторение избитых истин, и немножко оригинальничания, и ряд мест, явно списанных из других авторов. Правда, у меня хватило совести дать в соответствующих местах ссылки, таким образом защищая себя от будущих обвинений в плагиате. Однако, хорошие мысли не становятся хуже от повторения.

Но главное было не в этом. Главное, что заставляло меня терзаться, было ненаписанное – та открытка, которая жгла мой карман, мою душу, потому что дело было не в словах – дело было в том, что предложить-то мне было нечего. Легко сказать – Вырву тебя из пасти Змея. – Да, может быть, и вырву, шансы вроде бы имелись. А что потом? Куда деть вырванное? Это ведь не рукопись, которую можно хранить в ящике стола всю жизнь, чтобы её нашли потомки и благополучно выкинули на помойку. Здесь-то речь шла о жизни, с её банальнейшими требованиями – есть-пить, крыша над головой, ну и так далее, включая рваные колготки и кончившуюся зубную пасту. Так что следовало тысячу раз подумать, прежде чем. Или не думать вообще, броситься вперёд очертя голову, потому что лучше быть где угодно и с кем угодно, только не со Змеем. Так она думала сейчас. Но время идёт, и кто знает, что она будет думать потом, – лучше быть где угодно и с кем угодно, только не с ним. То есть не со мной. Потому что мелочи жизни тем и страшны, что определяют жизнь. Подвиг совершить трудно, даже раз в жизни, а совершать ежедневный подвиг доступно далеко не каждому [Тот самый Мюнхгаузен].

Я сидел в садике у Преображенского собора, думая и сомневаясь, – потом скамейки там убрали, – думал в основном о будущем, а не о настоящем. Дойдя сюда от почтамта, напитавшись духом города, великого и очень неоднозначного, я пришёл в состояние, которое довольно часто бывало у меня после прогулок по людным улицам центра, после бесцельного шатания по набережным каналов, возвращения домой по длинным мокрым мостовым. Я переставал воспринимать жизнь как что-то реальное, текущее в своём времени последовательности событий, время замыкалось в кольцо, и этот путь по в общем-то конечному городу становился бесконечным, потому что время останавливалось. Несмотря на моё движение в пространстве, И я возвращался всё в те же точки, которые проходил тысячи раз, и бесконечное количество этих точек делало бесконечным это кружение, от чего реальность происходящего нарушалась, и приходилось долго рассматривать циферблат, чтобы понять, сколько и которого, и ходят ли ещё троллейбусы [Последний троллейбус].

Мысли крутились вокруг всё того же рая в шалаше, предлагаемого прекрасной принцессе, хотя реальную обстановку я представлял себе гораздо менее сказочную, – я слишком многого не знал, чтобы рассчитывать, очень мало знал, чтобы строить планы, и слишком много знал, чтобы просто витать в облаках. Вариантов не было. Я – без дома, без денег, и скорее всего без будущего (посмертная слава меня сейчас не интересовала), и она – неясная, неизвестная, сказочная.

И тут меня одёрнуло. Пусть будет сказочная. Что мы видим в сказках? Иван-дурак, или Емеля – все они были вполне бездельниками и голодранцами, но тем не менее, на авось или по щучьему велению, выбивались в цари, чтобы опять же ни хрена не делать, а жрать пряники печатные да с женой молодой любиться. Так чего же я, дурак, здесь сижу, ни хрена не делаю, и ещё сомневаюсь. Вперёд, калёная стрела, три головы долой [Кот Василий], – и я на белом коне, потому что если ты сейчас на коне, то и завтра можешь быть ещё на коне, но если сейчас ты под конём, то завтра ты в больнице [Громовы]. Если, как я насмотрелся в своей жизни, а особенно здесь, в трущобах, последний бомжик может и имеет свою бомжиху, то чего же я, молодой, здоровый, умный (?), никак не могу организовать свою жизнь. Ведь мужчина, который не может, не будучи в каких-то исключительных условиях, обеспечить себе нормальную сексуальную жизнь, то он просто не имеет права на существование. И, чтобы оправдать своё существование, вперёд. А все мои рассуждения говорят только о том, что нет между нами пока любви, – ведь, когда любовь, никто ни о чём не думает, а просто сбивают головы драконам.

Быстрым шагом я отправился обратно, к почтамту. Почему-то мне хотелось именно там совершить это сказочно-ритуальное действие. Тем более что упомянутая Союзпечать находилась недалеко оттуда.

Войдя в зал почтамта, я сел за первый попавшийся столик со стеклянным верхом и кучей исписанных, начатых и отброшенных бланков. Вытащив открытку, я ещё раз осмотрел её – она не изменилась, и кроме нестандартности рисунка она ничем не выделялась среди массы подружек её, выставленных в окошках почтамта. Я задумался на мгновение, в которое ни одной мысли ко мне не пришло, а потом своим решительным почерком (у меня их несколько на разные случаи, точнее, на разные форматы бумаги) написал – В полдень встречаемся в центральном зале почтамта у окошка № – я взглянул на ближайшее – 18. Я Вас узнаю, потому что Вы навсегда теперь в моей душе, в моей памяти. – На месте «Куда» я не написал ничего, на месте «Кому» – Настеньке. До вторника было ещё четыре дня, вполне достаточно для подготовки. Я встал и пошёл к Союзпечати. Она была закрыта.

Возвратившись домой немного, и даже не немного разочарованным, я, при всём своём нежелании, столкнулся с хозяйкой. Она, видимо, поджидала меня, потому что стояла поперёк дверей, появившись там, как только поняла, что иду я. – Тебя тут искали. Вот, оставили. – Она дала мне сложенную бумажку. – Спасибо. Что ещё? – Как что? Платить будешь? – поскольку у меня оставалось немного денег от аванса, я решил отвязаться от неё и дал немного. – Вот, пока. Остальное чуть позже. – Нельзя было её баловать, а также следовало поддерживать своё реноме бездомного и безработного. – Ну, ладно. – Даже если она что-то подозревала, она подыгрывала мне в знакомую ей игру. – Что-то у тебя там затевается? – А нельзя ли мне куда-нибудь от этого соседа? – Это будет дорого стоить. – Ну, тогда подождём. Вот разбогатею… – И я пошёл к себе. Соседа не было. На бумажке было написано – Погрузка завтра с утра. – Я улыбнулся и пошёл опять на улицу. Дождя не было, но низкие облака заметно нагоняли пасмурность, и в душу тоже, если душа эта была связана с городом узами нерасторжимыми. Для этого нужно родиться и прожить жизнь здесь, в Петербурге. Я пошёл опять к Союзпечати, надеясь, что она открылась после обеда. Но нет. Ларёк стоял запертый, с витрин всё убрано, и никакого намёка на то, будет ли он когда-нибудь опять живым. Это немножко тревожило, потому что цепь развивающихся событий не должна была прерываться из-за каких-то прозаических случайностей, не имеющих отношения к сказочным. Я подумал и решил, что, видимо, просто ещё не наступило время, и, успокоенный, пошёл домой, по дороге купив хлеба, сыру и воды. Разводить чай я не хотел из-за соседа и хозяйки, – любое домашнее хозяйство ставило меня в зависимость от них, чего допускать не стоило. Я бы и перекусил где-нибудь на скамеечке, но начал моросить дождь, стало неуютно, и я поспешил на свой третий двор на улице Плеханова. Соседа не было. Хозяйки, видимо, тоже. Несомненно, она прочитала мою записку, и скорее всего поняла, что завтра у меня возможны какие-то заработки, и отложила очередное наступление на завтра. Я сел к окну, и в оставшемся свете угасающего мокрого дня мужественно съел всё, чтобы быть сильным до конца [Путешествие к центру Земли].

Ночь прошла спокойно, сосед припёрся, когда я уже спал, и мешал не очень. Утром я встал, естественно, раньше него и ушёл, не оставив за собой ничего, что можно было бы испортить. Всё-то моё хозяйство было невелико, но и его было жалко тем более.

На место сбора я пришёл первым, но вскоре подтянулись и другие. Пришлось подождать, пока подошёл наш транспорт. Мы тихо сидели в крошечном садике во дворе и лениво перекидывались репликами. Фургон подошёл, как всегда, хозяева вскрыли его, раскрыли подвалы, и работа понеслась. Мы таскали шоколад и бисквиты пять часов, не отвлекаясь на пустяки. Слегка моросил дождик, но работе не мешал. Кончили работу уже во второй половине дня, пока получили, пока переоделись, и я уже прикидывал, где бы мне получше, то есть поспокойнее пообедать, потому что после такой работы восстановить угасающие силы не мешало и тут ко мне обратился наш Лёша. – Ты куда сейчас? – Да вот поем и домой, надо поработать над собой. – Они не знали, чем я занимаюсь в остальное время. – А что? Есть какие-нибудь предложения? – Да вот мы тут собрались в одно интересное место. – К девочкам? – Не совсем, но попробовать стоит. —

Эта компания из полубывших научных сотрудников была немного старше меня, всего на два – четыре года, но эта разница сказывалась очень заметно, потому что детство наше, то есть воспитание, то есть все разделы характера, которые формируются воспитанием, проходило на смене эпох, когда ломались привычные установки и догмы, – о мировоззрениях не говорю, они есть далеко не у всех, только у мыслящих, а остальные, чтобы не думать, прячутся за привычные схемы предлагаемые массовой пропагандой (см. выше), и поэтому они казались намного взрослее или, по крайней мере твёрже в убеждениях, чем мы, более молодые, хотя молодые тоже бывают тверды в убеждениях. Поэтому я был уверен, что ничего плохого они мне не предложат, даже если это и будет выходить немного за рамки разрешённого.

И мы поехали. С пересадками, куда-то в новостройки, я особенно не всматривался, зная, что, если будет нужно, разберусь, где и как. Поэтому, когда мы подошли к нужным дверям, я даже не посмотрел на номер квартиры.

Встретила нас немолодая, пышная, но довольно привлекательная хозяйка. С Лёшей, видимо, она давно уже была знакома, потому что именно он представил нас, и её – мадам Зося. Вообще-то её звали Зоей, но мы все так любили давать прозвища.

Квартирка у неё была тесновата для притона, однако два спальных места были приготовлены, а кухня была достаточно вместительной, чтобы посидеть за столом.

Мы и сели. Пани Зося рассыпалась в извинениях, что девочек сегодня нет и не предвидится, – мы нагрянули в общем-то без предупреждения. Но я был уверен, что и в любом другом варианте девочек либо так же не было бы, либо мне-то уж обязательно бы не хватило. Как бывало всегда. Но Лёша, отмахнувшись, сказал – Сегодня мы не за этим. После трудов праведных ради хлеба насущного, когда ручки-ножки побаливают, какие уж девочки. Не лучше ли просто расслабиться, без резких телодвижений, и забыть на время и о трудах, и о девочках. Дай-ка нам твоего самого таинственного. —

– Ну, – подумал я, сейчас накуримся какой-нибудь дряни. – Но Лёша тут же понял ход моих мыслей. – Не бойся, это не наркотики. Тут что-то совсем необычное, и последствий никаких. – Странно, – подумал я. – Ни о чём таком не слышал. – Легенды, конечно, были всякие, с разными галлюциногенами, но всегда оказывалось, что это всё из одной коробки.

Тем не менее беседа быстро закончилась. Зося провела нас в комнату, устроила двоих на кроватях, пустующих сегодня, меня в креслах, стоявших по углам, притушила свет и зажгла маленькую курильницу в середине. Дым был приятным и напоминал китайские или индийские курения. Довольно долго никакого эффекта не чувствовалось, а потом как-то сразу я очутился совсем в другом мире, жутко похожем на настоящий.