– Быстро же ты восстановила в себе аристократические привычки. В последнее время ты что-то часто стала мне отказывать. – Он вздохнул, но подчинился и отодвинулся от неё.

– Когда же я тебе отказывала? Но тут действительно полно всякой лесной и мелкой гадости. Они лезут даже под рубашку. Ноги все покусали! – она почесала свои голые ноги. Какое-то время они молчали, сидя спинами друг к другу. Она развернулась к нему первая и обняла сзади за шею. Погладила его лоб, казавшийся чрезмерно высоким из-за сбритых волос. Играя, куснула его уже повторно.

– Да не кусайся ты, нежнокожая аристократка! Больно же!

– Ай! Это не я, а муравей к тебе залез за шиворот, – Нэя повторила попытку примирения, слегка покусывая его и тут же облизывая, – Сколько же их тут!

– Отстань! – проговорил он грубо, отпихивая её руки от себя, обиженный, что нежный порыв отвергнут. – Совсем скоро уже никто не будет приставать к тебе. Будешь всласть спать в своих подушечках в чистоте и нетронутости, как и привыкла.

– Ты не сбежишь от меня, как мечтаешь. Я полечу за тобой на твою Землю!

– Каким образом? – спросил он, не придавая значения её примирительному воркованию.

– Франк обещал меня взять с собою.

Рудольф уже встал, приводя в порядок свой вид.

– С этого момента поподробнее, – и стащил с ветки её высохшие брючки.

– Он сказал: «Радость моя, если он тебя оставит, я возьму тебя с собой на Землю. Я не брошу тебя здесь. Дам тебе всё. Дружбу, заботу, доверие, весь земной мир будет к твоим услугам. На Земле я не последний человек. А то, что заточил себя здесь, это своего рода отречение от жизни, которую я смалодушничал прервать тогда, когда она утратила для меня смысл. Не хотел жить после гибели близких людей. Ты вернула мне этот смысл».

Рудольф сощурился, слегка раздулись его чуткие ноздри, что являлось признаком гнева.

– Он так говорит, этот дряхлый затворник? С ума, что ли, спятил? Ещё один Тон-Ат?

– Какой же он дряхлый? Румяный и гладкий. И тело у него как у молодого мужчины.

– Где видела?

– Когда мы вместе купались в озере. У него и руки сильные, и шея не морщинистая ничуть. Он не старик. Ты же говоришь, у вас нет старости.

– Когда было такое, что ты купалась в озере без меня, да ещё с Франком?

– Да не в горах, а в здешнем озере. Мы тогда были с тобою в ссоре. Забыл тот день? Ты ещё хотел ко мне подлизаться, а я не желала тебя прощать…

– И что же, ты оцениваешь Франка как мужчину, пока он изучает тебя в своём отсеке?

– Почему изучает? – вспыхнула Нэя, – ничего не изучает. Он же врач. Он чистый и деликатный человек.

– Деликатный? Лезет в тебя, в самое сокровенное твоё место, и что? Тебе нравится?

– Куда он лезет? Ты о чём? – Нэя поразилась его грубой пошлости.

– Он давно уже вылез за рамки «деликатного врача», как ты его обозначила. Он впал в старческий эротизм, и когда ты лежишь в его капсуле в отключенном состоянии, он, как и всякий эротоман, любуется тобою, внушая сам себе, что он только эстет, а ты чистое произведение искусства. Видел я этого эстета, как он едва не кончал в свои купальные штанишки с рыбками, когда мы были на пляже. Когда ты, милая скромница, умышленно всех соблазняла, обнажая грудь, лаская себя водичкой. Потому что ты тоже страдала от отсутствия любовных витаминов в течение девяти лет. Самых молодых твоих лет, лишённых всякой насыщенности впечатлениями, разделёнными чувствами. И я никогда тебя не осуждал за твою страсть выставлять себя как картину на всеобщее любование. Ты была достойна именно того, чего жаждала. Любви, восхищения, преклонения, счастья. Ведь ничего этого ты не изведала со своим колдуном, запертая в душной долине с какими-то там цветочными плантациями. Ты, даже не осознавая того, будила во всяком жажду тебя присвоить. И я, всё понимая, ничуть не ставлю тебе в вину то, за что я, конечно, злился потому что ревновал. Я никогда и ничего не забываю! Ты не можешь быть ничьей грёзой, ты живая женщина. Ты очень чувственная женщина и ты моя женщина! И если он тот, кем себя выставляет – высоко духовный отшельник и целитель чужих душ, он просто обязан опускать на свои зрачки внутренние шторки, когда имеет дело с чужой женой! Красива она там, соблазнительна запредельно, а он страдает хронической неудовлетворённостью, – всё это ничтожно для настоящего человека. Не ему одному дано заглянуть в чужие тёмные глубины. Другие тоже не лишены такого дара. Он два десятка лет играл в постника и молчальника, обличая всех прочих в том, в чём отказывал себе сам. А тут стал вдруг неудержимым говорильником – жизнелюбом. Остался последний шажок, чтобы завести себе местную утешительницу. Мне ребята говорили, что он купил себе домик для телесного утешения на тот самый случай, о котором я и говорю.

Нэя поражённо слушала яростные обличения доктора. Он продолжал нешуточно ревновать!

– У Франка уже есть женщина, – сказала она мягко. – Зачем ты оскорбляешь его? И никто мною не любуется в том самом низком смысле, какой ты вкладываешь в это понятие. Кроме тебя.

– Ага! Я низкий. И у кого женщина? У Франка? Да не смеши! Он разучился работать своим поршнем полстолетия назад.

– Он встречается иногда с Ифисой. Он сам мне говорил.

– И тут Ифиса! Да она вселенский суккуб какой-то, а не женщина! Кого ни возьми, так он обласкан Ифисой. Невероятно!

– Какой же ты грубый! Твои слова как камни бьют так больно! Ты всё можешь испортить в один момент! – Нэя влезла в брючки, и вдруг живот сильно заболел в самом низу. Она села.

– Давай отдохнём.

Рудольф заметил её испуганное лицо и, поняв её плохое самочувствие, резко сменил гнев на милость. – Что? – спросил он встревожено и сел рядом.

– Живот заболел. От голода, может. Я с утра ничего не поела. Сейчас пройдёт.

Виноватый Рудольф бережно застегнул её рубашку до самой верхней пуговки, чего никогда не делала она сама, оставляя грудь приоткрытой.

– Не надо, – сказала Нэя, – мне так душно.

– Зачем ты теперь-то всегда выставляешь грудь напоказ? – укорил он, – в тебе всё принадлежит только мне. Все свои прошлые уловки пора забыть. Если хочешь на Землю, то учти, это жалкая уловка, у нас другие приманки в ходу.

– Оно и видно. Все в вашем «Лабиринте» глаз с меня не сводят.

– Они страдают от хронической неудовлетворённости, и жестоко столь откровенно выставлять свою красоту им на любование. В тебе определённо скрыт потенциал шлюхи, хотя ты его и не развила.

– Будь я умнее, – отозвалась она, – я давно сбежала бы от тебя за ваши стены. Пусть бы всё потеряла. Я совсем не хочу тебя злить, а ты злишься. За что?

– За всё. За Франка, разумеется. Хотя ты в этом и не виновата. Пойдём? – Он помог ей подняться, взял её на руки и легко понёс до обитаемой части леса, где тот переходил в окультуренный лесопарк. Нэя обхватила его за шею, и всю дорогу щекотала его языком, на что он тихо ругался, что ему щекотно. Но она понимала, что ему нравится. Становилось сумрачно, когда они вышли к дорожкам, выложенным плиткой. Он хотел поставить её на ноги, но Нэя потребовала, чтобы он продолжал её нести дальше. И только когда им встретилась Лата Хонг, он опустил Нэю на дорожку.

После той задушевной и длительной беседы в зале показов, а потом и грубого напора в виде помощи в расследовании воровства, когда она мечтала заселиться в «Мечту», Лата так и не стала одним из значимых персонажей в сценарии Нэиной жизни. Она так и осталась крупногабаритным, но ненужным лично Нэе статистом из тех, кого не приглашают, но кто сами впираются наперекор задуманному сценаристом сюжету. И даже подают реплики из своего угла. А то и отрывают вдруг немалое время на произнесение самочинных монологов. Они хотят подлинного существования, пусть и в выдуманном, виртуальном пространстве. Раз возникнув, как некая связка кого-то с чем-то, в чьей-то, пусть и придуманной жизни, такие персонажи проявляют вдруг свою собственную волю заявить о себе во всю свою недобрую глотку. Любой, кто хоть однажды сочинял, знает такую особенность иных, вроде бы и выдуманных субъектов. Лата смутно, но прочно торчала где-то на самой обочине, занимая тем ни менее заметное пространство. Так стоит иной раз у дороги невнятное строение, то ли недострой, то ли монументальная руина чего-то значимого, а ненужного никому. В его силуэте всегда скрыто нечто угрожающее, как и в любом заброшенном объекте. Но если к нему не приближаться, то ничего и не произойдёт. Лата так и не оставила Нэю в покое, оставшись самой капризной из заказчиц. Она скупала огромное количество нарядов, продолжая вести себя в доме «Мечта» как главная над всеми, исключая только хозяйку, обращаясь к Нэе уже заметно холоднее и свысока. Она затаила нешуточную обиду. Её ценную дружбу отвергли. Её щедрыми советами пренебрегли, её конкретную уже помощь в наведении порядка не оценили.

Остолбенев, Лата-Хонг смотрела на немыслимую порочность Нэи, на Рудольфа, не умея поверить в подобное падение нравов в их благородном ЦЭССЭИ. Нэя, посмотрев на Лату, обвила Рудольфа за шею у неё на глазах, прощаясь с ним до следующего дня. Ей надо было идти в свой кристалл, её ждали дела, а также заказы из тех, которые нельзя было отбросить. Лата-Хонг была как раз из таких заказчиц. Она занимала важный пост в Администрации города, вдова известного учёного, влиятельная сама по себе, и Нэя с самого начала не сумела её исключить из числа тех, кого обслуживала. И дело было и не только в её властном статусе, а в чрезвычайно льстивом характере дамы, в её настырной способности влезть туда, куда она хотела. Замерев как змея на своей отдалённой дистанции, она несла в своей позе скрытую угрозу, свой затаённый до времени яд. Но Нэя не принимала её в расчёт. Окутанная счастьем, она считала его вечным, данным навсегда.

Нэя засмеялась нарочито громко, желая дразнить притихшую у обочины особу, не желающую уходить.

– Почему ты никогда не вспоминаешь о той ночи в опустевшей клинике Тон- Ата? – прошептала она ему в ухо, лаская его и прося прощение за свой отказ в лесу.

– Разве что-то там происходило? – спросил он озадачено.

– А что же там происходило?

– Не знаю. Бред какой-то…

Бред не бред, только был он обжигающе реален, едва вынырнул по первому зову из непроглядных подвалов памяти. Но здесь часто реальность казалась сном, а сон – реальностью.

Старая сводня в чалме звездочёта

После того как Азира вышла из клиники Тон-Ата, Чапос вывез её в далёкую, и от того несуществующую для Рудольфа, окраину страны. В один из пустых вечеров, когда с Гелией так ничего и не вытанцовывалось, он притащился в «Ночную Лиану» с затаённой мыслью поймать Ифису. Но говорливой скиталицы там не нашёл. Тогда он решил повторно отведать самой малости «Матери Воды», захватив с собой очищающую кровь капсулу, чтобы принять её не мешкая, едва галлюцинации начнут зашкаливать за опасную черту. Он вяло и тягуче раздумывал о том, не является ли мир этот затейливой галлюцинацией? Или сном межзвёздного перелёта? И нет ничего вокруг, ни Трола, ни Гелии, ни Азиры, не было никакой Нэи, и космос это голографический бред, та самая «бутылка Клейна» – замкнутая односторонняя поверхность, пустота, злонамеренный заговор тайной касты земных конспирологов с их закрытыми, а значит и тёмными целями. Они как пауки ткут образы из вселенской пустоты, населяя ими сознание внушаемых и подвластных им людей.

– Одна я и была твоей реальностью, – сказала девушка в маске, вдруг возникшая напротив. – Я одна была твоей женщиной, а отторжение тобою моей любви, твоё нежелание прощения моей пустяковой вины, в которой ты и был виноват, и породило этот бесконечный ряд всех последующих женских тварей.

– Уж и тварей, – пробормотал он, испытывая желание потрогать её платьице, то самое узкое и переливчатое, в котором она была однажды в «Звёздном Персее». Он даже вспомнил, что под ним у неё были крошечные трусики, совсем прозрачные с вышитой искрящейся ракушкой, закрывающей то место, куда он и пытался тогда залезть прямо за столиком в баре, – где таилась её живая сокровенная, телесная ракушка, опушенная нежными волосками. Он решил это проверить. Но не сдвинулся и с места. – Покажи мне твои трусики, на них ещё была такая прикольная ракушка. Я помню. И тогда я сразу поверю, что ты настоящая. Кто мог ещё знать о том, что на них было изображено?

Она даже не пошевелилась, а выражения у маски же не было. Маска проигнорировала нескромную просьбу и продолжила, – Не твари в том смысле, что низкие или недостойные сами по себе, а в том смысле твари, что сотворены твоей низкой похотью. Или ты думаешь, что тебе будет даровано в избытке то, что даётся не каждому из живущих людей даже единожды? Даже эту Нэю, которую ты пытался жадно пристроить к своему телу, ты оценивал с позиций тех ощущений, которые давала тебе я. И они были лишь приближением к нему. И такими останутся. Но у меня нет и этого приближения. Ничего у меня нет. Всё ты обрушил. Даже лица нет.

Он попытался прикоснуться через стол к тончайшей в своих деталях маске, ровный нежный носик, пухлые губы сердечком, выкрашенные в золотую с блёстками помаду, и на ладонях осталась мерцающая пыльца, а само впечатление от прикосновения было таким, будто это живое лицо. Тёплая маленькая рука захватила его ладонь.

– Нельзя тебе это пить, – сказала ему та самая старушка из клиники Тон-Ата, оказавшаяся сидящей на месте девушки в маске. Он заглянул под стол, вдруг маска там, но под столом ничего не было. Да и платье на старой женщине было другое. Местное, серо-стальное, не из бедных, но не из тех, в которых щеголяли тут женщины, доставляемые на заказ. Одиноких скиталиц, вроде Ифисы, было немного, да и то все как назло такие, что не возникало желания к ним приблизиться. Может быть, они были и моложе, но не нужны. Чистая старушка смотрела с укоризной, старое лицо почти не имело морщин, волосы убраны в изящную синюю чалму, в которой тепло переливались стеклянные звёздочки, словно старуха была звездочётом из старинной сказки. Рудольф хмыкнул.

– Ты из-под стола, что ли, вылезла? – спросил он, – я не видел, как ты и подошла.

Старушка взяла синюю ёмкость, и Рудольфу почудилось, что фигурка с неудовольствием толкнула ножкой руку старушки. Та деловито открыла серую в цвет платья сумочку, висящую на серебряном пояске, и опустила графинчик в глубину этой сумочки. – Мне пригодится, а тебе к чему она? Нельзя тебе. Из-под какого это стола я вылезла? Когда я уже давно тут сижу. Ты сам же и разрешил, сказал, одиноко тебе тут. Узнал меня и пригласил.

– Да? А ты чего тут? Я думаю, бабушка, тебе нужен кто-то другой. Не я, это точно. Хотя, без обид, ты прекрасно выглядишь. Долго лежалое, но хорошо сохранившееся яблочко. Вон и щечки у тебя румяные. Ага, и запах фруктовый, чистый. Но я не по части мудрых дам. Если пригласил, как говоришь, так это повело меня несколько. А чего я тебе говорил?

– Трусики хотел посмотреть. Я и говорю, упился! Какие у меня трусики, панталоны до колен. Хочешь, покажу? Высохла я, а когда-то да, могла напоить жаждущего, утешить тоскующего, беспечного повеселить.

– Ты – поэт как твой патрон. Но на кой ляд мне твои панталоны? Ты сводня? Если девочки хорошенькие, тихие, я, пожалуй, соглашусь. Не выношу я этих бедолаг общего употребления. У вас же, я слышал, есть тайные уютные уголки отдохновения, вне закона, конечно, но… У меня как раз сейчас такой подъём.

Она смотрела осуждающе, и было неуютно под укоряющим взглядом добрых и ясных глаз женщины, казалось, прожившей жизнь без единого греха.

– Ты вообще-то кто? Это местное вино такая гадость! Не хватало мне, стать пьяницей, как Хагор.

– Тебе плохо? Ей тоже.

– Кому это ей?

– Жене доктора.

– Ага. Значит, ископаемый артефакт всё же импотент. Он откуда? Из Архипелага? Расовый тип не тот, что у здешних. Я так и думал, что его жена творит свои штучки от сексуальной неудовлетворённости. А что она, молоденькая?

– Двадцать лет.

– Ни фига! Вот бедолага. Чего вышла за ископаемое чудовище? Богат? Она из нищеты?

– Вроде того.

– Жалеет о своём выборе? Или у неё и не было никакого выбора? Изменяет ему? Или он её пасёт?

– Я, – сказала коварная старушка, явно сводня, но прикинувшаяся незапятнанной и не ведающей греха, – я и сама из аристократок, но обеднела. Прислуживаю теперь ему, доктору. Дело же в том… – и она замолчала.

– Да говори, как есть, не томи уж. – И он придвинул ей фрукты и десерт. Она принялась за еду без ложной скромности, уплетая всё с завидным аппетитом. И губы у неё были свежие, и вся она производила впечатление мало скорбящего в жизни человека, всегда сытого и довольного.

– Жена доктора, ты угадал, красавица. Утончённая, получившая изысканное воспитание, хотя, и это ты угадал, жила и росла в бедности. Она страдает от женской неудовлетворённости, и я боюсь за её рассудок. Природа дала ей сильный темперамент, но так случилось, первый сексуальный опыт не принёс ей счастья. Пришлось срочно выходить за старика.

– Ну и в чём дело? Нашла бы ей любовника. Теперь-то она защищена от Департамента нравственности ритуалом в Храме Надмирного Света. Может делать, что хочет.

– Она увидела тебя. Когда ты приходил, слышала ваш разговор, она же была рядом в соседней комнате. Она возжелала тебя. Сейчас доктор в отъезде. Он часто разъезжает по провинциям. Собирает материал для своих исследований, лечит людей, в том числе и бедняков. Он благороден и добр. Я же выслеживаю тебя с того дня. Сегодня она будет твоя, если хочешь этого. Мы временно остановились в той клинике, там сейчас пусто. Доктор расторг аренду из-за дороговизны, нашёл другое помещение. И если он увезёт её, когда вернётся, в свою закрытую усадьбу, ты уже никогда не увидишь этой женщины. Но ведь ты хотел? Поедешь со мной? Сейчас? – Старуха уставилась в его глаза пристально под стать доктору, не мигая. Он хмыкнул, вспомнив гордого старика и его райских птиц с лицами прекрасных ангелов.

– Опиши её поподробнее. Какая она?

– Её тело подобно этому сосуду соблазна, узкое в талии и округлое в бёдрах. Пушистые лёгкие волосы и ласковые ладони, которые будут послушны всем твоим прихотям. Глубокие необычные глаза, скрывающие сильный темперамент в обманчивой своей тишине. У неё маленькие уши и маленькие ступни, но большая жажда, зажатая в двух маленьких спелых дольках, спрятанных в её сокровенном месте от всех, только не от меня. Она стыдлива и скрытна, да я-то прозорлива и опытна в таких делах. А её грудь упругая и пышная с недоразвитыми пока и бледными сосцами так тоскливо дышит под её тонкими одеждами. Припав к её груди, ты станешь, как ненасытный младенец захлёбываться от её сладости, не имея сил оторвать своих губ и теряя рассудок, а когда отдашь взамен ей часть себя, то возможно и сделаешь эту грудь уже по-настоящему материнской. Не ломайся. Не перед кем. Я же чувствую, как ты её хочешь. Я возбудила твоё любопытство? Я никогда не унизилась бы до лжи, и никакие слова не передадут все оттенки её чувственной уникальной телесной фактуры, что же касается души, то тут… Богатство это откроется тому, кому удастся вызвать ответное эхо из её глубин, – это и будет подлинным ключом к ней. Ты же не животное, и тебе важна такая составляющая во влечении к женщине, как отклик её души? Ну, так и чего тебе бояться? У тебя и оружие за поясом.

– Откуда знаешь?

– Знаю. Да ты и сам без оружия как оружие.

– Я могу увлечься. Или она не захочет, когда я к ней прикоснусь. Вдруг испугается? Вдруг я покажусь ей чрезмерным во всём, и телесно и своей страстью? Здешние женщины такие хрупкие. – Рудольф, забывшись, разговаривал со старухой, как будто она могла знать о том, что он не местный. Старуха по виду не придала сказанному ни малейшего значения.

– Ну, уж! Меня это не касается. Она хочет, пусть сама и хлебает свой острый и горячий суп, пусть обжигается, если такая голодная. Мается она очень. Может, и лучше, если встряхнешь её так, чтобы отбить в дальнейшем охоту к греховным радостям.

– Это вряд ли и отобьёшь, если она молодая. Только ждать старости, угасания. Мне её жаль. И себя жаль. Меня не любит никто.

– Ну, пойдешь что ли?

– Только ты, как следует, отмой её от слюней старика и от его бессильной склизкой похоти. Я брезглив и люблю только чистых женщин.

– Он и не прикасается к ней никогда! Чем ему? – старая сводня ела быстро, не глядя на него, а изучая то блюдо, которое уплетала. Пока они говорили, она так и не переставала есть.

– Не кормит старик тебя? Или жадный, кормит плохо? А жену голодом не изводит?

– Нет. У нас всего вдоволь. Просто тут всё вкусно. Давно не была в дорогом заведении.

– Приходилось раньше?

– Конечно. И такие ли места я посещала!

– Какие же?

– Есть тут. Закрытые. Только для высочайшего сословия доступ и есть.

– У тебя богатый опыт?

– В чём это?

– В этом самом, для чего меня выцарапала для мающейся женушки старого хрыча.

– Да какая тебе разница? Что было, того нет. Сейчас я всего лишь раба. Вот какие зигзаги совершает порою судьба. Кого вверх не по заслугам, кого вниз не по вине. Ну, ладно. Пошли?

Свидание в заброшенной клинике

И они пошли. Вернее, он повёз её туда, куда возвращаться было настолько и тягостно после того, что он видел в последний раз в том здании. Но желание женщины и любопытство пересилили нежелание ехать. Окна были темны.

– У нас отключён светящийся газ, – предупредила старуха. Но не настолько было и темно. Глаза привыкли к полутьме быстро. В окна проникал смутный свет столицы, мало освещённой здесь в глубине дворов и тупиков, но достаточный, чтобы видеть очертания предметов. Он включил браслет, но старуха потребовала темноты. Она, шурша своей юбкой, сухая и ловкая, быстро и уверенно шла по коридорам запутанного помещения, совершенно пустого и уже без мебели. Вскоре она привела его в помещение, где было единственное ложе, при мысли о котором его передёрнуло от внезапного отвращения, что на нём спал какой-нибудь умалишённый.

– Эта комната её, – старуха словно перехватила его мысль, – она тут отдыхала при своём приезде. Это гостевая была. Да и вымыла я всё, бельё свежее только что постелила. Сейчас приведу, она у меня в моём номере, где я жила, ждёт. И ты жди. – И ушла.

И он как дурак сел на душистое бельё. Вокруг темнела пустота. Запах белья был тот же, что и цветы у доктора, что и духи у Гелии, но слабее, не такой насыщенный. Привычно, слегка, но сладко поплыло в голове от предвкушения того, что ожидало. Он стал раздеваться, думая о том, что не обговорил со старухой размеров оплаты услуги. Но если женщина понравится, он не поскупится и, возможно, сделает её постоянной своей утешительницей. Она, судя по такому мужу, важному, богатому, но немощному в мужском смысле доктору, чиста и неопытна…

Вошла женщина. С длинными распущенными волосами, вся в мерцающих белизной кружевах, тоненькая и, как показалось сразу, неизвестная совсем. Жалко не разобрать было лица, только смутно белеющее пятно. Она скользнула и, сдерживая дыхание, села рядом. Глупость ситуации была очевидна, но всё стало похоже на сон. Она вздохнула и, горячая, трепетная, села к нему на колени. Он нащупал пышную, упругую на ощупь, грудь в её кружевах, коснулся лица, маленького рта.

– Нэя? – спросил он, утверждая и куда-то проваливаясь. – Это ты, моя щебетунья? Ну же, пощебечи мне хоть что-то, – и стал ласкать её губы своими губами, но не целовать, а только трогать. Падая в простыни, она не отрывала рук от его шеи.

– Подожди, я разденусь, – и встал, боясь отвернуться, вдруг она исчезнет, быстро стягивая с себя то, что не успел стащить сразу. Жутко старая и расшатанная постель издала утробный звук, но был этот скрежет подтверждением того, что это не сон, не бред, не галлюцинация, насланная загадочно-недоброй «Матерью Водой». Да он и сделал-то глоток. Капсула для очищения крови валялась где-то в кармане куртки, он умышленно не принял её, не желая сбивать напряжения сексуального взлёта. Он стал стаскивать с неё кружева, рвал их от нетерпения, а она не помогала. Порывистым движением рук она обхватила его и замерла. Уже не контролируя свою силу, он сдавил её грудь, хватая губами напряжённые соски. Женщина продолжала молчать. Неожиданно ловко она освободилась от него и оказалась вверху, шаря по нему губами, всё это молча, как немая, спускаясь ниже. Её длинные волосы падали на лицо, щекотали и мешали её видеть, пусть и смутно. Он обхватил их одной рукой, чтобы скрутить и откинуть в сторону от лица. Заострённые ноготки больно впились в его живот, и сама она взнуздала его как коня, но все движения были торопливы и неумелы.

– Не торопись, – попросил он в некоторой досаде. Старуха не обманула по поводу невинности жены доктора, у неё не было ни малейшего опыта в любовной игре. – Кто теперь тебе опасен? Если я здесь с тобой, – и не давал ей слишком быстро того, чего она жаждала с неопытной поспешностью.

– Как он прекрасен, как я помню его твёрдое великолепие…

– У мужа нет такого? – он не удержался от насмешки, радостно поняв окончательно, что жена доктора это Нэя.

– Как жаль… – пробормотала она, но не объяснила, чего ей жаль.

– Я прекрасно тебя вижу, – он слегка оттолкнул её, уже не имея сил для продолжения дальнейшей игры. В чём был подобный эффект, в остаточном воздействии странного напитка из заведения, или глаза привыкли к темноте, но видел он её отлично. В подробностях. Она легла на живот, пряча лицо в подушку. Он развернул её к себе, целуя округлое, милое и узнаваемое лицо. Всё было похоже на тот их первый раз. И побриться он не успел. Вернее, не захотел. Накаты апатии у них в подземном городе были делом обычным. Он потёрся колючим подбородком о её живот, чем вызвал её смех, ничуть не изменившийся. Стало спокойно и удивительно хорошо, словно они вернулись в ту ночь, и всё можно теперь исправить. Она не убежит, не исчезнет, он никуда не уйдёт, будто взятый за шиворот некой силой и оттянутый в тот момент, когда ещё только предстоял тот безумный поход в предрассветный дворик с водоёмом и каменным чудом-юдом, из пасти которого струилась вода. И где произошло то, никому не нужное, страшное, что не подлежало уже отмене.

Рудольф целовал её, продвигаясь постепенно вниз до внутренней части бёдер, до сокровенного истока, одновременно произведя в себе мысленно ту отмену произошедшего, что их разлучило. И сейчас, если они вместе, ничего этого не было. Что было у неё такого, чего он не знал бы и у других? Другим было его желание, его чувство к ней. Было важно осознание этого мига, не хотелось терять голову, а именно пребывать в ясном сознании, что это она, Нэя. И торопливости не хотелось, и уже мешала её надрывная страсть. К чему была её лихорадочность, если у них опять всё впереди. Что ему какой-то старик? Что он сделает против его желания отнять? Самым главным было то, что и возникло тогда в спальне Гелии, даже наоборот, не возникло уже привычного отношения к женщине – поскорее потребить. Её потребить не хотелось, то есть хотелось, но не торопливо, а бесконечно оттягивая это «побыстрее». Долго ласкаться и предвкушать. Предвкушение обладанием было столь же дорого, как и обладание.

Нэя же торопила, обрывая ласки. Ему хотелось брать её по глоточку, а не опрокидывать единым и обжигающе безвкусным залпом, как запойному пьянице. И он чувствовал, что ей-то как раз важно оглушить себя непомерным глотком и захлебнуться. Он препятствовал ей в этом, чем только усиливал болезненное возбуждение, но не хотел стать тем, что называется «в омут головой». Он упрямо увлекал её плыть по волшебному течению реки любви, ласкаясь и сливаясь с той стихией, неописуемой словами, никем так и не объяснённой, прозрачной, и в которой в отличие от воды подлинной все стремятся утонуть навсегда. Да не всем дано блаженной этой глубины.

– Я никому тебя не отдам. Не суетись. Никто и ничего у нас не отнимет. И ты, и я, мы обязаны всё вернуть. Прошло же так мало времени. Но то, чего не прощают, ты прости. Ради того, чтобы так было. Так может быть только с тобой. Так было у меня на Земле, но я всё потерял, не захотел простить. А ты захоти этого, прости меня за не прощаемое. У нас будут дети, будет будущее. Только ты будешь теперь моя Ксенэя. Простишь? Скажи, да!

Нэя всхлипнула и губ ему не дала. Елозила ими по его груди, будто прикосновение к его лицу было ей нежелательно, и она прятала лицо на его теле. И это был явный знак, как и её молчание, что она не простила ничего. Но пришла, чтобы избавиться от мучившей её страсти, как приходят в операционную, чтобы избавиться от боли, не желая этого, но желая последующего облегчения. И стало резко плохо от этого понимания. Прозрачная волшебная стихия вытолкнула из себя, и он осознал себя только голым самцом с полусумасшедшей от долгого одиночества, горячей и дрожащей самкой. Само же имя «Ксения» уплыло в том потоке, покинувшем его. Было уже всё равно – Нэя или чужая жена, и старая сводня привела к неизвестной, томящейся жене доктора, у которого прекрасно работала верхняя голова, но бездействовала нижняя.

Он в досаде отпихнул её, и тут же понял, что это вскрикнула в нём его мгновенная обида. Она была Нэей, и он знал это каждой своей клеткой и каждым волоском. Да и не в теле было это понимание. Оно было в том, что не поддавалось изучению поверхностного рассудка, оно было в тех полевых информационных структурах, несущих в себе печать Творца на его творении, всегда неповторимом, всегда особенном. Тончайшем и невесомом оттиске на материальном носителе, что было им и что было ею, Нэей. Она была сплетена из этих незримых полей так же, как она сама сплетала из обычных нитей неповторимые узоры на халате старика, – своих летящих в будущее птиц. В этом была странная причуда Творца, будто он заготовку для одной женщины разделил надвое, решив, что одной будет достаточно её сногсшибательной красоты, которая будит желание, а то, что способно дать ответ, отдал другой. Этой смешной, в чём-то и нескладной девушке, рассчитанной для любования одного или двух-трех, не больше, редких ценителей, а не как Гелия – красота безусловная для всех и ни для кого в отдельности.

– Дурочка, – прошептал он, – что мне Гелия, если ты будешь рядом. Только ты будешь царить у меня в моей хрустальной спальне и в моей, увы, совсем не хрустальной душе.

Может, он этого и не говорил тогда, но так чувствовал и так думал. Это был тот редкий момент в их судьбе, чтобы слиться в одно русло и изменить жизнь, но ничего не произошло. Они, даже сближаясь потом, даже переливаясь в разливах и становясь одним целым на мгновения, будут жить каждый в своём уже русле, не общем.

Был один смешной, не забывшийся момент, который, нагружая то свидание бытовой щекотливой подробностью, и придал ему ту особую реалистичную выпуклость, что не могла быть совместима ни с какой полусонной грёзой или призрачным наваждением. Это была кровать в опустошенной больнице. Она была как живой укоряющий тот самый «третий лишний» в их интимном действе. Кровать сразу же негодующим взвизгиванием отреагировала на Рудольфа, едва он присел на неё, и молчала, когда села Нэя. Конечно, Нэя была лёгкая. Но его движения кровать жадно отслеживала и тотчас отзывалась с утробным возмущением. В первые минуты, пока его голова оставалась достаточно трезвой, ему хотелось потребовать у женщины смены места для получения их совместно-ожидаемой радости. Он помнил, что в кабинете врача был диванчик. Тоже рухлядь, но тихая в сравнении с этой рухлядью голосящей. Потом, когда нешуточная и взаимная половая одержимость вступила в свои права, стало не до пустяковых неудобств. Не до бытовой роскоши, хотя и всегда желательной. А всё же, страдальческий и ритмичный скрип ужасной постели вызывал, параллельно всему происходящему, чувство злости на старуху, выбравшей такое место, на жадного старика врача, довольствующегося такой вот мебелью для любимой жёнушки. Сам тут не спал, не упражнялся в любовных утехах из-за полового бессилия, а жене, промороженной до костей одиночеством, и так сойдёт. И Нэя, как будто услышала его безмолвные мысли о кровати, рассмеялась таким знакомым смехом, давая понять, что вторжение низкой материи во взаимный взлёт раскалённых желаний не остужает их, не ослабляет напряжения счастья. А оно, выйдя из своих берегов, утопило в себе уже всякую мысль, всякое досадное отвлечение. Разлилось всепоглощающим наслаждением. Он услышал её вскрик, ловя его своими губами, после чего она отключилась. Он почувствовал это по её обмякшему телу. Рядом с постелью стоял маленький столик, и спустя некоторое время Нэя, очнувшись, протянула руку, зная о том, что там находится. Там стоял высокий бокал из толстого стекла. В нем какой-то тёмный напиток пряным и сладким запахом бил в ноздри, как в оранжерее.