Она опять подумала о пугающей и загадочной маске. Могла ли она быть только её бредом? Если была она частью той, закрытой для Нэи информации, что таилась в таких же загадочных и живых хранилищах инопланетного существа, спящего рядом с нею сейчас. Выходит, она с ним сплелась настолько тесно и глубинно, что он перетекает в неё не только в процессе телесного акта любви, но и как-то ещё, информационно. А она? Значит и она тоже? В этом и есть таинство любви, в слиянии двух существ в единое уже, но внутреннее существо при остающемся разъединении внешнем? Ответа на свой собственный вопрос у Нэи не было.

Наползающие сумерки

Каким ты был на Земле?

Ответа на свой собственный вопрос у Нэи не было: «Что будет, когда ребёнок выйдет на свет и станет явленной реальностью для всех»? А не задавать его себе она не могла. Когда по утрам с подавляемой тревогой рассматривала себя в зеркало, вставая с постели. Отмечала малейшее изменение в себе. И если очередной день изменений, вроде, и не приносил, то по прошествии месяца, другого, они являлись настолько очевидными ей, но тщательно и умело укрываемыми от всех. Она ела за двоих в присутствии удивлённых её аппетитом обитательниц «Мечты», а они обедали и ужинали все вместе в том самом, бездействующем теперь, круглом зале показов. Эля любезно подкладывала ей добавку, и непонятно, что думали другие, а наблюдательность в мелочах не является последним женским свойством. Спохватившись, Нэя стала умышленно разыгрывать отсутствие аппетита, по возможности обедая у Рудольфа или у себя в своём жилье. Но от Эли она укрыться не могла. И сонливость накатывала временами такая, что она спала по полдня, забросив работу и раздражая своих малочисленных уже, персональных клиенток невозможно-затянутым сроком изготовления того или другого изделия из тех, какие нельзя было доверить уже никому. Если это происходило, взыскательные и чуткие на малейшие нюансы привереды тут же распознавали подмену. Изделию сразу же не хватало чего-то, что не имело определения, а было зримо. Так было и у бабушки. Как ни старались потом многие повторить её, не получалось ни у кого. Подобие было, а той особой, вроде и простой, а не уловимой мерцающей грации в созданной вещи не было. Одеяние дочери Надмирного Света превращалось в обычное, если не банальное. А дочерью Надмирного Света хотелось быть каждой. Даже не очень молодой, не очень и складной. Она и сама превращалась уже в не очень складную, утаивая под избыточными извивами тканей заплывающую талию, придумав модель вообще просторную. И все захотели стать такими же, считая это её очередным изобретением и шиком. Женщины – облака заполнили вдруг ЦЭССЭИ, вызывая непонимание и насмешку у консервативных обывательниц. Что касается мужчин, большинству не были доступны подобные тонкости восприятия женского тряпья. Болтается что-то на фигуре и ладно! Главное, чтобы красочно и чистенько. «Красиво, волшебно и для глаза приятно», – как шутил обычно Рудольф на требования Нэи дать оценку её творчеству.

«ЗОНТ» – Закрытый Объект Наземного Типа, или «Зеркальный Лабиринт», как называли его местные жители городка, был сердцевиной ЦЭССЭИ, его сакральная и самая оберегаемая часть, уходящая под землю на несколько уровней. Сам же город в лесах и садах был окружен стеной четырехметровой высоты. Один из углов стены выходил на трассу, ведущую в близко расположенную столицу Паралеи. Стена имела силовое поле, защищающее её сверху. Источник, генератор поля, был скрыт под землей. Невидимая сила отбрасывала любого любопытствующего сильным ударом, не смертельным, но ощутимым. И желающих испытывать на себе его воздействие становилось всё меньше и меньше с каждым очередным днем и годом, пока стена не стала привычной для людей близлежащей окраины настолько, что они перестали подходить к ней. Они воспринимали стену как границу своего мира обитания, за которой делать было нечего. Есть и есть. Помимо неё столько интересных и разнообразных мест. Но, по сути, не так уж и привлекало их разнообразие каких-то там мест, где их никто не ждал. Их мир был весь перекрыт и разделён такими же недоступными кусками, куда большинству хода не было. Жители Паралеи были тихи и послушны, бестолковы отчасти, потому что неразвиты, архаизированы умышленно убогой системой образования, практически её отсутствием. И путешествия по своей стране были большинству неведомы, да и неинтересны. Помимо стены и защитного поля имелась и система визуального скрытого контроля.

Нэя никогда не покидала пределов обустроенного лесопарка и не стремилась, не понимала, зачем ей? Совать свой нос туда, где её не ждут и где неизвестно, что ей делать. Склонность к путешествиям была в ней не развита, как у большинства жителей страны из простого сословия. А она таковой и была, проведя своё детство в бедном районе, когда и формировалось её восприятие действительности. И живя в плантациях Тон-Ата, она никогда не интересовалась тем, что скрыто за линией горизонта. То же, что и всюду. Декорации менялись, а жизнь и люди, наполнение их суеты были всё те же.

Но с Рудольфом она стала гулять гораздо дальше пределов обустроенных садов и расчерченных лесных дорожек, и постепенно изучила много новых, казавшихся ей дикими мест и закоулков леса, примыкающего к обустроенному лесопарку. Рудольф любил гулять там, где не было никаких тропинок, а заросли пугали Нэю своей нетронутой дикостью. Возникало ощущение первобытного леса, она вздрагивала от каждого шороха и треска, а он смеялся над ней. Для прогулок она заказала себе у своего обувщика особые ботинки, поскольку на подземной базе вся обувь была мужская, непомерно большого размера. Сшила себе прочные походные брючки, курточку, удивляя окружающих странным костюмом, вроде и ладно скроенным, да неприличным для женщины. Будучи воспитанной, манерной и деликатной тихоней, иногда она любила поражать окружающих. Без этого стремления, хотя бы иногда, выскочить за рамки всевозможных ограничений, она бы и не была творческой натурой. Даже в былые времена в столице она не раз выходила гулять в одежде, подобной мужской, чем вызывала остолбенение иных прохожих. А поскольку люди – ни те, кто обитали условно вверху, ни те, кто в необъятном столичном пространственном развороте на все четыре стороны света обозначались «простыми и прочими гражданами», – не принимали её за представительницу своего слоя жизни, то предпочитали держать дистанцию, изучая чудачку издалека. Подобное озорство ей приходило в голову редко, в минуты особого творческого или эмоционального подъёма.

В «Лучшем городе континента», где она и взлетела на вершину своего творческого максимума. Получила невероятное признание и внимание к своей персоне. Научилась плавать в собственном счастье, как и в горном волшебном озере, И здесь к ней пришло к ней сильно запоздалое взросление. И с ним понимание, что вся её деятельность в «Мечте» не может быть смыслом и дальнейшим наполнением жизни. Прав был Чапос, считая её малоумной и отсталой в развитии. В то время как большинство сверстниц, вкусив всю глубину и горечь бытия, растили едва ли не взрослеющих детей, она только-только и приблизилась к состоянию вызревшей женщины. И вместе с этим обозначилась исчерпанность её радужного дара. Она скребла по его дну, давно превратив прежнюю неповторимость в трафаретное ремесло. Она устала от шитья, от платьев, от чрезмерности окружающего её цветастого барахла, от какофонии форм, стилей, вопящих о несовместимости цветов и оттенков, когда тряпьё валялось всё вместе или же наполняло собою витрины. Плутая спросонья в лабиринтах «Мечты», теряющих былой ухоженный блеск, как и в своих ощущениях, Нэя не осознавала, что проявляются симптомы некоего качественного личностного перелома. Сдвига, похожего на тот, что случается при уходящем детстве, когда перестаёшь играть в куклы, жить одною с ними жизнью и перестаёшь их замечать, даже если не выбрасываешь вон.

Ко всему прочему добавилось и тревожное ожидание будущего материнства. И как подростка в период стремительного роста мучает мания мнимого уродства, её точно так же угнетала собственная физическая трансформация, тщательно маскируемая от всех. А уж насколько маскировка удавалась, о том ей никто не сообщал. Даже Эля избегала обсуждения щекотливой темы. В своих мыслях наедине Нэя всегда прикасалась к Рудольфу, как к спасительному берегу. Точно так же, когда плавала в озере одна, а он сидел на пляже. Он же почти рядом, он видит, он не даст утонуть. А водная бездна всё равно страшит, если о ней начинаешь думать. И вот тот самый коварный и двуличный дух озера, что манил неохватной чудесной далью, ласковой игрой волн, побуждая к стремительному заплыву, тянет куда-то вниз, устрашая вовсе не игровым утоплением… Конечно, сидящий на берегу вытащит, а кто даст гарантию, что не бездыханной? И зримый берег вполне может стать лишь иллюзией спасения. Поэтому Нэя так и не выучилась плаванию по-настоящему. Не страшно тонуть лишь в счастье.

Однажды во время прогулки в глубину леса она провалилась в болотную яму, скрытую заросшими и пленительно цветущими травами, но Рудольф успел подхватить её. Со страхом подумала Нэя, насколько была права, боясь бродить там, где человеку и делать нечего. А если бы была одна? Хотя и зачем бы она пошла сюда одна? Ей пришлось стаскивать брюки, и пока они сушились на ветвях, а погода была сухая и жаркая, можно было отдохнуть среди живописных зарослей. Ихэ-Ола, даже сдвинувшись со своего зенита в сторону второй половины дня, светила ярко. Нэя в одной рубашке, сняв свою курточку, сидела на большой куртке Рудольфа. Он валялся рядом и рассказывал ей о Земле. А поскольку он редко впадал в романтическую ностальгию, Нэя могла бы слушать его часами. Сиреневая трава вокруг напомнила ему цветущий вереск Земли, и он рассказывал, как выглядят земные ландшафты. Особенно леса разнообразны и удивительны, несмотря на некоторое однообразие своей окраски, зелёной в основном, если сравнивать с лесами Паралеи.

– Почему ты не хочешь отрастить свои волосы? – она гладила ёршик его волос, короткий и забавно-колючий.

– Отвык. Так удобнее. Не жарко.

– Каким ты был на Земле? Тебя любили девушки?

Он хмыкнул, – Я был индивидуалист и не любил компаний. Мать была холодная гордячка, отец – весёлый и добродушный здоровяк. И во мне сошлись две несовместимые составляющие их противоположных характеров, я и вышел таким, противоречивым. Чтобы не стать как отец, а мать всегда долбила меня тем, что я стану слоном, это у нас зверь такой есть, огромный и серый, я много времени проводил в центрах физических тренировок. Постепенно я стал ловить на себе заинтересованные взгляды девушек, особенно тех, кто были гораздо старше. С ними было и проще, юных ровесниц отталкивал мой характер, и они редко дружили со мной долго, уставали быстро. Единственная девушка, которую я мог бы занести в ячейку-хранилище с обозначением: «она любила», натерпелась от меня… – тут он завздыхал, завозился, замолк.

– Продолжай, если уж начал, – потребовала она. – У нас с тобою нет тайн друг от друга. У меня во всяком случае.

– Тайны на то и тайны, что они темны и не выносят яркого света. Ни к кому не относился я хуже, чем к ней. До сих пор не тревожу тот спецхран в себе… Что уж говорить о ней… Думаю, она навсегда вышвырнула меня из наличной памяти…

– У неё была маска? – спросила она вдруг, – золотая и с камушками? В красивом головном уборе?

– Я тебе что-то рассказывал? – удивился он. Нэя ничего не ответила.

– Откуда же появился Артур?

– По глупости. Хотя прекрасная была глупость, если родился такой сын… – Рудольф обнял её колени, прижав к ним лицо. Нэя была счастлива его запоздалым раскаянием, словно оно относилось к ней самой, осыпала его голову сорванной сиреневой травой, чьи цветущие серебряные метелочки пахли ирисками. В детстве они ели такие растения, гуляя по прибрежным лугам за столицей. С братом и его другом не было страшно отлучаться, и бабушка всегда отпускала. Нэя приносила в дом с наружной лестницей в тесную «гостевую», как они называли большую комнату, уютную и тенистую от густых вершин старых плодовых деревьев за окном, целые охапки вкусной травы. Бабушка ставила часть собранного в синюю искристую вазу, а остальную часть сушила в нише окон. Все комнатки наполнялись душистым и вкусным ароматом, от которого душа наполнялась радостным предчувствием чего-то хорошего, что обязательно наступит. После того, как трава темнела и увядала до хруста, её паковали по маленьким матерчатым мешочкам и заваривали по мере охоты. Особенно по утрам она давала светлое настроение и не всегда себя оправдывающий оптимизм в отношении будущего. Трава была редкой, росла не везде. Бабушка говорила, что она даёт любовную силу. Такая же трава росла и в горах у озера, где простирались необозримые луга.

– Ничего не хочешь мне сказать? – лаская её, он пытался стащить рубашку. Нэя не давалась.

– Почему ты поправилась? – он заглянул ей в самые зрачки, в самое дно души. Она давно всё знал, но она упрямо молчала.

– Ты же сам меня раскормил. Теперь и страдай. Или бросишь, если растолстею и стану похожей на вот такой баул! – Нэя раскинула руки впереди живота, намекая на будущий его объём. После чего легла ему на грудь, широкую и удобную, замирая от счастья. Живот был незаметен, но заплывшая талия и увеличившаяся грудь её выдавали. Рудольф молчал, зная о той жизни, что наливалась и развивалась в её утробе. Он ждал с любопытством, как она скажет ему о тайне, давно не бывшей таковой. Но она стала любителем милых и хитроумных игр с ним, брала с него пример. Забавный момент заключался и в том, что его внук и его ребёнок родятся едва ли не вместе. Любитель конспирологии Франк тоже ничего ему не говорил, а шептался с Нэей, часто увлекая её в медотсек. Он жил на базе так, будто Рудольфа рядом не существует. В столовом отсеке, где они пересекались, да и то редко, Франк, исподтишка изучая Рудольфа, воображал, что тот ничего не замечает. Однажды Рудольф, перехватив его взгляд, спросил, – Доктор, со мной что-то не так?

Франк взглянул отчего-то тревожно и не сквозь него, как обычно, но ничего не ответил. И это не было типично для их уже давнего и взаимного игнорирования. Как-то утром Нэю стошнило, и Рудольф потащил её к Франку. Франк попросил его покинуть медотсек, а Нэю оставил. Через некоторое время он бодро сообщил, что всё в порядке, а она просто объелась его новой гибридной клубникой, и виноват он, Франк.

– Ты её отравил? – разыграл возмущение Рудольф. Франк стал бормотать, что нет ничего опасного, смотрел не в глаза, а в переносицу и явно лгал. Поэтому Рудольф не стал с ним больше разговаривать. Франк никогда и никому не лгал, но, не уважая Рудольфа, считал это возможным в отношении человека, которого вычеркнул для себя из великого звёздного человечества и низверг его в низший разряд. А низшими он считал местных аристократов заодно с преступниками. И если простых людей он жалел глубоко и искренне, ведя тут тайную спасательную миссию, делая всё, что было в его силах, но так, чтобы не нарушать режима секретности, то Рудольфа считал даже худшим, чем любой из названной категории. Они такими тут формировались с детства, а Рудольф в его понимании опустился до их уровня. Возможно, что Франк лелеял в себе надежду заняться его спасением, но как-то удобного дня не наступало.

«Разве в том музее был я»?

Почему он, всё же, в один из дней решил обрить свою голову? Первым в подземном городе сделал так Шандор после того, как пропала его жена. Вроде как траур свой обозначил, или же то был знак его качественной перемены отнюдь не в лучшую сторону. Он буквально озверел в своих расправах с посланцами Паука, чему оправдания не было, как ни страдал он по своей Свете. Только не подражание Шандору и уж тем более не эпатаж, связанный с внутренним протестом по поводу назначения на освободившееся место ликвидатора, как думал в своё время Разумов, было тому причиной. Хотя и эпатаж, и протест, и даже сильное затаённое страдание от сомнительного повышения по службе тоже были. История внезапного внешнего преображения его «златокудрой головы ангела Надмирного Света», как обозвал его шеф Разумов, в гладкую болванку имела давние корни. Удивительно, что и Шандор был при жизни своей, что называется, «златокудрым». Но «златокудрых» в подземном городе хватало, а выбрал Разумов отчего-то его, новичка Венда, не имеющего никогда подобного опыта. Разумов мотивировал назначение тем, что подходящих по развитию кандидатур рядом не имелось. Одни штрафники или исследователи – условные ботаники, полного доверия никому, а тут такой ему, Разумову, прибыл из космических высей подарок, – замена погибшего друга и соратника. Утешения в таком признании не было никакого, как и выбора тоже. Приказ, даже поданный на щедром блюде для дорогого гостя, был предельно жесток, и никто не предлагал его обсуждать. Земля с её волюшкой осталась в прошлом.

Так вот об истории. На зелёной Земле в зелёной юности, среди зелени тихих парков, где и таились от шума и суеты все мировые хранилища знаний о былом, он увлёкся историей Эпохи глобальных войн, иногда именуемой странным ненаучным термином «Эпомигника», что расшифровывалось как «эпос мировых игрищ негодяев и каннибалов». Поскольку нити лжи и правды там были настолько неразрывно переплетены между собою, как в ковре, что разъединить их не представлялось возможным. Да ведь в детстве именно мифы и легенды читать интереснее всего, и крепче всего они впечатываются в память. Он был похож на юного монаха, с религиозным трепетом погруженного в экстаз познания других измерений реальности, не исключено что вымышленных. Ведь ничего из того, о чём он узнавал, вокруг уже не происходило. Он любил тишину, уединение и расширение собственного внутреннего пространства, в которое запихивал так много шокирующих сведений, чужих мыслей и странных волнующих образов. За окнами река среди зелёных берегов лениво устремляла куда-то, нет, не бег, а медленное, едва зримое течение зеленоватых вод. Синее русское небо было безбрежным и волшебным, каким оно бывает не только в детстве и юности, а всегда в ясные дни. Никогда и нигде не было ему так хорошо, как там, пока не влез он с полудетским ещё умом в один из сложнейших периодов истории. То был даже не период, а великая и страшная Эпоха перехода, через который человечество вполне могло выйти и в никуда. Это была Эпоха в Эпохе, история русской революции и всего того, что за нею последовало. Это была, как тогда писали, ключевая точка бифуркации, когда перешло переключение всей планеты на новую фазу её трагического развития, её кровавого дальнейшего пути, свершений и провалов, её взлётов и космических прорывов. А потом опять чередование бесчеловечных гнусностей и падений, как в гнилые ямины, в исторические ловушки, всегда кажущиеся современникам безысходными и апокалипсическими. Что и неудивительно, ведь в каждую такую колдобину заранее заботливо ставили капканы… Кто? Да те же, для кого человек всегда был дичью, а себя они мнили… Да чёрт их знает, кем они себя мнили, обладая не индивидуальным, а лишь совокупным беспощадным интеллектом токсичной паразитарной структуры. Праведность вовсе не являлась неким расплывчатым понятием, каковых множество, как и самих слов. Неправедность – трупный яд, заражённые ею социумы протухают заживо. Она каким-то не поддающимся научному изучению образом напрямую связана со смертью. Причину смерти не найдёшь в отдельно взятом организме. Она таится в зоне взаимных связей всех живых существ между собою. История вовсе не являлась описанием прошлого, скорее разработкой жутких сценариев будущего, попыткой его программирования в интересах тех же паразитарных структур. Оппозиционеры от истории третировались, осмеивались, безжалостно изгонялись и даже уничтожались. Любовь к истории пропала, она перестала вызывать экстатическое состояние, ни с чем несравнимое. А чтобы совсем не соскучиться, он стал изучать скучную минералогию, так и не ставшую настоящей возлюбленной, каковой была отринутая и лживая Клио – муза истории.

Незнакомая особа приехала к его матери, а сам он помогал матери разбирать старинные минералогические коллекции. Рита, кто она была? Он не знал. Да и много ли узнал потом? Она выглядела как девушка, но как выяснилось, её и женщиной можно было назвать с трудом. Она была таким же космическим прорывом в будущее, но уже в сфере человеческой природы. Возможно, и его мать, с которой они были подруги, была её гораздо моложе. Но узнать это доподлинно было невозможно, да и к чему?

– Что это, Карин? – спросила Рита, обращаясь к матери, игнорируя его. А он стоял в углу, уткнувшись носом в пыльные стеллажи с минералами. Возился с настройкой мизерного робота для чистки драгоценных образцов. Она взяла со стола старый том. Стала листать

– Он это читает?! – спросила она изумлённо, в то время как «он» стоял рядом. Она продолжала его, вроде бы, не замечать. Высокая, стройная, длинные блестящие волосы были перехвачены кристаллической заколкой, она обернула к нему лицо. Свет из витражного под старину окна музея упал на неё. Разноцветные пятна окрасили в красные и жёлтые оттенки её белейшую блузку, белые атласные брючки, стягивающие мальчишеские и мало женственные бёдра. Ему такие фигуры не нравились. Он любил девушек с ладными, хотя и не крупными формами, но лицо… Оно показалось вспышкой, он даже зажмурился и быстро отвернулся.

– Он странный, – сказала мать, – тоскует по прошлому. Вот, говорит, была жизнь! Неужели стоило пролить моря крови, забетонировать столько человеческих могил в небытие, чтобы оказаться в пресном и пошлом раю?

Девушка Рита листала старый том, – Смотри, Карин, – она подошла к матери, доставшей из запасника древний венец какого-то королька. Он тоже был весь в каменьях. Мать посмотрела мельком на портрет одного из персонажей той эпохи.

– Никого не напоминает? Вылитый Артём, да? – прекрасная девушка засмеялась, и он невольно отметил, что смех её нисколько не украшает, а даже портит безупречную лепку её буквально лучистого лица. Всё равно, как если бы вдруг засмеялась каменная статуя. Зрелище жутковатое. Он впервые видел подобную странность лица молодой женщины. Перестав смеяться, она вновь засияла своим без преувеличения совершенным ликом, продолжая вести себя так, будто Рудольф до того карапуз, что его и в расчёт можно не принимать. – А тут кто? Тухачевский, – прочитала она, – что же, характерное лицо. Хотя и жестокое весьма.

– Он, кажется, плохо кончил, – равнодушно отозвалась мать, – имел замашки на это, – и мать показала старый венец-корону.

– Нет. Пусть будет похож на этого, – мать с насмешкой указала на лысый череп Котовского, – тоже был парень отнюдь не бездарный, хотя и с уклоном в криминал. Его даже похоронили в пирамиде, сделав из него мумию.

– Он тоже плохо кончил, – сказала Рита, смеясь.

– Да они все такие, воители – властители, герои – идеалисты. Риск то, без чего они не могли, не умели жить. И потом, все мы как-то кончим свои суетные дела в этой Вселенной. Хорошо или плохо, за той чертой, где мы и окажемся, с подобными определениями соваться бессмысленно.

– Ну, нет, – не соглашалась Рита, – Человек заслужил уж если не саму вечность, то хотя бы право на счастливую смерть. Котовский мне нравится, но он не похож. Череп у него роскошный, это правда. Вообще, есть мужчины, которых уже не представишь с волосами. Они словно рождаются лысыми, и им это идет, придаёт мужественность. Не всем, конечно.

– Да уж, – лениво отозвалась мать. – Если мужественности нет, ничем ты её не придашь, ни лысиной, ни косой, ни бородой с лопату.

– Правильно говорить «борода лопатой» – русское старинное выражение, – поправила Рита. – Возьмём, к примеру, Артёма. Череп роскошный, лоб великолепный, сверкают совершенно неземные глаза! Я когда его увидела впервые, решила, что он звёздный пришелец какой-то. Из высшей по сравнению с нами расы. Ну, а вдруг его там подменили? И вместо прежнего мальчишки вернулся кто-то, лишь внешне ему подобный? – Она резко прервала свой рассказ. Тогда Рудольф, задетый её невниманием, подал голос из своего угла.

– Как легко давать характеристики, да ещё насмешливо уничижительные людям других эпох, жившим в непредставимых для нас условиях, верящим в высокие идеалы, чтобы они там ни совершали в своих заблуждениях. Это были люди, пробившие своими неординарными лбами себе дорогу в истории, и давшие людям будущее, которое они могли утратить навсегда. Гении возникали из ниоткуда, словно падали со звёзд. Не в пример некоторым заспанным королькам старого мира, которые уже рождались на верху своих замшелых пирамид с претензией на личную, якобы самим Богом назначенную им власть – загонять народы в тупики и бессмысленные бойни.

– А ты, – спросила она, выслушав его, – Почему любишь историю? Тебе действительно скучно жить?

– Да, – буркнул он из своего угла, делая тотчас после изречённой и гневной отповеди двум насмешливым дамочкам вид полной своей занятости.

– Где учишься?

– В геологоразведочной Академии.

– Не хочешь поступить в военную космическую Академию? Вот где веселье! Обучишься и будешь летать на планеты к монстрам, живущим в прошлом. Я договорюсь о собеседовании. Ты попадёшь сразу на более старший курс, хотя те, кто там учатся, сам процесс обучения начинают с детского возраста. Да тебе оно и лишнее. Вон ты какой, богатырь!

– Ты бы видела его отца, – сказала мать, сделав гримасу высокомерно- насмешливую, с какой всегда говорила об отце. – Бронтозавр. И мозг такой же. Медлительный и соображающий всё задним числом. Но туша грандиозная.

– Не обижай его, – шепнула Рита ей почти на ухо, но он услышал. – Так я отлично знакома с Ростиславом. Была, – продолжила она уже обычным, не громким, но очень чётким голосом. – Сейчас он демонстративно избегает контактов со всеми прежними коллегами. Ростислав нисколько не вял и не медлителен, он всего лишь чрезмерно вдумчив и не всегда оправданно добр ко всем. Доверчивый и открытый человек, не принимающий к сведению те отрицательные качества других, которыми не наделён сам.

– Скажи проще, он глуп! – мать повысила голос и покрылась румянцем гнева, что было всегда, если кто-то принимался рассуждать об отце Рудольфа. Тут Рите был послан сигнал, не трогать эту тему, но Рита лишь понимающе улыбнулась. В отличие от смеха, лёгкая улыбка её украшала.

– Нисколько! Ростислав таков, что для любой женщины он ценное приобретение в мире изнеженных инфантилов или поголовных эгоистов.

– Так уж и для любой? Уверена, нашлись бы такие, кто тебя опровергли бы!

– Кто же ещё, кроме тебя? – Риту ничуть не беспокоил затронутый больной нерв души подруги Карины.

– Например, Пелагея, – произнесла она и отвернулась, подойдя к окну, пряча лицо. Ни мать, ни Рита его присутствие в расчёт не брали. Ни та, ни другая не считали его пока что взрослым.

– Пелагея? Она его боготворила. И насколько я понимаю женщин, вовсе не скинула его с того пьедестала, куда и посадила. Вайс только топчется рядом, негодуя, что место занято. Место, принадлежащее ему по праву мужа.

– Ты издеваешься? Несопоставимые величины – Паникин и Вайс.

– Дело же не в уровне социального статуса. Тут о любви речь!

– Как возможно не любить того, кто заметил эту козявку Пелагею, хотя бы за то, что она, благодаря своему Вайсу, взлетела на поистине космический уровень? Ты и сравнила! Какую-то былую юную шалость с тем, кого она приобрела потом!

– Карина, ты теперь завидуешь той, у кого когда-то отняла Ростислава? – и опять девушка засмеялась неприятным своим смехом, которым и сама, похоже, давилась.

– Я не ведаю такого чувства! Говоря так, ты заносишь меня в категорию неполноценных существ! Я ни у кого и никого не отнимала. Разве возможно отнять человека как вещь? То была наша взаимная ошибка. Пелагея с радостью приняла бы его обратно, да он сам не захотел вернуться к ней после меня. В сущности, зря. Они с Пелагеей стоили друг друга. А вот Вайс явно мужчина ей не по размеру ума и всего прочего.

– Ты так говоришь, будто Вайс тебе самой нравится…

– Мне? Он не может мне нравиться как мужчина просто потому, почему я тебе никогда не озвучу. Да и никому. А вот как человек, да! Он необыкновенный. Тут уж не возразит и Ростислав, возомнивший его своим врагом. Нужен Вайсу такой враг – дурак! Отшвырнул по случаю, как тот его задел, да и забыл о существовании какого-то Паникина. Пусть теперь кочевряжится там, где и оказался!

– Ты жестокая. И ты не справедливая, – Рита пристально смотрела при этом на самого Рудольфа. – Не думаю, что Ростислав, как ты выразилась, «кочевряжится». Он отлично вписался в новые условия своей жизни. Гармоничный человек, он всегда стремится только к внутренней и подлинной свободе, а не к борьбе за, всегда острые и ранящие с неизбежностью, пики вершин власти. Зачем ты сменила чудесное имя сына Радослав на какое-то металлически-рычащее Рудольф? – она поражала тем, что ей были открыты детские, давно прошлые тайны его жизни.

– Ему оно больше подходит, как и подтвердило его дальнейшее взросление, – мать входила в рамки привычного, но подчёркнуто безразличного спокойствия, что говорило о не затухшем внутреннем её клокотании. – Он настоящий рыцарь, а не какой-то всеобщий сладко-кондитерский радетель за всех, даже тех, кто не ведает никакой благодарности ни к кому. Сожрут и слова доброго не скажут. Он не будет повторять «славного пути» своего отца к бесславно-ничтожной и тяжёлой неимоверно жизни аграрного поселенца, какую ему предоставили в ГРОЗ за все его героические свершения и подвиги во имя человечества. Мой сын другой, к счастью, – громко продолжала мать, обращаясь к Рите лишь по видимости. Речь предназначалась сыну, – Я же тоже постаралась. Он скорее тиранозавр- рекс. Голова здоровая. А зубы, вот увидишь, ещё прорежутся. Он не будет таким травоядным как отец. А что? Ему пойдёт костюм космического воителя. Да и хандра его пройдет. Ну что, хочешь быть Меченосцем Космоса? – смеясь, спросила мать. – Рита имеет уже высокий уровень выслуги в структуре ГРОЗ – Галактической Разведки Объединённой Земли. Это тебе не то, что у тебя. Как в русской вашей песенке, тоже исторической: «Умный в горы не пойдет, умный горы обойдет». Так?

– Нет! – ответил он сердито, – не в горы, а в гору. В единственном числе!

– Да какая разница, – сказала Рита, стоя уже рядом. – Чего ты вторишь её громам и молниям не по существу? Пусть себе рычит, раз ей столь нравится роль пантер – ры! – Рита с насмешкой увеличила звук «ры». – Горы есть на всех планетах. Да и такие ли горы! Земные в сравнении с ними муравьиные холмики. – Она ловко, пока он препирался с матерью, уже залезла бесцеремонно, словно был он ребёнок, а она лезет в его детские каракули, изучала его рисунки в личном планшете, который он забыл рядом со старинным томом. И не успел ничего закрыть, думая продолжить, но отвлёкся по просьбе матери. «Пантера» столь же раскатисто засмеялась, – Я реально сорву с тебя твой новый скальп роковой брюнетки! – сказала она Рите.