– Я никогда тебе не лгу. Ты сама лгунишка. Сама же и просишь рассказать о том, чего услышать не хочешь. Лживость такой же вторичный половой признак женской природы, как грудь и вот это ваше таинство… но в отличие от ваших уст, оно лгать не умеет.

– Рудольф, – Нэя оскорблённо отпихивала его, – ты невыносимый, когда-нибудь я разлюблю тебя. Я всегда правдива с тобой. Я не умею лгать. Почему ты не понимаешь ничего?

– Я понимаю в тебе всё, ты моя открытая книга, но в ней заклеены те страницы, где ты хранишь гербарий со своих цветочных плантаций, своего Тоната. Хотя я и не парфюмер, я чую его запах в тебе. До сих пор. Видел я твоего Тоната, жаль не знал тогда, что он муж твой, а то загремел бы он в мой подземный балаганчик. И всё бы открыл, что знал, что забыл, всё бы вспомнил.

– Он? Никогда.

– Открыл бы. У нас есть меры воздействия.

– Пытки? – ужаснулась Нэя.

– Мы что дикари, как вы? Особые препараты снимают контроль над речевыми центрами. Человек говорит всё, что знает.

– Ты абсолютно не представляешь себе, кто таков Тон-Ат. Он не позволил бы тебе заманить себя в ловушку, а вот сам ты с лёгкостью попал бы туда, откуда не возвращаются. Ты очень самонадеян.

– А ведь что-то же и почувствовал я тогда…

Осколки прошлого, ранящие и в настоящем

…Они пришли с Гелией узнать об Азире. Если бы не ребёнок, которого она вынашивала. Его корёжило от всей той чудовищной ситуации. Но Азиру было необходимо вернуть в элементарное хотя бы чувствование и адекватное восприятие окружающего. И ребёнок не вызывал никаких эмоций, он был её частью, ему не только ненужной, но и вызывающей физическое отвращение. Он видел, как милая и добрейшая пожилая женщина, обняв Азиру как свою родную, привела её к Тон-Ату. Волосы Азире забрали в пучок, а худенькое, казавшееся треугольным лицо с испуганными глазами, ничего не видящими вокруг, не вызывало сострадания. Гелия глядела с нескрываемым страхом. Сам Тон-Ат смотрел на пациентку со спокойным вниманием и свысока, как директор школы на неумного, но хорошо известного ученика. Так же он встретил и их с Гелией. Без всякой личной эмоции. Уйди они, и он забыл бы их через минуту. Он даже не пригласил их сесть, развалившись на своем сидении и задумчиво уйдя в себя. Короче, мэтр из высших сфер недосягаемого ни для кого профессионализма. Высокомерный и разительно-утончённый одновременно. Безусловно, умнейший тип. Не придерёшься ни к чему, хотя и задевает

Рудольф сел первым, напротив, не думая его и смущаться. А Гелия отошла в сторону к старушке, прислуживающей старому врачу. Гелия что-то зашептала Азире, гладя её засаленную и зализанную головёнку. Ничем уже не напоминала она ту красотку из «Ночной Лианы» с её роскошными длинными волосами, осыпанную ими, как и искрами молодости, довольством собой и всем на свете. В клинике же к нему вывели существо неопределимого пола и возраста. Светло серая туника скрывала её тело широким и бесформенным покроем, торчали лишь её похудевшие, но стройные голени и ступни, обутые в плетёные раззолоченные туфельки. Сами туфельки были из её прошлой и разгульной жизни. Было странно, что эта женщина будила в нём столько желаний и давала столь острую радость телу. А гордый дух и светлый ум не принимали участия в их взаимных увеселениях никогда, так он себя пытался обелить, защитить от угрызений совести. Старался не глядеть. Азира всё равно его не узнавала. А старик взглянул ему навстречу так, будто знал его давно, даже не потрудился изучить, хотя бы исподтишка, как было бы уместно с незнакомым посетителем. С Гелией же врач был знаком и прежде. Как психиатра его интересовали только больные, те, кто в нём нуждались. Азиру увели в её палату, а Рудольф с Гелией остались в кабинете Тон-Ата.

Едва Гелия подошла к владельцу лечебницы, как тот прикоснулся к её руке, что, несомненно, являлось знаком его приветствия ей. Был он весьма странно одет, будто добыл своё декоративное одеяние в театральной костюмерной, напоминая важным и помпезным видом земного японского императора времён далеких и сказочных. На его атласном по виду халате-тунике, с отворотами светлыми и безупречно чистыми, были вышиты птицы, большие как драконы, но с человеческими красивыми лицами бесполых существ, летающих над условной природой. Вышивка мерцала радужными переплетениями нитей с вкраплениями кристаллической крошки, и казалась выпуклой, нереально объёмной и живой.

– Красивая у вас одежда, – первое, что он сказал старику.

– Жена вышивает, – ответил он, – её руки обладают волшебным даром.

– Любит вас, если так старалась.

Старик промолчал, глядя всё также отчасти и безлично, как учитель на детей, от которых устал. – Это её птицы счастья, или вернее, её мечты о счастье. Она верит, что они унесут её в будущее.

– То есть? С вами она несчастлива?

– Почему же. Одно другого не отменяет. Счастье настоящего и мечты о счастье будущем.

– Ваша жена молода?

– Она в совершенных летах. – Седая грива, откинутая назад, открывала высокий лоб. Умные глаза смотрели иногда с пронзительной цепкостью, но как бы меркли, едва Рудольф ловил взгляд старика.

– Вы жестокий человек, – брякнул целитель, но без особого чувства, а лишь констатируя сам факт, вернее диагноз, который и поставил больному. – Зачем вы так изувечили несчастную женщину? Жертву этой жизни, её порождение. Вы хотели идеал? Здесь? Но вы раскурочили бы и идеал. Зло было не в ней, а в вас, – оставаясь спокойным, произнёс старый врачеватель в сторону окна.

– Обо мне потом. Её вы исцелите? Вам же заплатили сверх возможного и щедро.

– Интересный сам по себе случай. И я не всякого лечу даже за большие деньги. Иных и бесплатно, если считаю это нужным.

– Нужным для кого? Для больного или для вас?

– Мне лично ничего от людей не нужно. Хотя иногда они и вызывают острый интерес. Вот вы, например.

– Я к счастью не больной, и уж тем более не ваш пациент.

– Не могу ни согласиться с очевидным. Чего ж и пришли? Разве я приглашал? Я дружен с Гелией, но не припомню, чтобы с вами.

– Так я её муж. Она одна боялась сюда соваться.

– Муж? Проходили вместе обряд зажигания зелёного огня в Храме Надмирного Света?

Он засмеялся, – А вы со своей молодой женой?

– Нет, – ответил он искренне, – Я, в смысле посещения Храмов, человек неподходящий. К чему бы лицедействовать там, где для других всё проникнуто священным духом, чистотой веры.

– Вот и я точно такой же.

– В противном случае я бы и не понял, к чему вам, имея рядом такую женщину как Гелия, бродить по «Ночным Лианам» в поисках особых дев…

– А! Знаете и подробности. Гелия рассказала? А она вам не рассказала, как она сама же и предлагает мне вместо себя тех, кого вы назвали «особыми девами»? Конечно, я себя не оправдываю, только вот ни времени, ни возможности у меня нет для поисков настоящей жены, с которой я точно пошёл бы в Храм Надмирного Света. Не лицедействовать, а искренне желая ей, да и себе, счастья. Не всем же, как вам, вышивают птиц счастья…

Лёгкий ветер колыхал штору за спиной старого шамана, тёмно-голубую, и само бронзовое лицо старика будто отливало голубизной. Глаза были прозрачно желты, как у льва, мощная квадратная челюсть и грива довершали это сходство, сочетаясь с его очевидной внутренней силой и её непоколебимостью от внешних воздействий, подобных ему, Рудольфу. Он был для старика именно что нежелательным воздействием, которое необходимо перетерпеть из вежливости. На столе стояли пахучие цветы, ярко-синие и бледно-синие, по форме вроде орхидей, но с огромными шипами на стеблях, скрытых почти чёрными, тёмно-зелёными твёрдыми листьями. Он сразу узнал цветы. Те самые, которыми он шмякнул по лицу Гелию на её наивном празднике дня рождения, даты которого она не знала. Но праздновала, подражая землянам, от которых многому научилась во время жизни на подземной базе. Радовала бесплатным пиршеством своих вечно голодных друзей. А он и устроил ей подарочек у всех на глазах. Он же и понятия не имел, что там имелись шипы. Думал, что мокрый веник ей ущерба не причинит. Воспоминание досадно царапнуло, вцепилось острым шипом, и уже шип этот не оставлял всю беседу со старым психиатром, если только он им был. Скорее уж чародеем, знахарем.

Гелия сидела на жёстком аскетическом диванчике, тихо и сжавшись, в таком же синем и переливчатом платье и с запахом этих самых цветов, но сглаженным и нежным.

– Вы красивый человек, – продолжил врач, знахарь или колдун. – Однако, отсутствие доброты делает вас опасным для женщин. Хотя где вам её взять, доброту? Здесь уж точно её нет. Я сказал бы банальность, если бы стал искать истоки в вашем детстве. Но и откуда могла чёрствая мать дать своему сыну то, чего не было у неё? Любви? А сын всегда рождается похожим на мать, как и дочь, впрочем, на отца. И влияние детства сильно преувеличено, хотя оно есть фундамент нашей личности. Но как часто на крепком фундаменте стоят уродливые строения. И сколь прекрасными бывают игровые павильоны, стоящие и вовсе без фундамента. И почти вечные, пока не налетит порыв урагана.

– Вы поэт, – насмешливо ответил Рудольф.

– А вы нет. И это жаль. Поэзия – сохранённое детство, память души о том времени, когда она общалась с самим Творцом Мира.

– Творец Мира? Так вы в него верите?

– Да, верю. И знаю. И боюсь. И уповаю.

– Жаль, что подобные вам не управляют этим обществом.

– И подобные мне способны создать ад, если нет жалости к человеку. Любви к нему. Сочувствия к его короткой и часто болезненной жизни. Вот вы, сильный и мнящий себя умным, что вы сотворили с бедной девой? И только ли с нею? Что ваша сила без любви? Без жалости?

– Кто дева? Эта драная кошка – животина? Да вы смеётесь, что ли. Вы хотя бы слова подходящие подбирали. Нашли деву! Какую душу вы ей лечите, если души у неё нет?

– Душа есть у всякого.

– А вы любите людей?

– А как бы я их лечил? Ненавистью, что ли? Ненавистью лечат владыки, просто уничтожают тех, кто слабее, кто не выдерживает их давящего гнёта. К счастью, у владык есть конечный предел их власти. Как же не видеть тут руку Творца? Пока мир несовершенен, он положил предел греху и злу. Это смерть. А любовь, она смерти неподвластна. Не будет в мире зла, не будет и смерти.

– Я злой? Греховный?

– Вы сами знаете ответ. Зачем я буду отвечать.

– Если бы она вышила мне такую птицу, как ваша жена вам, я бы её и не смог тронуть. Не считаете?

– Кто она? Гелия или Азира?

– И та и эта.

– Не уверен, что вы не прикоснётесь своей жестокостью и к той, кто вышивает подобных птиц.

– У меня, к сожалению, никогда таких женщин не было.

– Уверены в этом?

– Да.

Тон-Ат проколол его как гвоздём своим взглядом, – Заблуждаетесь. Насколько же вы очерствели, что не способны этого понять.

– Гелия, – обратился он к Гелии, – скажи, моя звёздочка, ты сумела бы вышить мне халатик с такой птичкой? – И засмеялся в глаза старому льву. – Она и иголку-то держать не умеет. Она ни к чему не способна. Только как птица порхать, – имитация, вот её дар.

– Вопреки расхожему мнению, весельчаки часто бывают жестоки. Но сложилось мнение, что злой человек всегда мрачен. Но это не так. Личина часто обманчива. Развитие театра шло неразрывно с развитием цивилизации, и одно переходило в другое. Наши социальные лики скрывают гораздо чаще, чем что-либо объясняют. Человек играет всю жизнь, и только умирает со своим собственным лицом.

– Вы чем-то напоминаете мне одного болтуна, отца Гелии. Он тоже любит это, о Творце, о любви, о вселенском зле, о кознях Паука, его целях…

И заметил, как вздрогнул, но не внешне, а внутренне, старик. От упоминания имени Хагора или Паука?

– Вы знаете Хагора? – спросил он уже властно, как привык у себя в подземном городе с подчинёнными.

– Да, – ответил врач, – но он не отец Гелии.

– Я же всё ему рассказывала, Рудольф, – подала голос Гелия, словно поняв, что разговор задел нечто, что трогать не стоит. Но что?

– Вы где живёте? – спросил он у старика металлическим голосом, напирая на него таким же металлическим взглядом, как проделывал это с допрашиваемыми диверсантами, пойманными в горах.

– Здесь, – ответил он, как бы угасая своими глазами, – при клинике. У меня тут лаборатория и жильё.

– А жена?

– Она близко от меня, хотя и не в этой комнате, понятно. Но далеко от вас.

– Что же не с вами?

– Есть причина. Личная.

– Бросила вас?

– Почему бросила? Личное это моё, а не ваше. Я попросил бы вас отойти от моей личности и моей жизни несколько в сторону. Вы пришли не ко мне, а за результатом в отношении Азиры. Она скоро поправится. Обещаю вам это. И ребёнок не пострадает. Результаты исследований я передам через милую Гелию. И честь имею. Мне надо работать. – Он встал. Был он высок и широкоплеч. Рудольф не мог ни отметить его горделивой осанки, как у аристократа, как тут было принято только в высших сословиях. Выправкой они занимались с детства.

– Прошу, – повторил он уже настойчиво, – меня ждут мои страждущие. Я нужен им, а не вам.

– Вы не нравитесь мне, доктор, – сказал он старику. Тон-Ат опять сел. – Вы кто-то совсем не тот, кем вы тут притворяетесь. Страждущие – это же ваше прикрытие. Но от чего или от кого?

– Вы мне тоже не нравитесь, – ответил он бесстрашно, – и вы ряженый здесь. Я не сумел бы вам помочь, даже если бы и хотел этого. А я не хочу.

– Помочь? Чему?

– Вам. Но не хочу. И не смогу. Вы не в моей власти. Хотя вы и во власти того, кого столь презираете.

– Кто же это? Не понял вас.

– Если бы я и сказал, вы бы не поверили. Вы гордец. Потому и ограничены. – И он взглянул на свою руку. Рудольф проследил за его взглядом и увидел то, что удивительным образом не заметил сразу. Огромный кристалл на кольце из дешёвого сплава. Он был матовый, вроде опала, и по нему мерцали переливы неуловимых оттенков.

– Любите камни?

– Как вам и сказать. Это как жизнь. А её можно и не любить, но как без неё? Что ей альтернатива?

– Мудрёно говорите. Точно как Хагор. Он и похож на вас. Вы не родственники? Правда, он мелковат, но в остальном, одна порода. Или раса?

– Нет. Но все мы принадлежим к одной коллективной своей душе. Её временные клетки, дающие ей вечное дыхание. А чем похожи? Тем, что оба изгои.

– Откуда? Из страны Архипелага? Враги Паука?

– Нет! – Сказал он уже жёстко и твёрдо. – Вы что же считаете Хагора островитянином?

– Но он там жил и этого не скрывал никогда. Может, и вы жили? Не хотите за приличную оплату дать некоторые сведения о той стране, откуда вас изгнали?

– Что же Хагор? Не даёт сведений?

– Что Хагор? Пьяница и трепло.

– Он, извините, воспитывает вашу дочь. Могли бы и повежливее быть.

– А! – Рудольф вынужден был замолчать. – Мне нет и дела до ваших тайн. Только не попадайтесь мне в горах. Там-то я вас точно прихлопну. А то, что вы шпион, я уверен. Только мне нет и дела до распрей аристократов между собою. Кто бы вы ни были, не суйте нос к нам. Знаете, куда?

– Да, – ответил он.

– Вот и ладно. Всё остальное, включая и эту расшибленную, случайно поверьте, «особую деву», меня не интересует. Она же упала неудачно, стукнулась. Да и наркоманка, сами же поняли это. Я здесь ради Гелии. Её жалостливой души. Её спокойствия. А сам-то я спокоен, – и издевательски повторил, – я совершенно спокоен. – После чего встал и подошёл к Гелии. Она сидела, сжавшись и ожидая их драки.

Вышитые птицы с ангельскими ликами

– У вас, уверен, молодая и красивая жена, – Рудольф зашёл за спину врача. Он даже не пошевелился, чувствовалась его великолепная выдержка.

– Правильно её прячете. Я почему-то уверен, что она мне понравилась бы. Та, кто умеет создавать такие вот волшебные картины. Того и гляди эти птицы – люди унесут вас отсюда куда-то за горизонт, если оживут. Я подобную юную мастерицу любил. Но Гелия, ревнивица, её спрятала где-то. А вы тоже жену свою прячьте. Я на местных женщин оказываю невероятное воздействие. Уверен поэтому, что ваша жена отдалась бы мне у вас на глазах, если бы я захотел, и вышила десять таких туник, исколов свои пальчики. Но зачем она мне? И эти её дурацкие птицы? Так что спите спокойно, дорогой мой доктор. Любите её. Вы ещё можете любить женщин? Входить в них глубоко и страстно? Вызывать их стоны от наслаждения соитием с вами? Правда, Гелия этого лишена. Но тут уж её беда, а не моя. Мне нет и дела до её чувств. Я же не способен сочувствовать, как вы и говорите.

– Если не отвечает, где же любовь? Это же самоуслаждение самого нижайшего свойства при посредстве её безучастного тела. И это вас не унижает?

– Унижает, и ещё как!

– Вы что же не умеете дать женщине её законной и заслуженной радости?

– Женщине могу. Но она разве женщина? Если хотите проверить, давайте сюда вашу рукодельницу, я как-то чувствую, что она здесь, а вовсе не далеко отсюда. И я вам докажу, что я могу. Но, вы же не дадите. И правильно, между прочим. А то бы я вас и не понял. Вот Азира вполне была, что и надо. Но ведь шлялась сука течная и не была верной. А в чём же и вина её? Я-то был счастлив с ней как кобель, впервые вкусивший от полового смрада. Она оказалась способной отключать мою тоску и брезгливость по отношению к местечковым утешениям убогих троллей, и тем самым подключала меня к содроганиям всепланетного коллективного Эроса… Мне, доктор, не везёт с женщинами. Это моё родовое проклятие. У меня и мать была одна, хотя и вечно в окружении тасующихся королей. Они менялись, а дама всё была одна. Характер, знаете. Не выносила над собою мужской власти. А я не выношу над собою власти этих. Мне нужна лишь одна их часть, вернее, тот изъян, что у них в теле. Неудержимое стремление его восполнить, и отвращение от них потом. От их суетливой глупости и от их присасывания. А вы любите свою жену?

– Люблю, – ответил доктор невозмутимо. Да и слушал ли его? – Вы, по моему убеждению, не стоите любви, но вас любят. Это гримаса нашего вывихнутого бытия.

– Кто меня тут любит? Кто? Гелия, что ли? Мой инструмент, как вы выразились, для самоуслаждения. Я бы обозначил наши отношения грубым, но и более сущностным определением, – я её трахаю время от времени, когда она не слишком брыкается. Обычно она делается покладистой, когда ей деньги нужны. А то она больно брыкается. Может и по носу или по челюсти завезти так, что о самоуслаждении надолго забудешь. Я ведь тоже ответно могу вдарить. А мне не драк, а ласк хочется иногда, как и всякому здоровому животному.

– Азира любила вас.

– «Особая дева»? Да она только и делала, что оскверняла меня, когда я в неё проникал, забыв свой гордый разум за порогом своей хрустальной мансарды. А я в отместку осквернял её тем, что учил древней матерной архаике. Но эта слабоумная принимала сквернословие за слова любви. Она же не чувствовала меня совсем, не умела понимать тональность слов, их звучание. К тому же требовала оплаты за поставляемые услуги. А вы говорите, любила. У вас такое понимание любви?

– Она же должна была выживать. Вы же не бедный человек. Если сами не понимали, что ей надо есть и надевать что-то на себя, она и просила. Или она ходила работать на фабрику? На поле?

– Да на это я ей давал и сверху присыпал. Она же на другое просила. На неизвестную мне бездонную яму, куда она всё зарывала, что ли? Нищая была, голодная приходила, в платьях своих подруг, а деньги тащила куда-то. А вы своей жене платите за услуги?

– Я даю ей себя, свою заботу, всё, что я приобрел за свою долгую жизнь. Жаль вас.

– Рудольф, – вдруг подала голос Гелия, пока не проронившая ни слова, – тебя любили и любят…

– Ты что ли любишь? Каждый раз суя мне в нос прейскурант дорогих услуг?

– Тебя любила Нэя! И что ты дал ей за это? – выпалила оскорблённая Гелия.

– Не произноси её имя! А то выброшу тебя отсюда в окно, чтобы расшиблась как Азира. Тут как раз и доктор рядом. Поможет, в случае чего.

Доктор встал, заслонив окно, словно боялся, что Рудольф исполнит свою угрозу. Задёрнул голубую штору совсем. Стало сумрачно и будто прохладнее в комнате, накалённой его раздражением, и Рудольф замолчал, остыл. Стало стыдно своей необъяснимой поведенческой распущенности только что. Чем старый знахарь настолько сильно спровоцировал его эмоциональный выброс? И возникло ощущение, что старик сделал это как-то умышленно, пробив защиту в нём и заглянув в его нутро, вызвав там яростное и неконтролируемое клокотание, ворочая своим незримым щупом.

– У вас, – сказал он Тон-Ату, – нездоровая атмосфера. Всё же, психушка. Это действует на всякого, кто сам не псих. Я себя не узнаю. Такое чувство, что меня самого привели к психиатру ради установления диагноза.

– Так вы реальный псих. С учётом же того, что на человека толпы мало похожи, то вполне сойдёте за аристократа. Среди них каждый третий сумасшедший, – нагло заявил странный эскулап, и сам мало похожий на обычного трольца.

– Мы уходим, – сказал на это Рудольф, продолжая чего-то ожидать.

Гелия нахохлилась, губы её дрожали от подавляемого плача, но она никогда не плакала. Видимо, не столько его привычная грубость обидела её, сколько она подавляла жалость к несчастной Азире, которую она и толкнула в капкан судьбы. Лицо она всегда контролировала, и оно было спокойно, но губы выдавали её чувства. Актриса она была великолепная, но не маска же. Рудольф сел, и диван жалко заскрипел под его тяжестью, для которой не был предназначен. Сдвинув Гелию, он обнял её, жалея и целуя её в нежнейшие уши, – Я люблю одну тебя. Но ты ведь сама провоцируешь постоянные скандалы. Почему? Я вовсе не против восстановить наше прошлое единение, пока вместе, пока молоды. Пока жива память о том прекрасном времени, мы можем всё вернуть. Я исправился, но ничего не меняется в тебе.

– Я тоже не хочу тебя терять, никогда не хотела. Да мне и не к кому уходить от тебя. – Она обняла его, и он, с вдруг нахлынувшей нежностью, принялся целовать её на глазах Тон-Ата. Тот стоял против света, закрыв окно спиною, лица видно не было.

– Поедем сразу ко мне? – На миг, но миг реально безумный, забывшись, где находится, спросил он у Гелии, продолжая её прижимать всё теснее. – Я зверски скучаю…

– Я тоже. Уже давно… – прошептала она ему столь многообещающе, как давно уж и не было. Не иначе вид Азиры так на неё подействовал, что встряска и стала причиной ответной нежности. А в целом их поведение было неадекватным как самой обстановке, так и предыдущим разговорам.

– Я рад за ваше полное взаимопонимание, – сухо сказал Тон-Ат. Гелия опомнилась первая. Она даже порозовела, что случалось с нею редко, – Он безмерно мне дорог. От того я и прощаю его всегда, – ответила она, – Простите, что мы несколько забылись. Но у нас так всегда. Мы ссоримся, а потом миримся.

Рудольфу не понравилось, что она оправдывается перед старым чёртом из пахучей табакерки – его чёртовой лечебницы, насыщенной лекарственно-травяным духом. Одежда старика продолжала завораживать своими райскими полуптицами – полудевами, или это были и не девицы, а как Гелия – обманки для глаз, скрывающие радужным оперением нечто, не совместимое с человеком и его чувствами. Как сам халат – туника скрывал в себе сухое и лишённое желаний тело старца. Сколько было ему лет? Понять и перевести на земные меры, было трудно. На Паралее люди редко доживали до глубокой старости. А то, что старик глубокий старец, как-то и не вызывало сомнения. И не потому, что был он ветхим, совсем даже наоборот, а потому, что от него веяло неким иным временем. Непохожим на прочих здешних жителей было и выражение лица его, и речь его, и наполнение всего его загадочного существа, вырывающееся неконтролируемыми всполохами из его пронзительных ничуть не старых глаз. И воображение Рудольфа невольно рисовало ему руки искусной жены доктора, нежные и юные пальчики, воплощающие мечту в чудесной вышивке, – пальчики Нэи. Даже захотелось их коснуться, так они были реальны.

– Доктор, пусть ваша жена вышьет для меня такой же халат для домашнего отдыха, я заплачу ей столько, сколько она скажет.

– Она не берёт заказов. Зачем ей? Её вдохновение не подчиняется законам коммерции.

– Вы знаете, живя здесь, я научился выражаться каким-то эпическим языком. Как могут люди, носители такого языка, быть столь неустроенными?

– Живя здесь? Вы открыто говорите мне о том, что жили где-то и ещё? А где ещё здесь можно жить? В Архипелаге? Но я знаю, что вы не из-за океана. Я же не тайна для вас? И вы для меня. Я вижу, что вы поняли это. Так и проще. А язык, да. Он достался им от более высоких его носителей. Они и сами не понимают его глубин и того смысла, какой зашифрован не только в его словах, но часто и в слогах, и в единичных звуках и буквах. Они сироты на этой планете. Но, как ни странно, язык и держит их на плаву, его тайные смыслы продолжают питать их, хранить для будущего возрождения. Ведь и на вашей загадочной Родине в прежние времена, живя в жуткой бедности, неустроенности, войнах, люди писали и сочиняли шедевры. А потом, обретя и построив свой «Рай», разучились делать это. И любить разучились. Не вообще, не в физическом плане, а как делали в старину. Как умеют это здесь. Не все, понятно, но лучшие из них. Многие склонны к убеждению, что вначале возникла мысль, которая и породила слово. Но слово было изначально, а мысль родилась из слова, как и то, что мы называем образом. Мысль это не ощущение и не чувство, она имеет словесную природу. Ребёнок рождается без всяких мыслей, и только словесное наполнение окружающего мира создаёт из него человека мыслящего.

Старик подтвердил, в общем-то, и лишним монологом убеждение Рудольфа в том, что Тон-Ат с самого начала знал, кто он, и откуда он.

– Я, знаете ли, не верю в исторические мифы. Они у всякого выдумщика свои. Хорошо, если выдумщик поэт как вы, а не своекорыстный политикан или другой какой паразит. История не наука, а способ управления сознанием толп, с детства загнанных в школы для отливки из них среднестатистических кирпичей, лишь одно из множества средств для манипуляций…

– Однако, вы тоскуете о том времени, когда сами приобщались к таким вот мифам и погружались чистыми глазами юноши в красоты окружающего мира. Особенно была хороша та изумрудная и прозрачная река… Я вижу, как она течёт до сих пор в вашей памяти и не даёт вам утонуть в окружающей грязи окончательно.

Рудольф оцепенел. И пришёл в себя только тогда, когда старый колдун вышел из комнаты…

«Почему ты не вышила мне птицу»?

Воспоминание о клинике Тон-Ата, невероятно живое зримое во всех подробностях, накрыло вместе с жаждой ласкать пальчики неведомой мастерицы. Он внезапно и сильно схватил Нэю, она ойкнула, зажатая им. Ленивая игра сменилась сильным желанием. Рудольф целовал её пальцы. На одном из них был подаренный им перстень с уникальным и неповторимым алмазом.

– Почему не вышила мне ни одной птицы? Не сшила ни одной туники для домашнего отдыха? Я хочу надевать по утрам наряд древнего королька, как твой бывший муж. Вышьешь птичку?

– В плантациях была уйма времени. Одиночество, безделье. А здесь у меня работа, любовь к тебе. И вообще, мои мечты осуществились. Ты думаешь, что моё творчество питала любовь? Как раз её отсутствие. Эти птицы – это же тоска по тебе. Ты не понял?

…Тон-Ат тогда сказал ей: «Этот человек едва не раскусил меня. Он как-то почувствовал, что птицы на тунике – твоя работа. Он был взволнован, вёл себя возбужденно. Он разволновался не из-за Азиры, не смотря на её печальное состояние. Он уловил твои излучения, которыми ты напитала нити…

– Нэя, – Рудольф не отпускал её, положив на свою грудь, как любил в минуты нежности. – Я никогда не прощу тебе тех лет. Ты обворовала мою жизнь. И я был бы другим, и у тебя всё было бы иначе. Ты никогда не увидела бы моей изнанки. А твой старец, осуждавший меня за жестокость, разве он не казнил этой жестокостью твою юность? Пряча тебя в каком-то безвременье и застылом кристалле, лишённом жизни. Что ты там делала? О чём думала? В полусне плела свои образы из ниток? Мне рассказывала Азира, что старый колдун как-то воздействовал на твои мозги. Но что он мог? Вместо того, чтобы отпустить тебя навстречу любви, он своими корявыми перстами лапал твое бесподобное, тоскующее и, в сущности, ещё девственное тело. Тебя это устраивало? Такова была твоя любовь? Ты вплетала свою тоску в нити, отдавая им свои невостребованные желания и силу, и он, ты понимаешь, он, это носил на своём ветхом теле!

– Я не виновата, только ты сам.

– Пусть я. Но ты должна была переступить через то, что произошло. Ты всегда жила во лжи, но лжи особого рода. Во лжи себе самой. И ты получила тогда, в подземелье, по заслугам.

Нэя стала нешуточно пихать его от себя, но он не отпускал её.

– Ты всегда обижал и продолжаешь обижать меня! Я хуже всех для тебя, и ты со мной только в силу твоего одиночества.

Он потрогал её дрожащие губы, понимая, что она собирается заплакать.

– Повернись, я хочу тебя целовать. Такого хотения, как к тебе, я не испытывал ни к кому.

– Слово-то нашёл! «Хотение». А любви и не было никогда!

– Но я никогда не желал лишь бы кого. У меня никогда и не было проблем с аскетизмом, если рядом не было девушки, подходящей мне по силе моего влечения.

– Как же случайные шлюхи? Их же хотел? Выходит, что и любил? Если для тебя и влечение, и любовь – одно и то же.

– Но своим сердцем ни к кому я не стремился. Ты исключение. Первая здесь после Гелии.

– Скажи, что я единственная, – Нэя милостиво обхватила его, прощая.

– Ты единственная, – и добавил, – здесь, – и бережно положил её на куртку, валяющуюся на траве.

– Ты мучитель, – Нэя вонзила свои ногти в его спину, просунув руки под майку, мстя ему таким образом. И вонзила умышленно сильно, но маскируя под игру…

На ветке сидела смешная зверушка, охотящаяся на древесных жучков, с улыбающейся мордочкой, но она, конечно, не умела улыбаться, и так только казалось. Зверушка с любопытством, будто понимая, смотрела на них. Возможно, её привлекла их возня, но может, она всё и понимала, то, чем они тут заняты. Рудольф её не мог видеть, а Нэя видела. Зверёк свесился с ветки над их головами, он отвлекал Нэю и вызывал смех, которому она и дала волю, в конце концов. Смех избавил её от необходимости разыгрывать страсть только для того, чтобы доставить удовольствие Рудольфу. После таких вот откровений она не хотела его быстро прощать.

– Не трогай, – она закапризничала, вырвалась от него. – Я не хочу предаваться страсти как лесная зверушка на первой попавшейся поляне. Тут грязно, мне тут неудобно и не хочется совсем. Ай-ай! Меня укусил какой-то муравей! Да я вся ими уже искусана! Я тут не могу валяться…

– А меня ни единый муравей пока не укусил. Почему бы?

– У меня кожа нежная, а тебя прокусить невозможно. Я привыкла к комфорту и чистоте, я не как Эля…