Трава забвения. Рассказы

Последний помещик

Жактовский дом, одну половину которого занимали дедушка, бабушка, дядя Коля и наша семья, был старый, удобный, строенный на старинный лад, с затейливым посередине фасада парадным крыльцом, которым, однако, не пользовались. Дом был обшит тёсом и выкрашен в жёлтый цвет. Вторую половину его занимали другие жильцы, у которых были свои двор и всё остальное, отдельное от нас. До революции дом принадлежал тем, от кого не осталось ни следа, ни названия. Кто были они? Куда подевались в те страшные годы? Бог весть. Конечно, были это достаточные люди, имевшие в губернском городе, в удобном месте, такую усадьбу – вместительный дом, сад, огород, широкий двор. Был ещё большой рубленый сарай, построенный буквой «г», короткую часть которого занимали бабушкины подопечные: корова, поросёнок, куры. На длинной половине сарая, большой и просторной, с широкими воротами, постоянно раскрытыми настежь, прежние владельцы, должно быть, держали лошадь, выезд, всё необходимое для этого. Теперь в этой части хранились дрова, уголь, какие-нибудь старые вещи. Двор между домом, сараем и садом густо зарастал темно зеленевшим спорышом. Перед сараем, по длинной его стороне, справа и слева от ворот росли два больших куста чёрной смородины, а в конце его, где начинался огород, – деревце вишни. Короткой стороной сарай был обращён к саду, длинной – к входной аллее парка, примыкавшего к усадьбе. Участки от сарая к улице и от дома к саду были заняты огородом.

У дома, по его фасаду, был разведён цветник, где особенно выделялись самых разных сортов и вида георгины, росшие сплошной стеной сразу под окнами. Росли здесь также ирисы, пионы, гладиолусы, цветы табака, садовая спаржа, настурции, лилии, петунии, ноготки, астры. От цветника двор несколько понижался и до самого забора густо зарастал простой травой. С улицы его ограждал невысокий штакетник. Здесь были калитка и ворота.

За садом ухаживал дедушка. На попечении бабушки были огород и цветы. Двор и сад вместе с сараем и домом представляли маленькое поместье, островок уединения, отделённый от жизни, протекавшей за его пределами. Дом, как и вся усадьба, молчаливо и кротко хранил в себе приметы и память прошлого – неизвестной, но, наверное, доброй старинной жизни.

Квартира, предоставленная дедушке, тогда ещё машинисту, состояла из двух больших комнат, изолированных, однако, имевших между собой сообщение, большой кухни с плитой и русской печью и тёмной спальни, устроенной в широком коридоре, выход из которого на парадное крыльцо был наглухо заколочен. Вход в квартиру был со двора – через крыльцо, сени и кухню.

Большой и просторный сад, состоявший из яблонь и груш, примыкал к парку, при котором имелось футбольное поле, окружённое треком. Сад был слишком велик, и так как начальство, выделившее дедушке квартиру, считало такой довесок к ней чрезмерной роскошью в социалистическом государстве, имелось постоянное стремление отобрать его, но что тогда делать с ним, не было ясно, потому он оставался на дедушкином попечении. Он был старый, в момент, когда дедушка получил квартиру, находился в запущенном состоянии, почти не плодоносил. И дедушка, умевший делать всё, привёл его в такой порядок, что он ожил, стал цвести, давать обильные урожаи.

Дедушка имел небольшое брюшко, лысину, носил тёмную или белую косоворотку, подпоясанную по-солдатски широким ремнём с простой пряжкой, был крепкий старик. В Гражданской войне с оружием в руках дедушка не участвовал ни на чьей стороне, однако как машиниста его мобилизовывали, то есть приходили вооружённые люди и уводили с собой. Кто были они – белые? красные? какие-то ещё? Он по полгода пропадал где-то, и семья не чаяла, что вернётся домой. Последнее время он уже не был машинистом, но продолжал работать на железной дороге. Испытывая сочинительскую страсть, по вечерам он что-то писал за большим письменным столом. Сохранилась фотография, где он, освещённый настольной лампой, в тёмной комнате, сосредоточен над своим писанием. Он обратился с письмом к Горькому. В своём ответе великий писатель советовал дедушке повышать образовательный уровень.

Один рассказ дедушки всё-таки был напечатан – видимо, в каком-то журнале. В рассказе он вывел «коренастого, кареглазого» машиниста. Во время Гражданской войны, зимой, когда поезд остановился на перегоне из-за отсутствия топлива для паровоза, чтобы не замёрзнуть, машинист забрался в тёплую топку и там уснул. Помощник машиниста, не зная о том, закрыл топку на щеколду, замуровав, таким образом, своего товарища.

За гонораром дедушка ездил в Минск, домой вернулся в крепком подпитии, чего вообще с ним не бывало, – спиртного он не употреблял. В этом случае, думаю, дедушка привёз немного от заработанного творческим трудом. А писательская бацилла, которая беспокоит меня всю жизнь, попала ко мне, конечно, от него.

Был дедушка круглым сиротой. Всего, что он имел и чему научился, он добился собственными трудом и упорством, которые были чертой его характера. Он был деятельный, интересующийся, энергичный, кроме того, обладал недюжинной силой, был решительный и не робкого десятка.

Во время Гражданской войны местность, где они тогда жили, занимали белогвардейские части. И так как дедушка с семьёй имел, видимо, достаточную квартиру, на постой к ним были определены офицеры. Однажды они играли в карты, и один из них проигрался в пух. Тогда, чтобы продолжить игру и сделать очередную ставку, проигравший ничтоже сумняшеся достал из гардероба дедушкин выходной и, может быть, единственный, костюм. Недолго думая, дедушка взял офицерика за грудки и как следует тряхнул. Произошёл переполох. Дедушку объявили «красной сволочью», тут же скрутили, выволокли во двор, поставили к стенке. Жить ему оставалась одна минута. Тогда, собрав пятерых своих детей, бабушка бросилась в ноги начальнику, и дедушка был помилован.

Возраст дедушки, однако, давал о себе знать: после обеда, взявши в руки газету, он тут же над ней засыпал. Он участвовал в клубной самодеятельности и однажды провёл Эмму и меня на постановку украинского спектакля «Наталка-Полтавка», где он исполнял роль свата. Загримированный, в рыжем парике, изображавший состояние своего героя во хмелю, он был совершенно неузнаваем и здорово сыграл свою роль. На сцене был поставлен домик, куда для переговоров зашли сваты, их было двое, и так как они были в хорошем градусе, там поднялся настоящий гвалт. Домик трясло, как при землетрясении, и было просто чудо, что он не развалился. Спектакль был поставлен для красноармейцев, заполнивших зал в длинных шинелях и островерхих шлемах того времени. Других зрителей не было. Мы с Эммой, как почётные гости, сидели в первом ряду.

Бабушка имела свой круг интересов и занятий. На её попечении находились: корова Сондра, поросёнок Юзик, несколько кур с петухом, а также белый с желтинкой пёс Томик и кот Минька. Дела у бабушки не кончались никогда. Только вечером она позволяла себе отдохнуть, читая у остывающего самовара старый журнал с пожелтевшими страницами. В этом журнале, из которого она читала и мне, рассказывалось о поисках затонувших сокровищ и погибших искателях. Там была и страшная картинка: скелет в остатках одежды и крабы с огромными клешнями, которые, видимо, съели того, от кого остался лишь скелет. В огороде у бабушки рос всякий овощ. Росли там и тыквы, из которых она варила вкусную кашу. Главное же употребление тыквы было в корм корове и поросёнку. Тыквенные семечки бабушка поджаривала на противне. Вечерами, когда приходили тётя Варя и дядя Гена с Эммой, семечками лакомились за долгими разговорами на этих посиделках.

У бабушки было простое лицо, всегда спокойное и серьёзное. Была она помещичьего рода, скорее всего небогатого, так как не отличалась большой грамотностью и замуж вышла за пролетария, хотя дедушка был квалифицированным рабочим. О помещичьем происхождении бабушки осталось лишь одно свидетельство матери, которая в возрасте семи или восьми лет, видимо, перед самой революцией, была в гостях у своих дедушки и бабушки и видела там висевший на стене «План земельных угодий помещика такого-то». Кто он был, этот мой предок? Был ли он дворянин? Этого я уже не узнаю. Бабушка ничем не отличалась от старых женщин из народа, одета была всегда в простые, одежды, соответствовавшие возрасту и положению, – других у неё просто не было. В кухне, в сарае, во дворе она была в фартуке, в платочке, повязанном на затылке. Она любила своих родных, своё хозяйство, – огород, скотину, – старательно готовила корм корове и поросёнку. В больших чугунах варила для них картошку в кожуре, тщательно толкла её, разминала руками, чтобы не осталось цельной картофелины, которая могла застрять в горле коровы, подмешивала рубленую траву, посыпала отрубями, добавляла к этому остатки еды со стола. Можно сказать, что корова и поросёнок имели отличное питание, потому и продукты, получаемые от них, были наилучшего качества.

Во время прошедших войн, в годы разрухи и голода, бабушка подбирала на улице несчастных людей, больных и вшивых, приводила домой, кормила, обстирывала, лечила, давала кров, несмотря на то, что имела пятерых детей и не Бог весть какой достаток. Однажды, во время Гражданской войны, она спустилась в погреб, где у неё оставалась кое-какая огороднина, и неожиданно столкнулась там с грабителем, здоровенным солдатом, который при виде хозяйки бросился наутёк. Оправившись от испуга, бабушка сообразила, что солдат голоден. Кинувшись за ним, она остановила его, привела домой, накормила чем Бог послал, сделала другое, в чём он нуждался. Часто за это ей платили чёрной неблагодарностью. В те же годы был случай, когда неожиданно, ночью, у себя в комнате, в темноте, бабушка столкнулась с грабителем. Это так потрясло её, что она слегла и долгое время находилась на грани жизни и смерти, и уже не думали, что она останется в живых.

Особые отношения были у бабушки с разбойником Минькой, упитанным серо-белым котом, не упускавшим случая изловить мышку или воробья, постоянно вертевшимся возле неё, когда она готовила обед. Улучив минуту, Минька вспрыгивал на стол, хватал кусок мяса и бросался прочь от разгневанной бабушки. Несколько дней потом его нигде не было видно. Наконец он возникал в открытом люке чердака и начинал орать, вымаливая прощение. Бабушка не обращала на это внимания, занимаясь своими чугунами и ухватами. Минька спускался на одну перекладину лестницы, продолжая истошно вопить, стараясь показать этим, как он несчастен и как страдает. Бабушка по-прежнему не замечала его. Он спускался ещё на одну перекладину и когда добирался до последней, улавливал, что наказания не будет, бросался к ногам бабушки, начинал тереться об них, задравши хвост, громко мурлыкать, убеждая, что произошедшее просто досадная случайность, что на самом деле он совсем не такой, как можно было подумать, и больше такого никогда не будет. Бабушка всё понимала, но не могла не простить хитреца. В знак прощения он получал вкусный кусочек. Съев угощение, облизавшись старательно, Минька возвращался к обычному своему состоянию уверенности и полного довольства собой. Однако преодолеть или смирить воровскую наклонность Минька не мог, и в следующий раз всё в точности повторялось.

Мать много читала, была занимательной рассказчицей и часто, когда я уже лежал в постели, рассказывала мне что-нибудь из прочитанного, содержание интересного кинофильма, а иногда и читала вслух, в том числе стихи любимого ею Некрасова. Я с нетерпением ожидал её прихода с работы или возвращения из кино. К Новому Году она покупала разноцветную бумагу, блёстки, доставала сбережённую фольгу от шоколадных конфет, вату, заваривала крахмальный клейстер, и несколько вечеров мы предавались интереснейшему занятию: изготовлению ёлочных украшений. Клеили цепи, флажки, делали фигурки из ваты, разное другое.

Как-то накануне Нового Года, придя вечером с работы, мать позвала меня ехать в город покупать ёлочные игрушки. Ехали от вокзальной площади промёрзлым автобусом в центр, где были лучшие магазины. Вечер был морозный, звёздный. В стылом воздухе ярко сверкали уличные фонари, мягко светились окна многоэтажных домов, всё было бело, под ногами звонко скрипел снег.

На площади была огромная ёлка, украшенная игрушками и фонариками. Вокруг ёлки, на снегу, стояли Дед Мороз и Снегурочка, Волк и три поросёнка, Красная Шапочка, доктор Айболит. В магазине тоже всё сверкало разноцветными огоньками. Улыбающаяся продавщица сделала большой кулёк из плотной бумаги, и нам наполнили его чудесными игрушками. Дома потом всё это мы разложили на столе, внимательно рассмотрели, и теперь оставалось ждать, когда придёт ёлка и мы будем её украшать.

Мы часто бывали в посёлке Карабановка, у Эммы, в домике с парадным крылечком. Почему-то простая его обстановка, обычные вещи пленяли, вызывали желание оставаться среди них, приходить сюда снова и снова. Стол, стулья, диван, комнатные растения были, конечно, самыми обыкновенными. Комод украшали: фарфоровые фигурки, высокая, тонкая ваза с метёлками засушенных луговых трав, куклы, красивая морская раковина, из которой, если приложить её к уху, можно было услышать шум далекого моря. Вряд ли всё это было каким-то особенным, волшебным, но они чем-то пленяли меня.

Эмма имела богатый набор цветных карандашей, альбомы, книжечки и блокнотики для рисования, куклы, набор кукольной посуды и мебели, уголок, где они были красиво расставлены и бережно хранились. Нет нужды говорить о платьицах, туфельках, ботиках, в которых она сама становилась похожей на куколку, но, главное, у неё были любимые мной книжки.

К дому примыкал огород, между грядками которого были рассажены фруктовые деревья, кусты крыжовника и смородины. Во дворе, за домом, где был разведён цветник, мы расстилали на травке рядно, читали здесь книжки или рассказывали такое, о чём говорят дети, когда им столько же лет. Вся Карабановка, застроенная такими же домиками, казалось, грезила летними днями под солнцем и ветром, тихим и радостным, утопая в зелени садов и пестроцветье палисадников.

Мой отец был неплохой художник-копиист. В то время он выполнял на заказ две картины, первая из которых, большого формата, скопированная с открытки, представляла двух борзых и перед ними на белом снегу затравленную ярко-рыжую лису. Другая была копией газетного снимка, запечатлевшего лейтенанта Пожарского, готовившегося совершить прославивший его подвиг в бою с японцами. Копировал он и другое, для себя: Маковского – девочки, бегущие от грозы; олени, пришедшие зимой к стогу сена. Стоя в углу комнаты, ближе мне не разрешалось подходить, как заворожённый, боясь пошевелиться или издать звук, я наблюдал колдовство рождения ярких образов на полотне. Мне хотелось самому творить это чудо, но всё, что было доступно мне, – это рисовать простым или несколькими цветными карандашами на куске серой обёрточной бумаги, которую приносила для меня бабушка из какого-нибудь магазина.

Через дыру в нашем заборе я проник в парк, где в это время для детей разыгрывались призы. На бечёвке, протянутой между двумя берёзами, были развешены карандаши, ученические ручки, блокноты, разная другая мелочь, в том числе акварельные краски в виде пуговиц, наклеенных на картонное подобие палитры. Чего бы я ни дал, чтобы эти краски стали моими! Перед бечёвкой выстроилась очередь, во главе которой стали большие мальчишки, за ними хвост из таких же, как я, мальцов. Тому, чья была очередь, завязывали глаза, давали в руки ножницы, он подходил к бечёвке и пытался срезать что-нибудь, но чаще всего это не удавалось. Тогда большие мальчишки, которым надоела такая канитель, ринулись к бечёвке все сразу и стали срывать призы. Произошла свалка. Младшие последовали за старшими. Распорядительница растерялась, не умея навести порядок, стала быстро сворачивать свой аттракцион. Поняв, что вожделенных красок мне не получить, я устремился вслед за всеми и, изловчившись, сорвал-таки их с бечёвки. Наконец я заполучил настоящие краски! О том, что способ, которым достались они, был не совсем приличным, я конечно не думал.

Дома я срезал с головы клок волос, сделал из них кисточку, но когда стал рисовать, стараясь взять на кисточку как можно больше сочной краски, и увидел, что, высыхая, цвет делался жухлым и тусклым, был разочарован.

Вечерами приходила Эмма с родителями. Тётя Варя была домохозяйка, дядя Гена, как и дедушка, – машинист. Высокий, заметно лысеющий, добрый и сильный, он здорово подбрасывал нас к потолку – сначала Эмму, потом меня. Мы просили – ещё и ещё! Взрослые были недовольны – это было развлечением для нас, а не для дяди Гены, который, конечно, никогда не отказывал нам.

В то время как взрослые беседовали на кухне, мы уединялись в комнате дяди Коли, которого чаще всего в это время не было дома, и там, расположившись на участке стола, свободном от всевозможных дядиных приборов, деталей, занимались рисованием. В хорошеньком чемоданчике Эмма приносила с собой всё необходимое для этого: альбом, цветные карандаши, другие принадлежности. Лампа под зелёным абажуром освещала стол, где мы располагались, погружая остальную комнату в полумрак. У Эммы всё было нарисовано аккуратно, правильно: девочки, цветочки, домики, деревья. Я рисовал самолёты, танки, военные действия.

К концу вечера бабушка ставила самовар, разговоры продолжались, все пили чай с вишнёвым или крыжовенным вареньем.

Нам с Эммой, конечно, было интересно послушать, о чём говорят взрослые. Часто это были поражающие и даже пугающие рассказы. Вот, будто мужчина в театре среди публики увидел женщину в платье, в котором только что похоронил свою жену. Или слух о том, что парикмахер (видимо, враг народа) перерезал бритвой горло клиенту. Или случай, когда после грозы над землёй повис электрический провод. Кто-то хотел перешагнуть через него и замкнулся на нём. Другой, поспешив на помощь, схватил этого человека, чтобы оторвать от провода, но сам замкнулся. Потом в этой цепи оказался третий, четвёртый, пятый… Наконец кто-то догадался галошей выбить провод из рук первого взявшегося за него…

Обсуждали крушение на железной дороге, рассказывали про знакомого железнодорожника, который попал под поезд. Или о лётчиках, когда они выбросились с парашютами из самолёта, который загорелся во время учений, и у одного из них парашют не раскрылся.

Или вот ещё – мальчишки. Чего только с ними не происходило! В нашем парке, в берёзовой роще, селились вороны. В то время некоторые мальчишки собирали коллекцию птичьих яиц. Один из таких коллекционеров решил добыть вороньих яиц. Гнёзда вороны строили на большой высоте, и незадачливый охотник за яйцами сорвался оттуда. Шансов у него не было – он погиб на месте… Другой «везунчик» из числа наших знакомых попал под автомобиль. Это было просто невероятно. Автомобили на улице в то время были редкостью. Как его угораздило?.. Колесо проехало по тому месту, где у человека находится мочевой пузырь. К несчастью, в этот момент он был переполнен и лопнул… Ещё один искатель приключений забрался в бочку из-под бензина, оставленную без присмотра. Находясь в бочке, любознательный естествоиспытатель зажёг спичку. Произошли вспышка и взрыв. Счастьем было, что остаточное количество бензина и пары при вспышке сразу выгорели. Герой остался жив, но долго ходил с головой и лицом, залепленными марлей. Оставлены были только щелочки для глаз, которые чудесным образом не пострадали… По улице, недалеко от нашего дома, с другой стороны парка, находился одноэтажный восьмиквартирный дом, в котором жили железнодорожники. При доме был длинный общий сарай, во дворе было много детей. Компания друзей, четверо или пятеро мальцов, старшему из которых было не более семи лет, ни много, ни мало, – задумали поджечь сарай. На задней стороне сарая, прямо к стене сложили каких-то веток, щепок, газету, подожгли. Кусок газеты сгорел и пламя потухло. Что в таком случае делают взрослые? Правильно! Материал, который не хочет возгораться, поливают бензином. Где взять бензин? Да проще простого! Достать пипку и побрызгать, что и сделали всей компанией. Горючим веществом обработали весь материал, даже стену сарая, но они почему-то не воспламенились. А в это время за сарай заглянул кто-то из взрослых.

Говорили ещё о разных домашних делах. Говорили и такое, что нам, детям, нельзя было знать. Тогда разговор шёл с намёками, с употреблением непонятных слов. Но мы-то знали, что если речь шла о ком-то, что его отправили на луну, это значило, что его расстреляли. Когда говорили про другого человека, что его отправили в Крым, мы понимали, что его отправили в такое место, которое совсем непохоже на Крым, но сказать об этом открыто было нельзя.

Так много интересного, о чём говорят взрослые, мы слушаем, стараясь не пропустить ни слова. Но главное в этих беседах – спокойная и добрая сердечность течения вечерних часов, она передаётся и нам, и мы хотим, чтобы вечер длился как можно дольше.

Но вот заканчивалось чаепитие, заканчивались разговоры, заканчивался и вечер.

В поздний час мы провожали гостей – через площадь, мимо вокзала, к переходному мосту. Небо в это время усыпано яркими звёздами, в парке сверкали огни, играл духовой оркестр, гулянье было в разгаре. И всякий раз было жалко, что надо расставаться.

Дядя Коля, брат матери, работал мастером на машиностроительном заводе. Он имел гриву золотисто-рыжих волос и наклонность к саркастической шутке. Как и дедушка, владея талантом делать всё своими руками, паял, точил, клеил, пилил, немного рисовал, фотографировал, ретушировал снимки, собрал радиоприёмник. Для этого у него были все необходимые принадлежности, различные инструменты и приспособления. Был у него также и велосипед, на котором он ездил на работу и много с ним возился, что-то в нём ремонтируя, усовершенствуя. Комната его была настоящей мастерской. Два больших письменных стола, придвинутых возле окна один к другому, образовывали обширную поверхность, заставленную разного рода инструментами, какими-то железками, приспособлениями, реагентами. Как-то, войдя к нему, я увидел среди прочих предметов коробочку с насыпанным в неё горкой белым порошком. Подумав, что это, может быть, что-нибудь сладкое, я лизнул порошок – оказалась противная гадость. Вошедший как раз в эту минуту дядя Коля, заметив, что я сделал, спросил насмешливо: «Что, вкусно?» Он был шутник и насмешник.

Обстановку комнаты дяди Коли составляли: никелированная кровать с шишечками, обитый голубым дерматином диван с валиками, платяной шкаф. Низкая лежанка, облицованная белым кафелем, была слишком жаркой, потому на ней лежали только во время болезни, если нужно было согреться.

У дяди Коли можно было увидеть диковинные вещи, например, электрическую лампочку величиной с большую тыкву. Однажды ему доставили целую гору хоккейных коньков вместе с ботинками – видимо, это был заказ наточить их.

Радиоприёмник, собранный им, звучал сквозь волшебное потрескивание таинственными голосами далёких миров, музыкой, прорывавшейся оттуда волнами, вызывая фантазии о неведомых странах, о чудесном, недостижимом, волновавшем смутными мечтами. Слушать это доставляло ни с чем не сравнимое переживание. Я весь растворялся в этих звуках, переносясь в пределы, откуда приходили они. Казалось, они так далеко, как звёзды на небе, и оттого навсегда останутся неразгаданной тайной. Душой овладевало страстное желание, которое оставалось без исхода и без ответа.

Однажды, когда я был прикован к постели, в гипсовой своей коробке, дядя Коля, придя с работы, с порога нашей комнаты бросил мне огромный, душистый, ярко-оранжевый апельсин. Апельсин был из Испании, где в это время шла гражданская война. Кажется, он был первый в моей жизни. Я долго играл с ним, прежде чем съесть его.

Дядя Коля был ещё и шалун. Как-то, на Пасху, он выкрасил Миньке в красный цвет мужские его принадлежности, которые называл «ириниты» и которыми Минька потом красовался, разгуливая с задранным хвостом.

Был случай, когда дядя Коля предотвратил большое несчастье, уготованное кем-то для нас. Домой он приходил поздно, часто засиживался у себя за полночь и однажды, выйдя в такое время во двор, увидел, что под стеной дома со стороны огорода возгорается пламя. Кто-то сложил там сухих веток, прочего горючего материала и сделал поджог. Пламя только начинало разгораться, и дядя быстро загасил его.

Дядя Коля много фотографировал, проявлял, печатал снимки при свете красного фонаря, ретушировал, используя специальное приспособление, разрешал мне наблюдать за его работой. Кое-что из этих снимков сохранилось. Они напоминают о том, что было и так давно прошло.

В те годы в городах, даже больших, особенно по окраинам, люди держали домашнее хозяйство, подобное тому, какое было у бабушки, в котором обязательно была корова. И так как коров надо было пасти, ближайшие соседи собирали стадо и нанимали пастуха, которого по очереди каждый из общинников брал к себе на неделю на полный стол и ночлег. Бабушка участвовала в общине. Таким пастухом одно лето был Василь – деревенский парнишка с выгоревшими на солнце соломенными волосами, – серьёзный, самостоятельный, знавший и умевший много такого, чего не умели те, кто жили в городе. Он покорил меня дружеским отношением, хотя был намного старше, тем ещё, что умел делать ореховые тросточки с красивым чёрно-белым орнаментом, а также дудки, свистки, однажды сделал самопал, из которого подстрелил ворону. У него был длинный бич, с помощью которого он управлял стадом, ловко щёлкал им, давал попробовать и мне, но у меня не получалось – не хватало сил. Спал Василь в кухне на бабушкином сундуке, вставал на рассвете. Бабушка кормила его завтраком, собирала для него в холщовую торбу еду, и он на целый день уходил со стадом. Вечером, пригнав стадо, ужинал, и остальное время мы проводили вместе. В воскресенье, в свой выходной, который ему полагался, он что-нибудь мастерил для меня – конечно, сделал свисток и тросточку, человечка-физкультурника, а когда приходила Эмма, тоже участвовал в занятиях рисованием. Неделя кончалась быстро, Василь переходил к другим хозяевам, а я с нетерпением ждал, когда он снова придёт к нам.

В повседневной жизни происходили разные события – большие и маленькие, имевшие какое-либо значение или интересные только для меня.

В десять часов утра по радио шла детская передача. Репродуктор, висевший в нашей комнате возле окна, представлял собой прямоугольный, плоский ящик, на лицевой стороне которого дядей Колей было изображено озеро с лебедями, с берегами, поросшими лесом, и розовым рассветным небом. Взобравшись на подоконник, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово, я слушал интереснейшие инсценировки: «Пятнадцатилетний капитан», «Али-Баба и сорок разбойников», «Аладдин и волшебная лампа». Длинные инсценировки транслировались в течение нескольких дней, и всё это время я находился в горячечном возбуждении, в нетерпеливом ожидании продолжения передачи, захватившей воображение, взволновавшей видениями чудесных стран и опасных приключений.

Внезапно по улице, с грохотом на булыжной мостовой, мчалась танкетка. Я не успевал добежать к забору, чтобы поближе её рассмотреть, – развернувшись, с лязгом, она уносилась обратно.

Вдруг улица преображалась – двигался шумный и пёстрый цыганский табор. Ехали повозки, затянутые тентом, шли цыганки в своих невероятных нарядах, увешанные серьгами и монистами, на руках – браслеты и кольца, возле них скакали и прыгали разного возраста цыганята. Долго потом ходили рассказы о хитрых цыганках и обманутых горожанах.

Зимой дядя Коля принёс и положил во дворе недалеко от калитки раздобытую где-то длинную, метра четыре, железную полосу. С улицы она хорошо была видна на снегу. Однажды, когда я гулял во дворе, по улице проезжал на санях крестьянин. Увидев полосу, он остановился и стал спрашивать моего согласия взять её себе, за это предлагал прокатить меня на санях. Я, конечно, согласился. Хитрый колхозник быстро положил полосу в сани, посадил меня, и я проехал с ним метров триста. Он прокатил бы меня сколько угодно ещё, но я сам не решился ехать далеко. Дома пропажа полосы быстро обнаружилась, и меня ругали за то, что я так глуп: из этой полосы дядя Гена собирался заказать у кузнеца хорошие санки.

Летом из Москвы приехал старший брат матери дядя Вася с сыном Вадимом, моим двоюродным братом. Вадик был старше на четыре года, настоящий москвич – шустрый и быстро соображавший. Мы увидели из окна бредущую по дороге без кучера извозчичью лошадь с коляской. У Вадика тут же сработала смекалка. «Бежим!» – скомандовал он. В одно мгновение мы оказались возле лошади. Я запрыгнул на сиденье, Вадик – на облучок, взял вожжи, и мы поехали. Это был настоящий угон транспортного средства.

Вдруг сзади послышался крик – размахивая кнутом, за нами бежал извозчик. Вадик остановил лошадь. Извозчик подбежал и… стал благодарить нас за то, что мы сберегли коляску и лошадь, ещё и прокатил нас. И нужно сказать – это несравненное удовольствие. Кто сейчас может понять такое? Рессорная коляска на шинах, кожаные сиденья, прорезиненный, со специфическим запахом, откидной верх, сверкающие лаком и никелем детали, конь – красавец, отличная сбруя. Катишься, будто плывёшь, и по мостовой цокают подковы.

В Москву попеременно ездили дедушка, бабушка навестить дядю Васю, дядю Федю с их семьями, ездил отец. Каждый раз я с нетерпением ждал их возвращения – они должны были привезти новую книжку. Из этих книжек запомнилась большого формата с приятной жёлтенькой обложкой – стихи Михалкова. Стихи мне понравились, как и сама книжка, хорошо оформленная, с интересными картинками. Стихи были про дядю Стёпу, про туриста, и самое интересное – про упрямого Фому.

Иногда случалось мне заболеть. Тогда приходил доктор, добродушный человек – кругленький, с животиком, с головой, лишённой малейших признаков растительности, имевший при себе в саквояже докторские принадлежности. Входя с мороза, он раздевался с помощью бабушки, умывал руки нагретой для него водой, спрашивал, что случилось, доставал из саквояжа докторский халат, облачался в него, подходил ко мне, лежавшему в постели, давал измерить температуру, выслушивал с помощью трубочки, выстукивал, просил чайную ложечку, пользуясь которой, осматривал горло, требовал сказать «а-а-а». Наконец выписывал «микстурку», «порошочки», рекомендовал горчичники, грелку, компресс или банки, говорил что-нибудь подбадривающее, а выполнив всё что нужно, снимал халат, укладывал его и прочее в саквояж и уходил. Позже я узнал, что доктор был всего лишь фельдшером.