– Когти отрасти для начала, а уж потом угрожай, деточка моя белокурая, – также засмеялась Рита. На этом их странные препирательства разом утихли. Странные до того, что он не мог их пока что упорядочить и понять, о чём они тут орали. Вернее, орала только мать, а Рита лишь нагло смеялась ей в пламенеющее лицо.

– Да ты и рисуешь как хорошо! – воскликнула Рита. – Но девушки из твоих фантазий мало похожи на тех, кто тебя окружают? Им не хватает крыльев, да? В символическом смысле, конечно. Вот эта особенно любопытная, – и она, весело щурясь, рассматривала рисунки, – глаза мечтательные, ротик бантиком, а грудь – ух ты! Вот я и узнала твои вкусовые пристрастия, – она засмеялась. – Не находишь свой идеал? – она обернулась к нему, мерцая серыми удлинёнными глазами, приподнятыми к вискам.

– А я ищу? – спросил он, дико смущаясь, возмущаясь, бравируя наигранным презрением к самой затронутой теме. – Кажется, я не приглашал вас зайти туда, где вы роетесь как в собственном имуществе…

– Вскипел-то как! Ого – огонь! Как любит говорить один русский коллега Риты, – мать многозначительно посмотрела на Риту. Та даже не улыбнулась, глядя ему в глаза серьёзно и задумчиво. Она ничуть не покоробилась его резкой отповедью себе. Со вздохом она отодвинула планшет, – Прости, я не подумала, что могу тебя задеть. Я думала это так, лёгкая игра воображения, когда надоедает постоянно грызть камень познаний. Ты же отвлекаешься хоть иногда от собственной серьёзности?

– Почему с девчонками не общаешься, затворник»? – спросила небрежно мать.

– Он мечтатель, – пояснила Рита, – хочешь, я избавлю тебя от твоих грёз?

Он ничего ей не ответил, но почувствовал, не глядя, что она придвинулась к нему сзади совсем близко.

– Вот любуюсь на твои великолепные волосы, они светятся, как у ангела, – сказала она ласково, придав голосу волшебную модуляцию и нежность. Отчего по спине побежали мурашки. От неё шла некая загадочная вибрация, ласкающая его без прикосновений.

– Ты ещё не заболел аллергией от пыли, так и не подсчитанных никем, тысячелетий? Всё считают, вычисляют, даже бредят порой, а не поддаётся им загадка жизни. Давай полетим к северным горам? Я покажу тебе место, где есть любопытная пещера. Оденемся сразу в спелеологическую экипировку, возьмём, что необходимо.

– Я никогда не болею, – ответил он гордо. – Мне от отца досталась очень качественная природа.

– А матери у тебя будто и нет, – сказала мать, – Лети уж! Развейся. Тебе будет интересно. Как раз по твоему профилю. Камней мне наберёшь. Вдруг найдёшь что-нибудь. Она не соображает ничего в минералогии.

– Это, пожалуй, единственное, в чём я не соображаю, – ответила Рита…

«Я всегда мечтал только о тебе»

– Я мечтал о тебе уже на Земле, когда был мальчишкой, – сказал он Нэе.

– Ты? – Нэя заглядывала в его глаза, – ты был мечтателем? Мальчиком? Неужели так было?

– А ты, когда я впервые нарисовал тебя и точно такую, какая ты и есть, – ты тогда делала свои первые шажки по этой планете и писалась в свои штанишки. А скорее всего у тебя их тогда и не было, и не нужны бы они были тебе вообще никогда и впоследствии… Помнишь, какие ужасные панталоны я стащил с тебя в тот день в машине, когда ты брыкалась, а сама просто таяла от влюблённости. Я испытал, можно сказать, весёлый шок, буквально утратил желание от приступа смеха, найдя под паутинным платьицем девочки-нимфеи чудовищные шаровары до колен! – он засмеялся. Нэя порозовела от стыда за прошлое убожество своего нижнего белья и стала его отпихивать. Вот память нечеловеческая!

– И всё в цветочках и лепесточках, в кружевах и оборочках. А я-то думал, что у тебя попа пышная, раз юбка столь объёмная. Задрал, а там тонюсенькие птичьи косточки под грудой пышных пёрышек… – Он опрокинул её в сиреневую траву и хватал за брыкающиеся голые ноги, продолжая возбуждённо смеяться, прижимая, призывая к совместной и обычно охотно разделяемой игре. Но тут такая обида, он помнил её лоскутные детские штаны! Бедная её, хотя и маскирующаяся под роскошь, юность. И, безусловно, необычно-талантливыми и оригинальными были все её уловки и изобретения, творческие находки. Но он-то что в том понимал? Да ничего не понимал, ни тогда, ни теперь. А вот штаны запомнил! До сих пор осмеивает! Как-то же сообразил, что штаны были смешные! Нищенски-жалкие…

– Ты не мог быть мечтателем! – Нэя забрыкалась сильнее, решив его наказать своей неуступчивостью за такую вот ненужную память. Отказать, даже видя весь его настрой на нежную игру, даже ответно размякая от его сильного желания, – Ты всегда был такой…

– Какой? Договаривай.

– Бритоголовый, жёстко шерстистый и всегда бестактный! – она нешуточно обиделась на глупейшую деталь, которой сам он умилялся больше, чем осмеивал. – К тому же ты лгун. Обещал мне показать сокровища пещеры, и где они? Где сокровища?

– А я сам кто? Не сокровище? А что у тебя на шее? На твоей груди? – он схватил ожерелье из разноцветных камней.

– Не трогай! Как ты посмел отдать Ифисе сокровища Гелии? Когда осталась их прямая наследница Икринка? И я тоже хотела выбрать на память себе камешки и колечки. А ты, щедрый, всё тёте посторонней отдал. За что? Ну, сознавайся? Нравилась она тебе раньше? Я заметила, ты глазищами сверкал на неё, как будто опасался чего-то. Рудольф, у тебя такие откровенные глаза. Они всегда тебя выдают.

– Ты же была в наркотическом бреду от «Матери Воды». Она сыграла с тобой злую шутку. Ты видела сны наяву. Ты ревнивица, вот ты и видишь сны о соперницах, если уж их нет в реальности. То маска, то Ифиса. А мутант, который откуда-то там вылез и тебя хватал за твои ножки…

Рудольф пытался усмирить её, – Ты, моя девочка-игрунья, я прощаю тебе твоих мутантов…

Нэя возмущённо лягалась, – Ты ко мне лез, а не мутант! Ты сам иногда бываешь грубым как мутант. Сдавил всю, что мне нечем стало дышать, вот мне и померещилось в темноте.

Леска лопнула, и камушки рассыпались, теряясь в густой траве.

– Ну! – Нэя плаксиво надула губы, – что наделал! Как я их соберу?

– И не собирай. Я дам тебе лучше. Их нужно нанизывать на кристаллическую леску, а не на это барахло, – он скинул обрывок лески с её шеи. Нэя стала тщательно выбирать из травинок разноцветные ошлифованные кубики и октаэдры, но он мешал, опрокинул её на спину.

– Оставь. Пусть кто-нибудь отыщет себе сокровище, на счастье…

– Ты опять обманешь, ты не подаришь мне ничего! Ты тут же перестаёшь обо мне думать, едва мы расстаёмся. Да и зачем тебе думать обо мне тогда, когда у тебя нет во мне необходимости. Это я не забываю о тебе ни на миг, потому что ты живёшь во мне всегда. Ты уже моя часть, или я твоя часть, не знаю я и сама.

Он положил руку на её живот. Ребёнок уже имел там, внутри неё, своё крохотное тельце и даже пол, как сказал доктор Франк. Она замерла, наконец, под лаской Рудольфа.

– Зачем ты ходила утром к Франку? – он повернул её к себе спиной и стал слегка гладить заметно увеличенную грудь. Нэя притихла, подчиняясь ему.

– Он угостил меня клубникой, она вкусная. Он сам выращивает её в горах, на террасах. Сейчас он выращивает новый сорт. Сказал, что назовет его «Нэя».

– Почему «Нэя», а не «Франк»? Может, она будет невкусной? Я не хочу, чтобы его ягоду, названную твоим именем, выплевывали из своих ртов те, кому не понравятся его гибриды. – Его руки скользнули ниже, так же нежно, но со своей целью ощупывая её живот.

– Он скрестил земной сорт с местным, дикорастущим и сказал, что я тоже невероятный, но существующий гибрид, местной и земной, двух рас. Как? Он не спит ночами. Загадка не даёт ему покоя, но не дается её разрешение. А ты помнишь, как хотел с Гелией стать родоначальником новой расы красивых людей? Почему не хочешь со мной? Я же этого хочу.

– С чего ты взяла, что я хотел этого с Гелией?

Воспользовавшись его очевидной паузой в натиске, она села на траву и отодвинулась, решив довершить игру в неприступную крепость. Надо же хоть иногда не давать ему того, чего он хочет. «Не балуй мужчин особо-то», – как учила её Ифиса, – «чтобы ценили то, чем всегда норовят обожраться, а потом и выплюнуть без сожаления». – Гелия сама и рассказывала. Но ей не хотелось превращаться ради тебя в вечно плодоносящее тело. Терять красоту. Она слишком ценила своё совершенство. Она говорила, как ты охладел к ней во время беременности, и она не простила тебе этого никогда. Она обожала себя. Ей быстро внушили мысль о том, что она лучше всех. Кто? Да уж ясно, не ты… ну, о том не будем.

Рудольф молчал. Казалось, что он забыл на время о Нэе. Его рука стала безразличной, застыв на её животе. – Гелия была как будто заморожена в своей глубине. Как мерзлота в почве. Сверху цветут травы и даже зреют дикие ягоды, а копни глубже, и звякнет вековой лёд. Я не был волшебником. Я вёл себя так, как привык с земными женщинами.

– Их было много?

– Не считал. В этом деле я не был никогда счетоводом.

Нэя уже по-настоящему обиженно развела руками, – Столько, сколько цветов вокруг? А меня всё попрекаешь за собственные же, изобретённые тобою призраки! Даже не пытайся ко мне подобраться! Я ничего тебе на сей раз не дам!

– А что именно ты собиралась мне милостиво «дать»? Или не дать? Свою драгоценную пустышку? – он скалился, пребывая в уже очевидной раздражённости от затянувшейся прелюдии, распылённой в бесконечности выяснений. Нэя задохнулась от обиды, – О какой пустышке речь?

– А разве я не прав, если уж разговор у нас достиг столь зашкаливающей откровенности? Ценностью или напротив ничего не значащей никчемностью всякую женщину делаем мы, мужчины. Сама по себе женщина лишь пустая форма. В её власти только обеспечить наличие чистоты собственной форме. А всё это условно богатое содержание – лишь внешние узоры и позолота на поверхности той живой вазы, чем ты и являешься. Я выбрал тебя за твою чистоту и особую прозрачность фактуры, подчёркиваю это. Я и только я твой оценщик. Где-то я читал, если мужчина не даёт женщине ту или иную цену, у неё таковой и нет. Поэтому женщину всегда оценивают по значимости того, кто ею и владеет, а одинокая женщина – ноль. Всё прочее, все эти поиски какой-то духовной глубины и самодостаточности у женщины – обман себя и прочих. И уж если какой-то негодяй назначил ту или иную женщину быть вещью для общественного потребления, а не сугубо домашней утварью, то её истерические уверения, что это не так, всегда тщетны. Обман и самообман.

– И выхода для такой несчастной нет? – Нэя слушала его с нескрываемым удивлением, слишком серьёзно впитывая его раздражённую болтовню.

– Выход в этом случае лишь один. Отречься от собственной половой принадлежности и стать просто полезной функцией для социума, желательно развив свой профессионализм в том или ином спектре полезной деятельности. Некоторые это понимают, некоторые нет, – ум-то у женщин весьма ограничен, – специфика гормональная такая вот. Да и потом, с чего ты решила, что та, кто становится всеобще доступной, так уж и несчастна? Тут имеется бескрайнее, хотя исторически и загаженное, поле для бесконечных дискуссий.

– Какой же ты… Даже не знаю, кто ты!

– Секс- шовинист, даю подсказку. Но у вас такой термин даже не имеет перевода.

– Не будь ты так распутен в своём прошлом, не говорил бы ты такое… Я точно от тебя уйду! В самую глушь! Пусть провалюсь опять в болотную ловушку. Лучше умереть, чем слушать такое… – она задохнулась и сделала вид, что уходит, но вспомнила о том, что пребывает на данную минуту без штанов. Они сушились на ветке дерева.

– Распутен? Я? Да ты не понимаешь, о чём говоришь! Кто у меня и был, кроме Гелии, а потом вот тебя? Другая земная жизнь тут не учитывается. Успокойся. Для моего солидного возраста без пяти минут дедушки слишком даже мало.

– А как ты проводишь их оценку? Мне любопытно, насколько мужчины обесценивают своё прошлое? Выбрасывают его на условную свалку и забывают или же коллекционируют, как доктор Франк коллекционирует всякие пустяковины, приобретаемые им тут для памяти, как он говорит?

– За других я не собираюсь отвечать, что и как. Лично мне все мои прошлые женщины дороги. Каждая занимает своё, только ей принадлежащее место в моей памяти. Я слишком ценю себя и собственные, даже давно потраченные, чувства. Только вот Гелия оставила в памяти дикое послевкусие, что я жил с говорящим манекеном как извращенец. Ненавистная память, но куда её деть, если и она часть моего существа?

– Она всегда была такой? С самого начала?

– Нет. Стала такой после рождения дочери. И то не сразу, она остывала постепенно. Наверное, в ней сломался некий элемент. Её конструктор, или кто там, плохо её изготовил. – Тут был сарказм, но Нэя поняла всё буквально. Она снова приблизилась к нему и села рядом на траву, умышленно отвернув край его куртки, чем подчёркивала свою обиду. – Руд, она была живой, а не куклой, и не было никаких, как ты говоришь, элементов. Просто ты что-то сделал такое, что отвратил её.

– Разве я, такой совершенный образчик мужественности, а также ума и развитости, могу отвратить от себя женщину, если дал ей счастье приближения к себе? Дал ей самый возможно высокий уровень оценки? – он смеялся, но глаза оставались невесёлыми. Он придвинулся, его рука ожила и поползла туда, где уже, по счастью, давно не было тех смешных лоскутных штанов, о которых он помнил. Мягко, но настойчиво, он опрокинул её на спину, стал изучать, будто был доктором Франком. – Ты стала другая. Вся. Не думаю, что это от клубники доктора или от наших ночных ужинов.

– Мне кажется, что ты разлюбишь меня совсем скоро, – Нэя сжала ноги и натянула рубашку как можно ниже, впервые жалея о том, что на ней не было тех, утраченных где-то в прошлом, лоскутных штанов. – И я боюсь будущего. Доктор сказал о том, о чём ты молчишь. Весь ваш наличный состав скоро покинет Паралею. Прибудут другие. Так надо, сказал доктор. Но всякий желающий может и остаться. Останься со мной. Мы породим с тобой новую расу людей. Много.

– Я хочу домой. Под синее небо, под тень зелёных лесов. Хочу ощутить горечь бирюзовых земных океанов, даже получить солнечный ожог на каменистом океаническом пляже. Или пусть лучше будет прохладная подмосковная река, зелёная, как бутылочное старинное стекло, с фарфоровыми и зыбко-миражными надводными нимфеями, головастиками на илистом мелководье, с пиявками пусть. Лишь бы земная ласка земной воды.

– А я? Буду здесь одна? За столько лет ты напитан уже энергией Ихэ-Олы.

– Почему одна? Пойдёшь к своему Надмирному Свету в его Храм со своим другом юности.

– С каким ещё другом? – задохнулась Нэя, не принимая таких шуток.

– С тем, кто со шрамом. Я помню, как он обнимал тебя тогда.

– Да когда и кто меня обнимал?

– Тогда, в том дворе, где ты жила в чудовищном доме в столице. Помню, как горели его глаза. Красивый мужественный человек, и шрам ничуть его не портил. Одним словом, сухопутный пират.

– Кто? Опять какое-то бранное словечко? Как начинаешь ругаться, так обязательно переходишь на свой язык. Ты говоришь о подобных вещах с таким безразличием? Тебе будет всё равно?

– Нет. Не будет. Но если выбирать, ты или Земля, то я выбираю Землю. Я не хочу тебе лгать, Нэя.

Нэя пихнула его и перекатилась из-под него, отвернувшись и спрятав лицо в розовато-лиловую траву, пахнущую молочными ирисками.

– Но это же не будет завтра и даже не через год. У нас ещё столько времени. Вечность… – и он опять полез под её блузку-рубашку, щекоча кожу, – Я честен с тобою. Я оставлю тебе много всего для безбедной жизни, – и, говоря так, он расстёгивал её рубашку. Через молочную, казавшуюся фарфоровой, кожу груди просвечивали голубоватые прожилки сосудов, и он нелепым огромным ребенком присасывался к ней, – Моя речная, прохладная земная нимфея…

Она снова ощущала себя матерью этого бритоголового человека, и к материнскому чувству примешивалась жалость к нему, хотя жалеть надо было себя, – Тебе вкусно?

– Иногда мне хочется проглотить тебя целиком.

– Ты разве мутант-людоед?

– Не понимаю, что я в тебе нашёл, почему ты стала для меня необходимостью? Но ещё на Земле я понял, что сила желания вовсе не зависит от внешности. Это всегда особое, невыразимое в словах, внутреннее качество, и его порождает некий внутренний магнит. Он либо есть, либо его нет.

– Какие магниты? Это любовь. Она или есть, или её нет. И то, что ты ничего во мне не нашёл, так это от твоей слепоты! Чувства умнее твоих глупых глаз! Ничего себе, объяснился в любви! И после этого я должна тебе тут всецело отдаваться?

– Я честен с тобой. Никакой лжи и лести. Но я же говорю, что люблю тебя.

– Честен? И я буду честной. Вот Антон, насколько же он красивее тебя! И он не был против сближения, но я сама его всегда отталкивала. Так было ещё до его встречи с Икринкой. А я ждала тебя, когда ты там соизволишь выбросить свои обиды на прошлогодние свалки. Или Артур, твой сын. Я же совсем не старая для него. Как он всегда смотрит на меня, когда встречает, как на совершенство! А Франк? Считает меня порождением высших миров, и только ты вечно меня унижаешь, смеёшься. И за что только я люблю тебя?

– За мою неотразимую и реально эталонную мужественность, за то, что я умею тебя любить.

– Ну, ты и скромник! Это я научила тебя любить. Чего ты раньше и умел? Налетал, хватал, сминал и вперёд! Представляю, что у вас там за девушки, если им нравилось твоё искусство,

– Я огрубел уже здесь. На Земле было иначе.

– То есть? Ты был там ангелом?

– Бесполым, что ли? Нет, конечно. Но другим.

– Врёшь ты всё. Всегда ты был таким. Кочевником. Ловушкой для женщин.

– Чем же я тебя уловил? Ты сама почти набросилась, ну или мечтала об этом. Я просто прочёл твои мысли. И когда это я кочевал от тебя?

– Ты лжец. Ты всегда лжёшь. Ты совсем не такой, каким рисовался передо мной в моей юности.

– Я не умею лгать. Это у вас всё пропитано ложью. Ты так много уже выпытала у меня сведений о моём прошлом, маленькая птаха, но большая притворщица. Может, поделишься и своим прошлым? Кто же он был, твой муж?

Тень прошлого, поглотившая светлое настоящее

– Ты сам не желал о нём слышать, едва я открывала рот, – но Нэе и самой уже давно не хотелось вспоминать годы жизни в цветочных плантациях. Да и были ли они жизнью? Скорее преддверием к настоящему, но не самой жизнью. Она не улавливала, живя там, неспешного течения времени, однообразно струящихся дней. Не было бурунов, шипящих и стремительных водоворотов, разбивающихся о камни, не было и никаких камней в той жизни, не было водопадов, а только ровное бесконечное русло реки Судьбы, уснувшей где-то в цветущих и прибрежных зарослях.

Она отражалась в неподвижном и прозрачном зеркале лениво струящихся вод, не меняясь совсем, а менялся только цвет отражения от её бесчисленных новых платьев, которые никто и не видел, кроме её же собственного отражения. Выныривали полупрозрачные рыбки и принимали её саму за цветущий куст, склонившийся над течением. Она вводила в заблуждение бабочек своей душистой яркостью, и они садились на её тончайшие рукава. И только птицы её всегда разгадывали, как ни замирала она порой в своей такой же полусонной, как и всё вокруг, задумчивости. А где был Тон-Ат? Нэя никогда о том не знала. Его не было рядом почти никогда. И кто жил рядом по соседству? Никто не жил. И не было там никакого соседства. Никого не было. Одна любимая бабушка. Даже молчаливая обслуга появлялась не каждый день, в основном в дни приёмов гостей. Да рабочие с плантаций мелькали изредка, но всегда издали. К ней не приближался никто. Не смел? Так получалось случайно, что они всегда были вдалеке? Она не знала ответов.

– Однажды я позволила тебе войти в своё прошлое, – сказала она, чтобы что-то сказать, – но ты там наскандалил, всё во мне перевернул, разбросал, порвал любимое платье Тон-Ата, сломал браслет. Я опять всё прибрала, но дала себе обещание не пускать тебя в своё прошлое. Зачем оно тебе, моё прошлое? Если тебя в нём не было?

– А тебе моё прошлое зачем?

– У мужчин не бывает прошлого, у них есть только настоящее и стремление в будущее. Прошлое ценно для женщин. Оно дает опору им, если хочешь. Почему девушки бывают столь беззащитны впервые? У них нет никакой опоры.

– Не заговаривай зубы. Расскажи о своём Тон-Ате. Мне любопытно. Не буду же я ревновать к тому, кого уже нет.

– Он был химик, врач и отчасти парфюмер. Но больше ради игры.

– Парфюмер? Ужас! Муж – парфюмер. У них же обострённое обоняние. Думаю, оно мешает им любить женщин.

– Почему? Что же женщины все вонючки?

– Все люди не цветы, знаешь ли. Но очень хотят ими быть. Поэтому и рядятся в облака парфюма, скрывая свою звериную составляющую.

– Да уж. Какая у тебя составляющая, мне известно. Явил, и рада бы забыть… А весь твой последующий словесный аромат – всё равно был маскировкой. Ты опять открылся, ты не любишь меня. Тебе всё равно, кто рядом.

– Было бы мне всё равно, была бы другая. А не ты.

– Кто? Ифиса?

– Кроме неё нет, что ли, никого? Ты знаешь о том, что развитое обоняние – это атавизм? Все эти древние мозговые образования находятся в затылочной доле головы. У древних гоминид затылок был мощно развит. Вот как у Чапоса. Помнишь, как он вдыхал аромат еды? Мы же так не делаем. Да мы и не улавливаем большинство запахов вокруг. Так вот, они имели сверхчуткое в сравнении с нами обоняние, а также ночное зрение, и вообще зрение такое, что оно несопоставимо с нашим.

– Жалко, что утратили.

– Всё это было в соседстве с неразвитым лбом, скошенным, лишённым современной высоты и обширности. Когда же стали развиваться префронтальные зоны, то произошёл, как уравновешивание, процесс сжатия затылочной доли. Только так. Одно вместо другого. Или высокоспециализированный зверь, или мыслящий человек. И даже то, что мужчины часто меняют подруг, не говорит об их особой нужде. Это тоже печальный атавизм. Когда люди жили тасующимися группами, бродя от одних самок к другим, расширяя территорию обитания. Видишь, как много в нас примитивного и бессознательного, чем многие сознательно гордятся. И многие извечные загадки имеют своё разрешение в дремучем прошлом. Расширение ареала обитания, жажда выжить, посеять, так сказать, семя на будущее. Желательно побольше оставить потомства.

– Значит, ваши полёты тоже атавизм? Желание расширить территорию обитания?

– Возможно, это главный двигатель развития. Когда раньше людей лишали мобильности, – границами, экономическими условиями, политическими устройствами, всюду разными, – люди теряли главное, живя на месте, подобно деревьям. Они часто теряли интерес к жизни, стремление идти вперёд и вперёд, за горизонт. И рождались теории, отвергающие развитие, прогресс. Вообще, это сейчас и не к теме. Не уводи меня. Расскажи о своём загадочном старце. Как он мог удерживать тебя в своих плантациях? Ты же не могла не иметь желаний?

– Отстань! Лучше ты расскажи мне о своей возлюбленной Азире.

– Не знал такой никогда… – Рудольф отвернулся, утонув лицом в сиреневой траве, хватая зубами душистые метёлочки сочных колосьев.

– Я и говорю, ты лгун!

– Ну, если ты так жаждешь полной откровенности, то не плачь потом о том, что я бестактный и грубый. Накормлю тебя такими вот помоями досыта, чтобы потом уже не лезла в чужую помойку! Она не могла быть ничьей возлюбленной. Она не умела трансформировать желания в высокие энергии любви. И моё очарование быстро свернулось. Стало низко, потом противно. Может, я и мечтал заменить Гелию, может, просто захотел изведать такого вот экстрима. Потом понял, что зверею. Предложил её Франку. У него горели глаза на неё. Он, вообще-то, ценитель, но не даёт себе воли, вообразив себя монахом. Он отказался. И зря. Он бы мог её спасти. От неё самой. Вылечил бы её. Сделал бы ей коррекцию психики. Она же дала бы ему то, чего ему так не хватает. А его возвышенной души им хватило бы на двоих. Самое забавное, или грустное всё же, что она залетела без всякой такой любви с обеих сторон. А так, стал бы я о ней и заботиться? Лечить. Твой муж-гуманист драл колоссальные суммы за лечение. Не случайно у него лечились лишь люди высших кругов. А ты плела о том, как он любил простой люд, как помогал. Помогал, когда видел любопытный экземпляр для собственных исследований.

– Где же ребёнок? – Нэя старалась уловить его глаза, но в них, зелёных и прозрачных, не было ни грусти, ни жалости к Азире, как и нежность к самой Нэе начисто испарилась. Он говорил о том, о чём уместнее было бы молчать даже под нажимом, но тут им овладела особая, злая уже игра.

– Умер. В той дыре, где она родила. Чапос украл у неё все деньги. Я уверен, у неё там ничего не было. Даже элементарной еды, не говоря о прочем. О лекарствах, например. Он сбросил её к нищим родичам и заставил их принять её силой угроз. В этом он «профессионал» в кавычках. У него же развита эта самая интердикция, он же реликтовый хищный гоминид.

– Что такое интердикция?

– Тот самый архаичный исток, откуда потом развилась суггестия.

– А это что?

– Вторжение в чужую психику, в подсознание в обход сознания, проще – подавление не обязательно силой угрозы, порой обмана, введения в заблуждение. Это и есть его сверх качество, как он воображает. Череп у него как из камня. Я уверен, его и булыжником не проломишь. Уж сколько зверских драк он пережил, и ни в одной не получил травмы. Не мне же было заниматься её проблемами? Да она и забыла меня, её голова была всегда пустой от любых воспоминаний. Да зачем ей было помнить о том, что мешало ей жить дальше, пусть и глупой её, никчемной жизнью.

– Но всё же, пусть и короткое время, ты любил? Она мне рассказывала, ты её любил, – Нэя стала его сообщницей в его же пытках над собою.

– Ты и загнула! Всё равно что драгоценность к заднице приколола… Не понимаешь ты ничего!

– Как же ты тогда мог с нею быть? С такой примитивной?

– Её примитивизм мало что для меня значил. На фиг мне её развитый интеллект, если бы он и был. Я же не диспуты о тайнах Вселенной с ней вёл.

– Тебе так же всё равно, какая я?

– А ты что, очень умная разве?

– Глупая? Скажи, я записываю за тобою, сколько раз ты обзывал меня глупой. За каждую такую запись ты будешь платить мне штраф, как платят его мне мои девчонки и даже швеи за то, что неизвестно кто разграбил мою витрину.

– Разве смогли бы они вывести из строя камеру слежения, если даже не знали, где она и на каких принципах работает? Думаю, что воровством занималось бюрократическое товарищество из Администрации при помощи своих технарей-рабов. Девчонки не должны тебе платить за чужое воровство. Это же несправедливо, – Рудольф заметно утомился, а может, и устыдился от погружения в собственное отнюдь не отрадное прошлое.

– А справедливо воровать мои изделия, украшения для платьев, ткани, и при этом есть за мой счёт вкусные обеды и ужины, спать на постельном белье, приобретенном мною, иметь бесплатное комфортное жильё, не желая при этом особо себя и утруждать? Я уже не та глупая идеалистка, как была. Учти, штрафные санкции будут весьма крупными. Я тоже буду опустошать твои карманы как Гелия, раз уж всё равно доброго слова не дождёшься. Глупая?

– Есть немного. Но я всегда любил глупышек. С ними проще. Их легче подчинять. Мне и не нравятся женщины – властительницы дум. Слишком много прав заявляют на обладание не только телом, но и всем прочим.

– Тон-Ат был умнее тебя! Добрее, деликатнее во сто крат! – Нэя обиженно встала. Он продолжал смеялся над ней.

– Гордячка без штанов. Видела бы ты свое гордое лицо в сочетании вот с этим! – он схватил её за голую ногу, желая заставить лечь рядом. Она вынуждена была опуститься, чтобы не свалиться.

– И в штанах я для тебя посмешище, и без штанов смехотворна…

Он захватил её, уронив на себя. Без штанов и впрямь, какая гордость.

– И всё равно, я люблю твои взбрыкивания, моя аристократическая девочка-эльф. Будь ты другой, мне было бы скучно.

– Ты такой противоречивый. Во всём и всегда.

– Но тебе этого и не хватало в твоём цветочном Эдеме. Или ты тоскуешь по ласкам старца?

– Ревнуешь к прошлому?

– Не знаю, ревность ли это. Но иногда мне хочется тебя обижать в отместку за прошлое. Мне невыносима мысль, что кто-то смел видеть и касаться тебя, пусть только глазами и руками.

– И если бы этого не было, ты был бы другим?

– Таким, каким был до твоего бегства.

– Разве ты сейчас не тот же?

– Нет. Все женщины, которых я любил, предают меня. Даже Лора – мать Артура оказалась обманщицей. Правда, она меня не предавала, и в этом смысле была неким исключением, но её я никогда не любил. В первое время даже жалел о ней. Думал, вот вернусь к ней, будем вместе воспитывать Артура. Но вылезла из своих сумрачных пещер Гелия. Высунула из своих лохмотьев лилейную ручку, сбросила с ножек свои обмотки с запахом звериных кож, и я… Помню, мы сидели над горным провалом, на террасе у входа в их пещеру, когда она обнажила из кожаных чехлов, что служили им там обувью, свои белоснежные идеальные ступни с точёными пальчиками, прозрачными ноготками…

Нэя вдруг поняла, говоря о Гелии, он никогда не может лгать. Она уже жалела, что завела подобный разговор.

– … и у меня перехватило дыхание… я понял, что влип настолько, насколько влипает муха в паучью паутину, откуда вылетит только дохлой мумией…Да и то, если порыв ветра будет чрезмерно силён… – он надолго замолчал и повалился в траву, откинув голову и закрыв глаза. Нэя, играя и ревнуя, слегка прикусила его за горло, и он оттолкнул её.

– Это же не я, а паук куснул, – солгала она.

– К счастью, я не был парфюмером, а то бы точно её лохмотья отшибли бы моё влечение сразу же. Она была совсем неразвита, но любой её жест уже тогда был настолько продуманным и искусным, будто она прошла обучение в самой тайной лицедейской мастерской по изготовлению изысканных соблазнительниц и обманщиц. Нет, таковые качества могут быть лишь врождёнными. Или же я всё сочиняю? А её глаза? В них тонули все, не один и я. Из них глядел в душу волшебный манящий мир другого Созвездия, и лучи его звёзд пронзали больно и сладко одновременно. И самому безжалостному прободению был подвергнут я. Всё было мукой с самого начала. Она прокалывала меня каждый день, но при этом всегда убегала. И лезла, и боялась, будто её кто-то пихал ко мне, незримый за её спиной, а сама она не хотела, но не имела сил ослушаться. Она так и не приняла моей любви, всегда её внутренне выдавливала, выхаркивала как инородное тело, мучилась, но не уходила. Не могла?

– Но когда она хотела уйти, почему ты не отпустил?

– Не знаю я. Никогда она не стремилась уйти. Не мог я отказаться! Из-за собственного непомерного самолюбия, из-за оскорблённого чувства собственника. Я стал здесь или был таким изначально? Реальным животным. Я был раздавлен местным небом, замурован в собственное одиночество, как и в местные подземелья, шокирован местным социумом. А ты появилась сразу как розовеющий бутон у реки, а потом как фея, высунувшаяся из своего немыслимого какого-то синего платья-цветка. Каким забавным было то платьице, всё было выставлено с полным пониманием своего волнующего вида, но с наивностью чистоты одновременно. Если бы не было рядом Гелии, и ты была бы одна, я бы не удержался и поцеловал тебя. Помню, как этого мне хотелось, а Гелия как назло лезла в прихожую. Я понял только потом, что в действительности полюбил тебя сразу же и тогда же… Но совсем иначе, чем было с Гелией, поскольку это было первое на Паралее человеческое чувство к местной девушке…