Левкас
Кровельщик Артём приехал в городок С. на подворье небольшого монастыря, где уже квартировали иконописцы из Почаева. Познакомились. Поужинали. Художники сели «творить» краски на завтра. Артём на выделенной ему кровати накрылся ватным одеялом и слушал в полудрёме, как они шуршат курантами по стеклянным плиткам, растирая темперу, и рассказывают байки. Про Сурикова, про лавру. И подумалось ему: «Вот и меня жизнь так же трёт по дорогам, по монастырям. Интересно, что я за краска? Киноварь – цвет крови Господа и мучеников? Голубец – цвет Богородицы и мира? Ярь – цвет Святого Духа и преподобных? Нет, куда мне до таких высот. Бывает, работаешь на луковице и думаешь, мол, близко к Богу, а земля-то тянет. Всё же я, пожалуй, левкас. Втёртый, вклеенный в самую доску. Никто меня не видит, а на мне держится вся картина. Да уж, смиренно». Артём улыбнулся, натянул одеяло на голову и, засыпая, вспомнил своего учителя: «Мы высоты не боимся. До пятнадцати метров – ещё не высота, а после – уже не высота».
Коварство
С коварством Сева впервые столкнулся, когда ему было восемь. Коварству стукнуло пять, а имя ему было Мира. Судьба свела их на побережье, где Сева отдыхал с бабушкой и маленьким братиком Вовой, а Мира – с родителями. Бабушка непрестанно корила Севу и всеми силами принуждала его смотреть за братом.
Как-то, увидев пластиковую палочку у Севы во рту, Мира уточнила:
– Это твой Чупа-чупс?
– У бабушки в сумке нашел, – доверительно поведал Сева.
– Какого цвета, покажи! – Мира сделала манящее движение пальцем.
Сева, польщённый вниманием, с причмоком извлёк конфету.
– Вот, она так и сказала: «Красный»! Бабушка твоя его ищет! Говорит, купила Вове, а…
– Вове? – испугано выдохнул Сева. – Что же делать?
– Надо его назад в фантик завернуть, – предложила выход Мира, – давай, у меня есть.
– Нет! – Сева решительно оттолкнул протянутую ручонку. – Я помню, куда свой бросил, он в комнате.
– Беги скорей, – приободрила его Мира. – Чупа-чупс оставь, вдруг там бабушка.
Сева отдал ей конфету и бросился в дом… Дурачок!
Плохая латынь
После наркоза Копыль чувствовал себя отсиженной коленкой. В спутанных мыслях толкались тревожные сомнения вперемешку с обрывками ярких фантазий. «Жаль музычка не играет. А что? Американец "Форда́" взял, а я, лучше, "Лексус", – Копыль то и дело приподнимал одеяло, поглядывал на бинты и прислушивался к организму. – Мне вдвое больше обещали. Поди, плохо! Ещё и на туда-сюда останется. Копылихе моей понравится. Да ей, вообще, сюрприз будет!»
В палату вошла лечащая – Анна Марковна, разулыбалась:
– Как вы, Пёт Фёдч?
«Ишь, губы накрасила! А зубки-то белые!» – непроизвольно отметил Копыль. – Что-то, Анна Марковна, пальцы немеют. – Он аккуратно ощупывал себя под одеялом. – Не пойму, что там. От наркоза?
Врачиха наклонилась и потрогала шею Копыля под ушами. «Ох ты, под халатом только бельё! – Копыль отвёл глаза и насторожился: тело отозвалось вялым эхом велосипедного звонка, вместо привычного перегуда туго натянутых струн. – Всё, встал на ручник».
Анна Марковна откинула одеяло. Копыль приготовился, как и до операции, с удовольствием ощутить её прикосновения. Но тело пробуксовало. Анна Марковна посмотрела Копылю в глаза:
– Секундочку, Пёт Фёдч, – она открыла папку-планшет. Полистала, похмурилась. – Щас, щас.
Врачиха ушла. Копыль натянул одеяло на нос: «Почему никогда без "щас-щас" не обходится?»
…
Кризис среднего возраста у Копыля затянулся. Сколько Пётр ни вглядывался, никаких зовущих далей впереди больше не видел. Одни пропасти через каждый шаг мерещились. Да и назад глянет – пустыня. У сыновей своя жизнь: один бебиситтером в Европе, второй где-то за полярным кругом грехи замаливает. Любовницы стареют. Талантов никаких не обнаружилось. Копылиху дома не застать – разъезжает с учениками по конкурсам и фестивалям. Она в музыкальном училище баян преподавала. Люто Копыль затосковал. От курева – кашель, от водки – головная боль. Маялся-маялся, да в очередной женин отъезд решил повеситься.
Снял люстру. Подёргал крюк – качается. Достал инструмент, укрепил. Вспомнил пилёж Копылихи – повесил полки на кухне. Заодно обои в коридоре переклеил. Стал верёвку привязывать, у соседа музыка заиграла: «Мне уже многое поздно, мне уже многим не стать…» «Вот, точно!» – воодушевился Копыль, завязывая петлю. «Самое время мечтать», – утверждали за стеной. «Самое время?» – Пётр проверил, хорошо ли скользит петля, удовлетворенно кивнул и включил телевизор. Собачка из Простоквашина предлагала продать что-нибудь ненужное. «Что б такого загнать, чтоб на "Лексус" хватило?» – горько ухмыльнулся Копыль, разворачивая свежий номер «Спид-инфо». «Американский пенсионер, мечтавший купить новый автомобиль, продал…» – прочитал Пётр и закрыл газету: «Так вот же решение!» Нашёл объявление подходящей клиники и позвонил.
– Здравствуйте! – ответил игривый женский голос. – Меня зовут Людмила. Чем могу вам помочь?
Копыль объяснил.
– Ой, какой приятный баритон, – кокетничала Людмила. – Да, мы делаем такие операции, приезжайте.
…
Анна Марковна без стука ворвалась в кабинет молодого хирурга, оперировавшего Копыля. Регистраторша Люся молниеносно соскочила со стола и оправила короткую юбку:
– Здрасьте! – Люся боком протиснулась в коридор.
Анна Марковна ногой захлопнула за ней дверь:
– Гамлет, ты показания Копыля читал?
– Я всё читаю, – под чёрными кудрями блеснул надменный взгляд.
– Что здесь написано? – Анна Марковна постучала пальцем по планшету перед носом у хирурга.
– Два testiculus, – прочитал Гамлет. – Да в чём дело?
– Testiculus – это единственное число, придурок!
– Э, у меня с латынью всегда было не очень, – Гамлет развёл руками и сощурил глаз, мол, чего вы хотите?
– У тебя и с русским «не очень», – Анна Марковна нависла над Гамлетом.
– Там «два» написано… же, – Гамлет, отстраняясь, качнулся и упал вместе со стулом.
– Два?! Если за тебя Люська бумаги заполняет, пусть хоть группу крови правильно пишет! Тебя не учили, что истории для прокурора заполняются?
– Где учили? – Гамлет барахтался между столом и стеной. – Зачем прокурора?
– Вы себе лет на двадцать назаполняли! Иди и пришивай обратно за свой счёт, что ты Копылю лишнего отрезал! – Анна Марковна пнула Гамлета в бедро.
– Ай! У меня нет счёт! – заскулил он.
– Пойду, у директора поищу, – Анна Марковна вышла в коридор, не закрыв дверь.
В кабинете директора двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах вынимали из шкафов папки, неспеша просматривали содержимое и складывали их в коробки. Анна Марковна, привыкшая не вникать в дела директора, не обратила внимания ни на его серое лицо, ни на всклокоченные седые волосы. Она красочно и подробно обрисовала халтуру Гамлета. Директор поднял на Анну Марковну страдальческий взгляд:
– Анечка, (в паузе послышалось: «Твою мать!») клинику закрывают, счета арестованы. Дайте вашему Копылю контейнер, в другой клинике пришьют, я договорюсь. А заплатим ему, когда сможем.
Добитая Анна Марковна плюхнулась в кожаное кресло:
– Может, ему оба отдать тогда?
– Можете отдать оба. Но реципиент деньги уже перевел. Не пересадим – убьёт.
– А как же, если клиника…
– Вы свободны, Анечка (послышалось: «Пошла на…»), – перебил её директор.
…
С другой клиникой директор не договорился. Не успел, наверное. Копыль обращался сам, но ему отказывали или заламывали неподъёмные цены. Делать нечего, продали квартиру. Заплатили. Открыли контейнер. По запаху стало ясно, что пришивать уже нечего. Копыль потребовал вернуть деньги. Ему ответили, мол, дело не быстрое, звоните. Звонил он усердно. А потом нашли в договоре козявку, убившую последнюю надежду наповал.
И пошли они с Копылихой петь в электричках и переходах. Через год начали выступать по кафе да ресторанам, на свадьбы их звали. Вместо фанерного домика на самозахваченном участке подняли кирпичный коттедж. Землю в собственность оформили. «Лексус» купили. Мыться стали не только летом. Копылихе и впрямь понравилось: и Петька от неё не гуляет, и заработок идёт стабильный. А она знай себе на баяне наяривает. Задорно так! Консерваторское образование – не отнять! Но по негласному уговору яйца они больше не покупают.
Большой вес
В нашем обществе я имею большой вес. В этом корень моего одиночества. Да, мужчины с вожделением сверлят взглядами мое литое тело, но мало кто осмеливается подойти. А уж увлечь меня могут лишь единицы.
Особенно хорош был последний. Как он ласкал, как поднимал и кружил меня! Как мне нравилось ощущать его мощные толчки, когда он брал меня сверху! А какое блаженство делать это перед зеркалом! Подниматься и опускаться под его напором и чувствовать, как его сила превращает закристаллизованную в меня энергию в инерцию страстных движений. Вверх–вниз!
Но мои мужчины уходят, не прощаясь. Еще теплая от прикосновений, я смотрю на их спины, и, в такт шагам, во мне медленно затухают вибрации восхитительной неги. И наступает одиночество. Холодная, неуютная пустота. Но у меня чугунные нервы и я не чувствую ее, только понимаю, что она есть. Понимать – хуже, чем чувствовать. Чувства сгорают, а от понимания можно избавиться, только сойдя с ума.
Подруги, знаю, подтрунивают надо мной, мол, поди, возьми её. Но за вес уважают. Они-то сами калибром помельче и мужичок вокруг них вьётся пожиже. Но постоянно. Понимаете? Весь день около них толпы поклонников. Обидно бывает. Завидую.
Постойте-ка! Это же он – моя последняя пассия! Его кожа божественного цвета! Вены струятся по его предплечьям и бицепсам! Мы снова вместе! Бери же меня скорее! Возьми меня сверху! Я хочу ощутить твои техничные толчки. Вверх–вниз!
Еще полный волнительного напряжения, он нежно ставит меня на пол, учащенно дышит, его грудные мышцы играют и переливаются под кожей. Я жду. Я готова! Там, где царствовал космический холод одиночества, бушует невиданной силы пожар желания, разогревая меня изнутри. Моей природе, вообще, свойственно раскаляться. И мы повторяем! Ещё. Ещё. Ещё.
А вы, мои легковесные подружки, знайте, что хоть я и смешна, не даваясь в руки неумёх с потными ладошками, вознаграждение за моё терпение многократно пропорционально весу, который я имею в нашей качалке, потому что среди вас я единственная – трёхпудовая гиря!
Хвосты и гривны
Рыбалка в Штормовом – что угодно, только не промысел. Каждый день местные выходят на один и тот же мысок. Приносят снасти и мебель – скамейки, стульчики, банкетки. Забрасывают спиннинги в лазурную даль, где на переломе отмели, дескать, кефаль «пасётся». Сидят. Ждут. Клюнет у кого, остальные тут как тут. Топчутся, судачат, обмывают. Но за день клюёт раз-другой, не больше. Поэтому часа через три пьют уже просто за удачу. Отдыхающие на выдержанные годами рыбацкие традиции смотрят по-разному – кто с уважением, кто с восхищением.
Валера, бизнесмен средний руки из Брянска, не скрывал зависти.
– На машине же приехали, – в очередной раз посетовал он, хлопая ладонями по рулю, – могли же спиннинги взять.
– Валерочка, смотри на дорогу! – Голос Валериной жены превратился с годами в чудо-коктейль: пьянил лаской, отрезвляя раздражением.
– Да и так только на дорогу смотрю целыми днями! Весь полуостров уже объехали с твоими экскурсиями, блин! А мне не выпить, не порыбачить!
Валера продолжал бы дебаты, но справа бухнуло, жена вскрикнула – колесо лопнуло. Машина остановилась точно напротив автобусной остановки. Валера вышел и глубокомысленно уставился на резиновые лохмотья на ободе – искал хоть малейший шанс не добывать запаску из-под груды туристического барахла в багажнике. Мимо с надменной укоризной вокруг солнечных очков в направлении магазина через дорогу проплыла жена.
Из бетонных недр остановки раздался голос:
– Это большая загадка.
Валера всмотрелся в тень, казавшуюся под ослепительно голубым небом непроглядной тьмой:
– Что? Не понял!
– Откуда на просёлке гвозди берутся, я говорю. Убираешь, убираешь, а они, чтоб их мать, из-под земли, что ли, лезут? – На свет вышел мужичок в линялых джинсовых шортах и растянутой красной гавайке. Редкие седые волосы, размётанные по всей голове, зубы только слева. Выглядел он не загорелым даже, а прогоревшим: всё лицо в чёрных морщинах. В руке мужичок-старичок сжимал удилище спиннинга.
– Ошибка, что я спиннинги не взял, – проворчал Валера и обречённо двинулся к багажнику.
– Тю! А зачем тебе? – мужичок подошёл к машине с другой стороны.
– Странный вопрос! – рассердился Валера, разводя руками.
– Брось! Чтоб здесь кефаль ловить, надо быть местным.
– Да ладно! Если б я свои «графиты» привёз, я б вам тут форы дал килограмм пять, – Валера вспыхнул и тут же почувствовал, как жар со щек стекает холодком по позвоночнику.
– Ох ты, высокоумный какой! – мужичок лукаво улыбался, щуря глаз. – Тут ведь и кидать надо на семьдесят метров, не ближе. И червь нужен лиманский. И донные поплавки. А?
– Да у меня этой спецприблуды – горы. И донные и какие хочешь. И кидаю я будьте нате. А что за червь такой?
– О! Нету его щас, нету. Есть, но совсем мало.
– Да чё ты темнишь, отец! Давай замажем под что хочешь, – Валера пытался подпустить в речь местный колорит, для убедительности, – если ты мне дашь спиннинг и нужного червя, я тебя и перекидаю, и переловлю.
– Ишь, ты! А что, так и давай. – Мужичок протянул Валере свой спиннинг. – Вот у меня таких два, пойдёт?
– Это чё? «Максимус Вайлд»? Пойдёт, конечно! На что, отец?
– Твоя возьмёт, отдам тебе спиннинги и ящик коктебельского коньяку в придачу. А моя – ты мне два билета в дельфинарий.
– В дельфинарий? – усомнился Валера.
– Для внучки, – мужичок погрустнел. – Болеет она. Астма сильная. Умирает.
– Замётано! – уверено пробасил Валера. – Вот как раз мой сосед идёт. Ренат, подойди, пожалуйста!
– Здорово, отцы! Что за шум, а драки нету? – Ренат, похожий на теннесиста, с туго набитым снедью целлофановым пакетом, вяло подошёл к машине. Его сын Эмиль – мальчонка лет десяти, семенил следом, тщетно борясь с мороженым в протекающем вафельном рожке.
– У нас тут спор вышел с… – Валера вопросительно посмотрел на мужичка.
– Никодимычем меня звать.
– … с Никодимычем. Про рыбалку. Разбей?
Валера протянул Никодимычу руку. Ренат с наигранным размахом стукнул ребром ладони по их рукопожатию и обратился с мальчонке:
– Эмиль, может, и нам с ними? Удочку-то видел у хозяйки? За домом валяется.
– Ага! – просиял Эмиль, и мороженое победоносно чвакнулось ему на сандалию.
Вечером в поросшем виноградом утлом дворике Валера подливал в пузатую гранёную кружку пиво, без умолку бахвалился, как весь Брянск по его лестницам вверх-вниз бегает и наставлял Рената с Эмилем: то крючок они ни тем узлом крепят, то леску не в ту сторону наматывают.
Назавтра, в утренних сумерках, на берегу, в условленном месте Ренат с видом старого капитана оглядывал неприветливый морской простор, сунув руки в карманы шорт. Рядом гордо разматывал удочку Эмиль. Озорной бриз разносил по пляжу ритмичный скрип – Валера, сидя на заднем сиденье своего старого опелька, усердно вкручивал штопор в пробку «Древнего Херсонеса». Пришёл понурый Никодимыч.
– Подвёл я вас, ребята, – начал он повинным тоном. – Не могу я сегодня: в Симферополь надо ехать, за лекарством.
– А! Значит, проиграл! – обрадовался Ренат.
– Тс-с! – нахмурился Валера. – Для внучки? Внучка у него больная.
– Да, завезли редкое лекарство, немецкое. Хорошо помогает, но дорогущее, чтоб его мать. Не знаю… Ещё денег надо у кого-то занять. Наши-то тут все нищие. – Никодимыч ссутулился и смотрел в сторону.
– Точно: не можешь избежать болезней, постарайся избежать врачей, – веселился Ренат. – Сказал… кто-то…
– Сколько надо-то? – Валера смотрел исподлобья. Ему почудилась слеза на ресницах Никодимыча.
– Ай-х! – махнул рукой Никодимыч. – Не спрашивай! Десять тыщ гривен.
– Двадцать пять тысяч рублей? – подсчитал Валера. – Ладно, отец, я тебе одолжу. Поехали!
– Да? Спасибо! – засуетился Никодимыч. – Я отдам! Послезавтра получка. Всё верну! А половим завтра с утра. Здесь. Сюда же приходите. Ренат! А спиннинги и червей я вам оставлю пока. Вот! – он протянул Валере несколько влажных газетных «котлет».
На следующее утро мизансцена повторилась. Ждали только Никодимыча. Валера на ощупь отыскал на фирменной рыбацкой безрукавке нужный карман со штопором и разделил с Ренатом утренний «Древний Херсонес». Никодимыч задерживался. На излюбленное место потянулись рыбаки.
– Мужики! – крикнул Валера. – Никодимыча не видали? Приехал он из Симферополя?
– Кого? – с недоверием прозвучало из толпы.
– Никодимыч, – пояснил Валера, потирая щёку пальцами, – чёрный такой в красный рубахе.
– Д’эт приблудный какой-то. У магазина болтался. А там хрен его знает.
Рыбаки ушли. Показалось солнце. Угрюмый морской пейзаж сменился лазурной бликующей феерией. Эмиль кое-как ухватил реющую на ветру леску, взвизгнул, уколов палец, и принялся лепить на крючок хлебный комочек. Валера уступил ему пачку червей – на хлеб-то дело безнадёжное. Но Рената с Эмилем улов не интересовал. Они наслаждались ловлей. Насаживали наживку, закидывали крючок, меняли места. Свободные от обязательств и рыболовных техник, они шумели и смеялись. И на семьдесят метров им можно было не забрасывать. Пенопластовый самопальный поплавок прыгал на волнах метрах в двух от берега. Под ним даже крючок проглядывал сквозь зеленовато-голубую толщу. А вокруг крючка бесчинствовала рыбья мелюзга, стремительно и методично пожирая приманку.
– Тут уж не до промышленной рентабельности, – заключил Валера, тоскливая наблюдая за исчезновением очередного червяка. – Да-м… Пять килограмм форы…
Эмилю удалось-таки поймать зелёную полосатую рыбёшку. Счастливый пацан бегал по пляжу в поисках тары для добычи. Валера достал из сумки-холодильника оставшиеся свёртки-котлеты и вытряхнул червей в воду. Прибой выносил их с минуту-другую на песок, а после смыл окончательно.
Ренат сдвинул брови и задумчиво хмыкнул:
– Знаешь, я этого Никодимыча твоего вроде в Геленджике видел в прошлом году. И раньше. В Лоо, в Сочах. Да много где. А, может, это и не он был.
Открыли ещё две бутылки вина. Сели на песок и молча выпили. Потом ещё две. Валера хотел подняться, но сразу у него не получилось. Он лёг на бок, перекатился на живот, встал на четвереньки, потом сел на корточки. И тут же упал на спину. После третьего раза он научился падать с корточек вперёд. Теперь он с живота сразу переходил на четвереньки, минуя перекаты. В очередной раунд Валериной борьбы, Ренат, как паук, подполз к нему и подставил колено. Валера опёрся на него, поднялся и великодушно, с видом героя, спасающего немощного, подал Ренату руку.
С берега подул крепкий ветер и на море поднялась волна. Эмиль нашёл консервную банку и теперь озаботился поисками тени. Валера, ступая с осторожностью канатоходца, вошёл по колено в воду, извлёк из потайного кармана безрукавки пачку пятидесятигривенных банкнот и стал по одной кидать их в море. Подошёл Ренат. В его глазах застыл немой ужас. Валера располовинил пачку и протянул часть денег Ренату:
– Тс-с! – Валера покачивался в такт волнам. – Бр-сай!.. Бр-сай!
Ветер подхватывал купюры, вертел в воздухе – то ли обнюхивал, то ли рассматривал – и шлёпал их на воду, будто клеил на стену. Не успела пачка закончится, за Валерой пришла жена. Вдвоём с Ренатом они погрузили его на задний диван опеля. Садясь за руль, Валерина жена обозвала Рената пьянью: