Нано говорит, что защитные стекла в окнах домов и окуляры маски сильно искажают цвет солнца. Не такое уж оно и красное, скорее – рыжее. А пыль вокруг не рыжая – желтая, как песок в фильмах. А песок – вообще не песок, даже по химическому составу, если верить лаборантам из Братства.

Кстати о химическом составе. Дело вовсе не в радиации. В чем – пока не понятно даже химикам остановленного Завода, радиочастоты обходятся прогнозами и рассуждениями. Каждый поминает пауков, ржавую пыль, синюю плесень и виды биологического оружия. Вокруг развелось столько химиков-политологов.

Нано говорит, что при первом вдохе не понимаешь, то ли чихать хочется, то ли кашлять.

Что касается звуков – трава и вправду шелестит на ветру. Если заткнуть пальцами уши и пошевелить ими – пальцами, не ушами – получится похоже. Ветер нифига не свистит. Может, он был в тот день недостаточно сильным. О! Эхо. В негерметизированных домах с сохранившимися окнами и правда совершенно иное эхо. Не просто акустическое усиление звука, как в приграничных кварталах, а настоящий ревер. Прикольная штука, если орать в одного. Когда все вокруг орут гвалт получается, а не эхо.

Диван напротив кровати Нано стал для Пина родным. Чуть слева от середины он продавлен сильнее, и если развалиться поперек, как раз попадаешь задницей в яму, что многое объясняет. На одной подушке по диаметру ровно сто восемьдесят лиловых кисточек, на второй – сто семьдесят шесть, на третьей – сто шестьдесят девять и три проплешины. Окно по правую руку от дивана. Оно всегда зашторено, потому что иначе свет бьет Нано в глаза. Пину кажется, что вечера теперь начинаются с полудня.

Каждый вечер Пин слушает рассказы Нано. Внимательно, не перебивая.

Пусть говорит. Пока может говорить.

– А кирпичи, какие они на ощупь?

– Смотря какие кирпичи, – отзывается Нано. – Корпуса Института построены из трех видов…

Иногда, пересекая рыжие пыльные улицы, Пину хочется снять маску и чуть-чуть, хотя бы в пол-легкого вдохнуть ядовитый воздух, как любили говорить про алкоголь прадеды – только для запаху. Небольшая, теоретически безопасная доза, но Пин не поддается соблазну.

Если смотреть на Нано отстраненно, можно представить, что это и не он вовсе. Просто старая, облупившаяся кегля – не живое тело, усеянное мокрыми язвами, с двумя гноящимися глазами на лысом отростке.

– Я тебе завидую, – говорит Пин.

Нано сухо смеется с кровати. Сипло спрашивает:

– Заболел что ли?

– Ты теперь знаешь, ради чего жил. А я до сих пор не врубаюсь.

– Салага, – Нано харкает кровью на подушку, утирает губы уголком простыни, который уже стянула коричневая корка. – Нужен смысл? Сейчас придумаем. Для начала научись драться по-человечески, а не как девчонка.

– На смысл жизни не тянет.

– Это первостепенная задача, – упирается Нано. – Толку от смыслов, если тебя отморозки опять в бетон утрамбуют?

Пин морщится, сросшиеся ребра тотчас отзываются, ноют, как перед сухой грозой.

– С задачами я как-нибудь сам разберусь. Давай что-нибудь посущественнее.

– Лады, – Нано щурится, задумавшись. Тычет в Пина пальцем. – Ты должен стать Главой Города. У тебя получится, я серьезно. Только контролем шибко не увлекайся, я тебя знаю, запросто доиграешься до военной диктатуры и не заметишь. Лучше обеспечь свободу выбора. Такую, чтобы была равноценная альтернатива, а не по принципу «прими или сдохни». Придумай идеальный мир, у тебя полно времени. А когда придумаешь, поставь мне вот такенный памятник на Главной Площади, чтобы с самого Института видать было.

– Идиот, – Пин замахивается подушкой, но не бросает – сплошная язва, накрытая простыней, взвоет от боли. Пусть лучше смеется, пока может.

Надтреснутый хохот быстро скатывается в кашель. Нано зарывается лицом в подушку, Пин сует ему стакан с водой, но Нано, не глядя, отмахивается, проливает воду, случайно задев стакан. И когда Нано, успокоившись, со свистящим глубоким вдохом разворачивается, Пин опасается увидеть размазанные по наволочке мозги.

– Я придумал, – серьезно говорит Нано и облизывает кровоточащие губы. – Если тебе так уперлось получить миссию, отнеси меня за Город. Не хочу подыхать здесь.

Любой крест – тяжелая ноша. Пин подготовился, как мог – спровадил сиделку, достал машину с запасной канистрой драгоценного бензина, чтобы довезти Нано до городской ограды, и сделал две пробные вылазки до утиль-базы. Из обломка полукруглой детской горки и старого матраса с торчащим сквозь обивку прогнившим поролоном соорудил подобие саней.

– Я не буду с тобой прощаться, – предупреждает Пин, укладывая Нано на матрас.

Уродливая колыбель раскачивается взад-вперед, пока он раздевает Нано. Пина самого вот-вот укачает, к тому же от больной плоти воняет так, что фильтры маски не справляются.

Не сдержавшись, Пин спрашивает:

– Оно того стоило?

В ответ Нано закрывает глаза.

Комбинезон решено сжечь в Институте. Пину всегда нравилась идея ритуального костра, а тут такой повод, грех упустить. Символическое избавление от идентификационного отпечатка. Пусть данные Нано хранятся в десятках реестров, штамп на лбу маски – особый. Клеймо. Его надлежит стирать в особо торжественной обстановке.

Не беда, что из-за этого комбинезон приходится тащить лишним грузом, хотя в развалинах приграничных кварталов можно и вертолет при желании на века запрятать, зато есть, что подложить Нано под голову, чтобы видел дорогу – пересчитывать набухшие в небе тучи раз за разом и на здоровую-то голову тяжко.

Кстати, от солнца тучи не спасают. Оно умудряется обходить их по хитрой траектории, чтобы нещадно припекать Пину затылок.

Перила детской горки нехотя скользят по сухой земляной коре, изредка спотыкаясь о клочки выжженной до желтизны травы. Пин толкает «сани» вперед, так оказалось проще, чем тянуть за собой. Нано молчит, и дорога кажется одуряюще длинной.

Институтские стены издали обыденны и приземисты до разочарования. Пин берет чуть влево, чтобы обогнуть ограду и зайти в Институт с той стороны, где Братство оставило распахнутыми ворота. Они ведь собирались вернуться.

По бетонированным дорожкам передвигаться легче. Корпуса Института построены очень близко друг к другу и щедро накрывают территорию тенью. Пин глазеет по сторонам на скрюченные деревья с растопыренными голыми ветками, на устоявшие скелеты скамеек и раскрошившуюся местами ленту бордюра, на облупившиеся пожарные лестницы и изгрызенные временем стены.

– Ты говорил, что абсолютно все окна целы.

Пин разворачивает «колыбель» лицом к одному из зданий, в окне которого красуется внушительная лучистая от трещин пробоина.

– Никому нельзя верить, – отзывается Нано. Его плечи нервно вздрагивают, поначалу заставив Пина напрячься, но это всего лишь смех. – Никогда никому не верь, Пин, – говорит он, смеясь все сильнее. – Особенно, если тебе обещают чего-то не делать.

В хохоте нет сарказма, напротив, Нано выглядит бесконечно счастливым.

Концентрические круги клумб будто созданы для костров или стрельбы по мишеням с воздуха. Комбинезон горит плохо, хоть Пин и щедро полил его бензином, тяжелая ткань упорно не поддается огню, не помогли даже сухие ветки, разбросанные поверх в помощь пламени. В конце концов, устав бороться с химзащитой, Пин бросает последнюю ветку в костер и садится прямо на камни спиной к Нано, который отказался перебраться на скамейку, и теперь глядит на хилые всполохи со своей ущербной колыбели, застыв молчаливым изваянием, будто зацепился за какую-то мысль, и она оказалась важнее всего на свете.

– А ведь в итоге никому нельзя верить, – наконец озвучивает Нано. Под перилами слегка раскачанной «колыбели» хрустит бетонная крошка. – Одни врут, другие ошибаются, третьи не договаривают. Возьми хоть Правление, хоть Братство, хоть своего Бога. Уж извини. Итог слепой веры один.

Нано вытягивает шею, кроваво сплевывает на асфальт последний зуб.

– Я тоже врал, – сознается Пин. – Я не собираюсь становиться Главой Города.

И передразнивает:

– Уж извини.

К каркающему смеху Нано никак не привыкнуть. Пин вытягивает из костра уцелевшую ветку, задумчиво ворошит комбинезон, разбрасывая искры.

– Может, нам не обязательно таскать на себе столько защиты? – спрашивает он, глядя, как ткань начинает плавиться, словно пластик. – Должен же быть какой-то облегченный вариант.

– Придумай, – подбадривает Нано. – Придумай такую, от которой избавляться не захочется.

– Ладно, придумаю.

Сложно сдержать слово, если обещал не прощаться.

У Пина горечь во рту то ли от едкого дыма, просочившегося сквозь фильтры, то ли от чего-то менее очевидного. Песчаный оползень покрыл сапоги тонким рыжим слоем. После жара костра лучи красного солнца не так обжигают, да и налегке идти гораздо проще. Если мерить чисто физическими величинами.

Если верить учебникам по анатомии, без еды и воды Нано продержится около трех суток.

Если верить химикам Братства, у Нано в запасе дня полтора, чтобы надышаться.

Если верить радиочастотам, городские бульдозеры уже утром сравняют Институт с землей.

Если верить церкви, испытания Адом для Нано подходят к концу.

Если только верить.

И Пин верит. Пин искренне верит во все обещания и догмы. Исполненный решимости и оптимизма, он наконец-то уверен в своем предназначении и мысленно рисует себе планы на годы вперед, пока возвращается через пустырь в родной Город – в пристанище выживших, в крепость, защищенную оградами, фильтрами, законом и правилами. В по-настоящему безопасное место.

А закатное солнце слепит его глаза карминовым светом.

The Конец.

3.1 Габ ничего не понимает в искусстве

Пятнадцать ноль-ноль – время обхода. Взяв планшет и табель, Габ выходит во двор Завода и оглядывает залитый светом асфальт.

Территория Завода огромна. Даже если смотреть сквозь стены корпуса, взгляда не хватит упереться в плиты забора, они так и останутся за линией горизонта. Участок, вверенный Габу, гораздо меньше: административные корпуса, столовая, парковка на двадцать экипажей. И треклятый участок забора, отсекающий Завод от жилых кварталов.

Назаборная живопись существует, сколько Габ себя помнит. Начинать день со звонка в Отдел чистоты уже стало привычкой, для рабочих не приходится проводить инструктаж, только указать изрисованный участок. Обычно террористы Братства расписывают забор только ночью, поэтому во время дневного обхода Габ не покидает периметр, за редким исключением, вроде вчерашней угрозы «Суки, вам это зачтется». Но это художество не в счет – лишь развлечение молодежи. Экспрессивность угрозы и размашистость черных мазков отражают скорее накипь эмоций, нежели гражданскую позицию, а неточность в передаче эмблемы выдает новичка с головой.

Впрочем, Габ ничего не понимает в искусстве.

Через три метра влево от центрального входа – кабина патрульного номер один. Патрульный на месте, как и положено. Габ козыряет служивому, направляясь дальше, к следующему посту. Пятнадцать ноль две.

В пятнадцать тридцать Габ поднимается по некрашеной бетонной лестнице на второй этаж административного корпуса. Инстинктивно задерживается возле информационного стенда, но ненадолго – новостей никаких, разве что уголок таблички «Снимать комбинезоны запрещается» загнулся, скоро ее заменят.

Ровно в пятнадцать тридцать три табель ложится на стол Полковнику.

– Все на месте? – спрашивает начальник. В табеле перед его носом все позиции отмечены, но Полковник переспрашивает, трет маску у подбородка и стучит по столу позолоченной шариковой ручкой.

Габ отвечает: «Да, босс».

Полковник по-генеральски размашисто подписывает табель, придвигает к себе настольные часы из резного дерева и выставляет в графе точное время. Пятнадцать тридцать пять, все по графику.

– Порядок – самое ценное в нашем угробленном мире, – изрекает Полковник, откинувшись на спинку кресла.

Вся эта демонстрация значимости предназначена не Габу. В кресле напротив Полковника сидит посетитель. Он сутулится и, закинув ногу на ногу, сжимает колено сцепленными в замок пальцами. На коленях – большая мешковатая сумка. На месте Полковника Габ не утруждал бы себя рисоваться перед такими людьми. Люди, одетые в комбинезоны, все похожи друг на друга, но гость Полковника давно не менял сумку и ботинки, истрепал их так, что кожаные перемычки испещрены трещинами, а пятна с покрытия уже вряд ли выведешь. Неряшливые люди вызывают у Габа презрение.

– Сержант, ты разбираешься в искусстве? – спрашивает Полковник.

– Нет, – признается Габ.

Гость меняет ноги и сжимает колено еще сильнее.

– Вот скульптор предлагает сделать нам бюст к юбилею генерала, – говорит Полковник, машет рукой. – Показывайте, что вы там за образцы принесли.

– Я, вот… – голос у Скульптора неожиданно высокий, какой-то писклявый. Он снимает гермозащиту сумки, копается внутри и выкладывает на стол перед Полковником статуэтки. Крыса с усами-лесками, глиняный череп с камнями в глазницах, корявое дерево из непойми-чего.

– Я люблю смешивать материалы. – Еще несколько изделий хаотично выстраиваются перед Полковником.

– А это из чего? – Полковник подцепляет за хвост крысу и поднимает над столом. Одна половина фигурки покрыта шерстью, вторая – оголенное гладкое тело молочного оттенка. Усы-лески топорщатся и подрагивают от малейшего колебания жирного тела на весу.

– Алебастр и мех, – отвечает скульптор.

Крысиный маятник проходит еще раз по амплитуде и небрежно опускается на стол.

Повисшее молчание свербит. Скульптор ерзает на стуле слишком громко и сам же смущается.

– Я подумаю, – наконец-то рубит Полковник. – С вами свяжутся.

Скульптор нервно и поспешно кивает, кажется, он рад убраться поскорее, и даже заказ уже не важен. Рука Скульптора тянется за статуэтками, но Полковник пресекает:

– Оставьте.

– Оставить? – переспрашивает Скульптор. Он так и стоит, нависнув над столом с протянутой рукой. В другой – разинувшая пасть сумка.

– Оставьте.

– Хорошо. Но, думаю, вот это вам вряд ли понадобится, – Скульптор тянется к белому квадрату с неровно отбитыми краями, что лежит между бюстом женщины-львицы и варварской имитацией статуи Мира.

– Все оставьте, – командует Полковник. Он вынужден повторить еще раз, прежде чем Скульптор отнимает руку. – Мы с вами свяжемся.

Когда за Скульптором мягко закрывается массивная дверь, Полковник кладет перед собой белый квадрат, склоняется над ним, подсветив настольной лампой, как хирургическим светильником. Он изучает квадрат несколько минут, ставит на ребро, меняет угол освещения. Затем, нервно вручает квадрат Габу:

– Исследуй.

У Полковника особое чутье на болевые точки и нездоровая тяга давить на них. Габ уверен, для таких мирное время – бесцельно прожитые годы, и не удивлен приказу. Раз Скульптор норовил забрать квадрат, значит, именно он – самое ценное из предъявленных безделушек.

Исследовательские возможности Завода велики, а особое распоряжение за подписью Полковника снимает любые пороги доступа. За несколько часов в лабораториях выясняют состав – гипс без примесей, без обработки, без покрытия. Химически чистый продукт. Цельный объект с постоянной плотностью и составом по всей площади. Просто необработанный кусок гипса с рваными краями и шершавой поверхностью. Сомнительный образец скульптуры.

Впрочем, Габ ничего не понимает в искусстве. И это взводит его тетивой арбалета.

На улице совсем темно и идет дождь. Сильный, лупит по капоту машины едва ли не громче рычания мотора. Ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, и фары помогают слабо. В такую непогоду лучше вообще не высовываться, тем более – ехать в рабочий район почти у самых приграничных кварталов. Благо, от Завода совсем недалеко, а вот домой Габу добираться будет сложно.

Типовые поствоенные трехэтажки выстроились шеренгами вдоль дороги, Габ отсчитывает четвертую по нечетной стороне и въезжает во двор, паркуется на почти пустой стоянке. Помимо его машины, на парковке оставлены всего две: для рабочих бензин – недоступная роскошь. Что говорить о машинном масле и прочих прелестях?

Приложив ладонь козырьком к окулярам, Габ выскакивает из машины. Ливень ощутимо колотит по плечам, по макушке, толку-то от комбинезона, разве что не промокнешь. До подъездной двери всего десяток метров, но когда Габ влетает в очистительный тамбур, дождевая вода все еще стекает с комбинезона и расползается под ногами лужей.

Квартира Скульптора на третьем этаже. Габ поднимается по крашенным ступеням, которые выглядят гораздо чище исписанных стен. Настенная живопись, как и пустые парковки – тоже особенность рабочих районов. Нарисованные цветными карандашами знаки радиации, имена, обрамленные сердечками, чем-то выцарапанные на известке фразы «Это не жизнь» и строки из смутно-знакомой песни, запрещенной по статье «Экстремизм». У квартиры Скульптора вокруг кнопки звонка – развеселая ромашка из мужских гениталий, намалеванная красным маркером.

Габ постучал в дверь.

Ему приходится стучать несколько раз, все громче и громче, пока, щелкнув замком, дверь не распахивается сразу настежь, без вопросов «кто это» и сомнительных цепочек.

Скульптор и не думает здороваться, просто стоит по ту сторону порога и смотрит исподлобья. Он удивлен, бос и взъерошен.

Габ решает сразу перейти к делу.

– Я хочу узнать что это, – он достает из сумки белый квадрат, протягивает через порог Скульптору, но тот не спешит принимать свое творение. – Это не просто кусок гипса, верно?

– Верно, – отвечает Скульптор и прикусывает изнутри губы, жует их. Кровожадное зрелище.

Смотреть в глаза посторонним людям неприятно. У Скульптора они узкие и холодные. Габ видит недоверие, иронию, при этом кожей, даже сквозь свой служебный комбинезон повышенной защиты, чувствует неприязнь. И не важно, что Скульптор выглядит почти безобидным, когда стоит в освещенном коридоре в одних легких широких штанах и чешет крыло демону-татуировке на правом плече.

Не перед таким стоять с протянутой рукой.

Габ одергивает руку, в который раз вглядывается в щербатый гипс, и когда вновь переводит взгляд на Скульптора, замечает в лице перемену.

– Заходи, – Скульптор отступает в освещенный коридор и, проследив, чтобы Габ захлопнул дверь, исчезает за косяком.

В слишком просторной для одного жильца квартире коридоры похожи на лабиринт. Такие жилплощади достаются лишь многодетным семьям, чем больше имен младших детей в списках экстренной мобилизации, тем больше квадратных метров. Квартира скульптора тянет на трех братьев. Из всех комнат подобием жилого помещения можно назвать только кухню.