– Мне не кажется, что он настолько уж однозначен. Тон-Ат считал, что в нём как в липком, всё пачкающем вокруг куске глины таится ценный самородок. Но где был тот кудесник, кто его мог бы извлечь? Такого не оказалось с ним рядом. И почему мы вдруг о Чапосе? Когда он появляется, то это как знак грядущей беды для меня. Всегда происходит что-то плохое потом. Я его боюсь.

– Что может произойти плохого у нас с тобой? И чего ты вытащила из памяти этого мутанта? Чапос – брак, отходы процесса развития. Он так и не стал человеком. Человеком не рождаются. Рождается некая заготовка человека. Человеком только предстоит стать в процессе жизни.

– Ты им стал?

– Скорее, я мучительно балансирую на том самом острие этого процесса, чтобы не свалиться туда, куда низвергнулся Чапос и многие. Многие.

– А я?

– А ты из тех, кто вырывается вперёд и за кем будущее. За добрыми чистыми и талантливыми людьми. И прав был тот Александр Иванович – учитель философии для расслабленных в благодатной теплице школяров, что процесс становления человека вовсе не происходит в зоне комфорта и благополучия. Там хорошо спать и видеть прекрасные сны.

– Кто тот, кого ты обозначил таким сложным именем?

– Неважно кто/ Не важно, где /Он просто мимо проходил/И след его в той череде/ Ушедших лет давно простыл/.

– О чём ты сказал на своём языке? Я же не понимаю…

– Вот представь, прибывает твой первый сын. Ты ничем не поспособствовал его становлению, не дал ему отцовской любви. Он смотрит на тебя прекрасными, отчуждёнными глазами, и ты понимаешь, что он чужой вовсе не потому, что тебя не было рядом в его детстве. Он чужой тотально. Он чужого рода, племени. Из его чистых юношеских глаз на тебя смотрит тот самый человек, чей ум был стерилен как у монаха, а вот телесно-то он кипел ого –огонь! Как говорил мой незабвенный учитель. Но я-то знаю, что он мой сын… узнал вынужденно лишь тогда, когда он и появился здесь, а я уже по долгу службы был обязан залезть в его сугубо личные файлы, выражаясь архаичным языком. Тогда почему он не похож?

– Он похож! – воскликнула Нэя, – я чую это даже по его запаху…

– Ты нюхала его, что ли? – усмехнулся он. – Дело же не в биологии. Артура воспитывала мать, пусть и было её появление с ним рядом не таким частым, как оно и нормально. Но мать есть мать, а они были, как я понимаю, очень дороги друг другу… И вот она вложила в него уроки того, кто и оказал на неё в своё время наиболее сильное воздействие. Почему же не я? А я, думаешь, пытался хоть как-то на неё воздействовать в смысле формирования её личности? Разве мне были интересны её мысли и устремления? Нет. Одна девушка, имени которой я не назову, потому что как бы забыл, уверяла меня, что родным проектировщиком моего сына мог быть и ещё один мечтательный юноша с нежно-шоколадным отливом кожи и в целом нетипичный для северных широт представитель. А ты взгляни на Артура. Он же идеал всякого тайного расиста, белокожий и синеглазый, высок ростом и безупречно пропорционален.

– Я тоже хочу такого же сына от тебя, – произнесла она, но он проигнорировал её признание.

– Если бы ты знала, как велико разнообразие форм воплощённых земных существ, ты бы удивилась. А тут ещё и расовое смешение, против чего всегда борются наши традиционалисты. В чём я их только поддерживаю. Так вот, мой сын по виду типичный северянин, и та упомянутая девушка оказалась неправа в своих намёках на мою чрезмерную доверчивость. И в то же время она права. Наполовину. В младенчестве Артур был до того умильный глазастик и густо – кудряв как херувим, что моя мать весьма тонко, но удивлялась, в кого же он такой? А вырос-то он в реального представителя легендарной Гипербореи. Никакого южного колорита и в помине нет. Дети часто, иногда радикально меняются в процессе своего становления. Но тут… Как прибыл он, примчался я к нему на встречу, а на меня глядит в упор юная версия «мудреца из колодца», что называется. Потому что информационная загрузка у него такова, и с кого спрос, если я его не воспитывал?

– Почему мудрец в колодце?

– А это такая разновидность земных существ. Они всю жизнь сидят в своих колодцах и бурчат оттуда снизу свои пророчества тем, кто резво пробегает поверху и не слушает их никогда. Время их торжества наступает в эпоху трагических перемен. Вот тогда они вылезают из своих колодцев и вещают уже трубным гласом. Но это так. Отвлечение, не имеющее никакого уже значения. И что могут исправить мои оправдания, что я так переживал о своём отсутствии с ним рядом в процессе его роста и развития. Хотя вышло так, что и моя родная дочь была лишена оберегающей отеческой силы. Тут-то как оправдаешься?

– Зачем ты об этом?

– Ты знаешь зачем. И знаешь почему. И пусть я не виноват во всех несчастьях Паралеи, я…

«Конечно, виноват…»

– А ты вырвешься вперёд?

– Я буду стараться, – Рудольф устал от разговоров, но Нэю, похоже, распирала пришедшая в брожение память.

– Азира тоже любила… Значит стремление к любви заложено в любой душе, самой тёмной…

– К какой ещё любви? – отозвался Рудольф недовольно. – Что можешь понять ты, воздушное облачко, в грязных и неподъемных душах – булыжниках? Ты готова понимать и прощать всех. Хотя меня ты долго не хотела прощать. А вот представь себе, чтобы ты делала, если бы соблазнила Антона, а он после нашёл мою дочь? Я-то уж точно тебя бы не простил. Поэтому я, понимая это, и пришёл к тебе ночью в сиреневый кристалл. Чтобы ты не совершила ошибки. Антон никогда не любил тебя.

– Да я и не хотела его любви! Я с ним дружила.

– Да рассказывай, дружила ты! Если бы я не перехватил случайно тебя в тот вечер, когда вы шли с ним в обнимку и прямиком туда, ну не буду пояснять и куда.

– Ничего бы не произошло. Его мечтой была другая… – Нэя вздохнула, – Антон – мечта любой девушки.

– То есть? А я настолько груб, что и не мог быть твоей мечтой? Но вот ты нисколько не расходилась с моей мечтой. Выходит, я счастливее. Тебе же не повезло. Я был как тот булыжник, о который ты ушиблась.

– Не говори так. У меня в те времена и не было никакого представления о том, что такое подлинное счастье. Его глубина, в которой тонешь. Его неохватность, которую не вмещает сердце, и его сила, которое меняет всё естество человека. Какая мечта сравнится с тобой? Милый…

– Нэя, ты настолько роскошная, что я иногда считаю тебя выдумкой, – сказал он, уплывая сознанием в неописуемое блаженство от её признаний.

– Кто же меня выдумал?

– Я сам. Я хочу тебя даже тогда, когда физически это уже невозможно…

– Иногда я даже рада, что и твоя сила имеет ограничения. А иначе, я не имела бы ни времени, ни сил для своей работы.

– Пусть она идёт к чёрту, твоя работа, – ответил он на языке, который не был ей понятен. – Ты полностью должна принадлежать только мне. Завтра же бросай её и выгоняй всех! А свои тряпки раздай им бесплатно в качестве утешения.

– Я так и сделаю, как только ты пойдёшь со мною в Храм Надмирного Света, – ответила она, заметно устав от затяжной и довольно бестолковой болтовни, больше похожей на перебранку. Слишком разговорчивые женщины весьма часто провоцируют ссоры на пустом месте. Только Рудольф никогда не любил молчаливых женщин, считая их за недоразвитых. Информационная составляющая в человеке, даже в человеке женского облика, много важнее её лицевого фасада. Когда её нет, перед вами животное.

– Иди ко мне…

– Ты ненасытный…

– Считай, что это компенсация за все те годы, которые я провёл без тебя.

– Ты занят ещё хоть чем-то, кроме любви? – смеялась она.

– Всегда занят и таким монотонным, тяжёлым и неотменяемым трудом, что попробуй я описать его даже в художественных образах, любой тут же и уснёт от непереносимой скуки. Любовь – единственное, от чего невозможно заскучать. Где она ни накрой чела, она всегда способна раскрасить даже серый мир в неописуемые цвета.

– Но ведь иные скучают.

– Потому что не любят, вот и скучают. Ты виновата передо мной. Лучшие годы я прожил в мире серых тонов на той самой его грани, за которой он сгущается в уже сплошную черноту…

– А ты сам? Не виноват совсем?

– Конечно, виноват…

Нэя уснула первой, а Рудольф уже не заснул. Только усилием воли ему удалось вытащить свою мысль или представление, – или чем там бывают человеческие воспоминания? – Из того отсека, где она осталась валяться без дыхания, уставившись в открывшуюся её мертвому взору пустоту. Или там не было пустоты? И пустотой это представляется только человеку, живущему с его ограниченным конечной биологической структурой инструментом восприятия? Робот утащил в лифт её ставшее манекенным, нелепым и бездыханным узкое тело, и она в своём платье поблядушки, в котором сетчатых вставок больше, чем ткани, закрывающей тело, исчезла в расщелине вместе с той тайной, в которой было скрыто имя заказчика. И если подумать, то имя не такая уж и тайна. Очевидно, то был отец Олы. Мститель за поруганную дочь. И как отца он его понимал. И презирал бы, поступи он иначе. Существовал, конечно, Чапос – безотказный на любое оплачиваемое злодеяние наёмный убийца, – но мысль пойти по пути криминала была отброшена как чудовищная, пусть сам Ал-Физ лютый преступник в золочёной ризе местного и потомственного аристократа. Рудольф питал глубокое равнодушие к нему. Но понимал, что тот не успокоится, и убийца всё равно придёт, но уже в ином обличье. Оставалось только уповать на везение, да на собственные системы защиты. И тут случилось «чудо», не имеющее объяснения, как и положено чуду. Только «чудо» особого рода, у него имелся второй зловещий лик, которым оно и повернулось к Ал-Физу. Мстительного аристократа нашли в собственной роще бездыханным. Ал-Физ не был здоровым человеком, но его внезапная смерть сразу же показалась подозрительной и криминальной…

Ещё когда Рудольф едва не умер от кровопотери после стычки с Нэилем, валяясь в забытьи в съёмной столичной квартирке, у него именно в тот момент кто-то опустошил маленький тайник с очень опасными препаратами, упакованными в крошечные капсулы. Они хранились на крайний, экстренный случай, и украсть их могла только Гелия. Но для чего? Или же… Чапос, он же и подославший Азиру, он же, взявший деньги у отца Олы с обещанием убить нечестивца, погубившего дочь. Ведь Чапос ничего не имел против Арсения и ненавидел Рудольфа, на которого и перевёл стрелки, скрыв, разумеется, своё подлое соучастие в том деле. Где теперь находилась эта дочь, Рудольфу думать было не только неприятно, а и ни к чему, и он не думал о ней никогда. Она личный грех и тайная мука Арсения, утратившего как саму девушку, так и родившегося впоследствии ребёнка. На это как-то намекнул Чапос, что девушка – счастливая мать и чья-то любимая жена. А Рудольф всего лишь устранял последствия, опасные и для жизни Арсения, и для целой структуры ЦЭССЭИ, найди Ал-Физ повод туда вломиться с мощью своей подчинённой и военизированной банды.

У Чапоса могли быть свои резоны на устранение Ал-Физа. Ал-Физ никогда не прощал своей агентуре провала задания, будь оно важным, будь самым незначительным, – таков был всегдашний и беспощадный стиль его деятельности. К тому же Чапоса мог нанять враг уже самого Ал-Физа. Почему Ал-Физ не приказал ликвидировать своего раба сразу же после неисполнения им такого вот порученьица? Для чего так долго тянул? Или Чапос не причём? Только Чапос очень даже причём, поскольку он потерял дар речи, едва услышал Рудольфа по связи. Голос Чапоса, сохраняя по слышимости обычный тембр, не сумел скрыть, как тяжёлая душа его вдруг завертелась от головокружительного ужаса их общего с танцоркой провала, от несомненной уже для него её гибели.

Тем не менее, день шёл за днём, месяц за месяцем, а Чапос всё также мелькал то тут, то там в переплетениях столичных улиц и тупиков, ни от кого особо не таясь. Или он являлся неким особым исключением для своего властного и очень жестокого хозяина, для которого никогда и ничего не значила жизнь не только тех, кто ему служил, но жизнь человека в принципе? Ал-Физ был тем самым центром специфической пылевой Вселенной, в которой всё пыль, кроме него. Он творил миры из сгущения этой самой пыли, он же их и уничтожал по произволу – игре, а самой игре без правил придавал видимость не нарушаемых правил. Игрушечных правил, существующих только для безмозглых фишек и никогда для него лично.

Вдруг вставшая перед Рудольфом в упор необходимость устранения Чапоса, давно скрывающего в себе немалую угрозу, не прибавляла радости. И было понятно, что совершать грязную акцию придётся самому. И он откладывал её, уверяя себя, что агент-преступник ещё может на что-нибудь сгодиться.

Девушка из тёмной расщелины

Впервые Азира возникла для него, проявилась на тоскливом фоне, чем давно стала для него Паралея, сидящей за столиком в той самой «Ночной Лиане». И те же самые лианы выползали из щелей в полу. Всё вокруг было удивительно правдоподобно устроено под джунгли, мало, конечно, похожие на подлинные природные, но живописные и душистые. Цветы и плоды на растениях не переводились никогда. В их колючих плотных сплетениях при наступлении темноты таинственно теплели цветные фонарики, днем летали живые бабочки, обещая сказку тем, кто тут расслаблялся. Сами лианы принадлежали к различным видам, – одни отцветали и плодоносили, другие зацветали. Теперешние цвели белыми гроздьями с одуряющим горьковатым запахом, как будто только что тут раздавили целый воз лимонов. Сразу сделалось кисло во рту, настолько густой насыщенностью цветение наполняло воздух в помещении. Возникло желание отплеваться и уйти прочь, поскольку здешние сказки не казались заманчивыми.

Видя его реально кислую гримасу, Гелия сострадательно сказала, – Запей вот этим, сразу подобреешь, – и протянула бокал с ярко-зелёным соком. Сок отвращал чрезмерной яркостью окраса, но оказался приятен и в меру холоден. Запах вокруг сразу же перестал раздражать.

– Чувствуешь, как прочистилось дыхание? – спросила Гелия. – Когда наступает апогей цветения белых лиан, их аромат очищает всё вокруг. И голова сразу перестаёт болеть.

– У меня никогда не болит голова, – ответил он. Из-за приглушённого с умыслом освещения, которое то разгоралось на время, то создавало полумрак, дабы дать гостям возможность полного раскрепощения, он не сразу увидел длинноволосую девушку, погружённую в тень. Искусственные светлячки на лианах освещали лишь стол и Гелию, и он как-то неприятно поразился, когда ещё одна фигура внезапно зашевелилась, узкая как змея, гибкая и бесшумная.

Встав с сидения кресла, девушка пыталась сорвать цветок с лианы, чтобы поставить его в бокал на столе. Её спина извивалась как резиновая, когда тонкая и столь же гибкая рука тянулась к ветвям. Нижние ветви уже ободрали от цветов и плодов те посетители, которые отметились здесь раньше. Девушка на его взгляд не обладала впечатляющими формами. Гибкая, но ровная от талии к бедрам, со слабо развитыми вторичными половыми признаками, то есть, попросту плоскогрудая. Именно что змеиная фигура, и волосы чёрные, длинные струились и переливались от её движений. Она ойкнула и прижала палец к губам, уколов его о колючку, но цветок сорвала.

Он зашёл за спину Гелии, чьё серебристое платье оголяло её сзади до уровня лопаток. Высокая причёска полностью открывала шею, и он стал её гладить.

– Я сильно соскучился по тебе… – сказал он тихо, не придавая никакого значения незнакомке напротив. Да её и видно толком не было.

– Ты врёшь, у тебя часто болит голова, – сказала Гелия, нисколько не тая от его ласки. – А о скуке ты сегодня уж точно забудешь, – тут она резко повернулась к нему и царапнула его руку своей торчащей блестящей заколкой. Сам этот жест нежнейшей по виду женщины показался грубым. Сразу стало понятно, сегодня она не расположена к супружеским нежностям. А если он проявит настойчивость, то она и в скулу завезёт, окажись они наедине. Он шумно выдохнул и сел напротив Гелии на свободное место. Свет периодический загорался ярче, чтобы была возможность для посетителей рассмотреть всё же друг друга, а также еду на столах, а не ограничиваться лишь осязанием.

Гелия выглядела бледной в последнее время и принципиально не пользовалась косметикой, а девушка, севшая рядом сбоку, прямо-таки сияла радостью. Косметический румянец на её высоких скулах казался её собственным. Рот длинный, но сочный, не змеиный, улыбался. Он взял цветок из руки девушки, воткнул в её черные густые волосы, и тот там зацепился. Гелия тоже улыбалась своей характерной, отстранённой, скорее полуулыбкой, никому конкретно не предназначенной, и он, желая вызвать её ревность, не увидел и намека на ревнивое чувство, только безразличие.

Девушка понравилась, но не настолько, чтобы захватить сразу. Ей чего-то не хватало. Яркая и даже экзотическая, она не впечатлила. Сработала застарелая привычка пренебрежения к местным девушкам. Чтобы возбудить хоть какое живое чувство в Гелии, даже негативное, он взял руку девицы и поцеловал её уколотый палец, глядя в удлинённые тёмные глаза. В них отражались жёлтые и зеленые светильники, окрашивая их в цвет глаз кошки.

«Неумная, тёмная и непредсказуемая», – так он определил её для себя. Её глаза вдруг вспыхнули глубинным огнём, объяснить который можно было и отражением от светильников, а можно и как спонтанно возникший призыв познакомиться поближе… губы сомкнулись, будто она хотела подставить их для поцелуя.

– Ой! – произнесла она, – у вас тоже царапина на руке! – и аккуратно, очень приятно стала гладить его кожу. – Вам не больно?

– Очень больно, – ответил он, обращаясь к Гелии. Гелия, шурша своим тончайшим платьем и бывшая всё так же рядом, своими глазами куда-то уплывала, забывала, где она и кто рядом. Её отстранение, давно привычное, но никогда не безразличное, вдруг вызвало желание откровенного флирта с незнакомкой. Та не отрывала руки, продолжая его поглаживать будто бы впав в задумчивость, но с нескрываемой целью зацепить. Он сжал руку девушки, Гелия даже не заметила. Он пытался уплыть следом туда же, куда сбегала Гелия. Что она там видела? Или кого? Ноготки у девушки были чуть заострённые, и она легонько царапнула его, возвращая к реальности. Показалось, что царапнула где-то внутри. Он сразу очнулся, ничуть не радуясь её присутствию рядом. Уж точно она была тут лишней.

– Я узнала вас! – всё так же возбуждённо сверкая глазами, произнесла девушка, вовсе не собираясь быть лишней.

– Узнала? – удивился он, – я впервые тебя вижу.

– Разве вы не актёр?

– Конечно, нет! – резко ответила за него Гелия.

– В некотором роде все мы притворщики, – смягчил он реплику Гелии. – И я в некотором смысле тоже актёр, хотя и бесталанный, как мне думается.

– Без таланта? Вы? – девушка вглядывалась в него глазами любопытного очаровательного зверька, но всегда юркого и осторожного. Ему уже на самом деле захотелось с нею полюбезничать. Точно также, когда хочется выманить из чащи этого самого зверька и всего лишь погладить. Без всякой мысли пристроить его у себя в домашнем интерьере.

– Гелия так считает, – ответил он.

– Она просто не знала вас в те времена, когда вы выступали в бродячем театре акробатом.

– Чего ты несёшь? – возмутилась Гелия. – Никогда он не выступал никаким акробатом!

– Да, – подтвердил он, – ты меня с кем-то перепутала.

– Наверное, – она принялась за рыбу, поглощая еду с жадностью и поспешно, как будто кто-то мог отнять у неё порцию.

– Не жри рыбу! – грубо сказала ей Гелия. – Ты будешь вонять рыбным духом, и тебя будет противно целовать.

– Кто ж собирается это делать? – спросила девушка, томно модулируя голос и щуря глаза, блаженствуя уже от того, что ей нравилась сама обстановка вокруг. – А я заем рыбу ягодами, – она принялась столь же жадно хватать ягоды, умышленно давя их пухлыми губами и брызгая соком во все стороны.

– Фу! – с лёгким отвращением Гелия протянула девушке салфетку. – Никогда бы не поверила, что ты обучалась в элитной школе танцев, если бы лично не видела тебя на сцене.

Нисколько не смутившись замечанием Гелии, та, чьего имени он пока что не знал, элегантно промокнула губы салфеткой, – Гелия, как тут хорошо! И я прощаю тебе несносные назидания во всякую минуту ради того, что ты привела меня в столь чудесное местечко. А уж теперь-то я точно не буду скучать… – она обратилась к Рудольфу, – По поводу таланта, тут вы правы. Я знаю одну заносчивую, но так и несостоявшуюся актрису, все достоинства которой заключены в её выпирающем бюсте и в нечеловечески огромных глазах. А так-то, ножки и ручки тонкие, сама бледная. Но когда она разыгрывает из себя в общении с другими людьми ту, кто им самое родное на свете существо, забываешь обо всём, прощаешь ей её чудовищные выходки. От неё невозможно оторваться, когда она играет, веришь её душевности, которой нет и в помине…

– О ком твоя речь? – спросила Гелия. – Я такой актрисы не знаю.

– Я и говорю, она профессионально не состоялась как актриса. Зато вышла за старого богача. И правильно поступила, старик-то уж точно её не истреплет, не помнёт, а будет лишь пыль с неё шелковой тряпочкой смахивать. Ведь по виду-то она как хрупкая игрушка… Украшение для огромного и пустого дома, скорее, а не живая женщина, созданная для настоящей мужской страсти. Так что тут ей ни в чём не позавидуешь…

– Врёшь, ты ей как раз завидуешь! – сказала Гелия.

– Чему? В том великолепном дворце есть всё, кроме счастья! Она не состоялась ни как возлюбленная настоящего мужчины, ни как актриса…

– Что как раз и говорит о наличии у неё души, а счастье всегда отыщется, раз уж она хороша собой и талантлива, – произнесла Гелия, став сумрачной.

– Чем хороша? Да ты и не знаешь, о ком речь!

– Догадываюсь, – загадочно улыбнулась Гелия.

– Какой же талант, если не стала актрисой…

– Талант души! У актёров нет души!

– Как это? – растерялась девушка.

– Так. Они всего лишь живая механика, – Гелия брезгливо озирала ту, которую сама же и притащила сюда для развлечения собственному мужу. – Они пустые, иначе душа, будь она у них, противилась бы воплощению замысла автора. То они герои, то злодеи или пакостные интриганы, а то сама чистота, доброта и кротость. Какие же они на самом деле? А никакие, – Гелия озвучивала мнение Рудольфа об актёрах.

– Да ведь живое и душа – одно и то же понятие, – возразила девушка, нешуточно включаясь в дискуссию.

– Не будешь же ты утверждать, что и у паука есть душа? Если он бегает, охотится и убивает пойманную добычу?

– Какого ещё Паука? – влез Рудольф, настораживаясь.

– Того, кто и сидит в своей паутине, – ответила девушка за Гелию. – Вот тут однажды я ела фруктовый десерт, а туда попала зелёная и огромная муха. Она успела обожраться фруктов и сомлела прямо на тарелке. Я чуть не съела её вместо ягоды. Но заметила её шевелящиеся лапы. Вот мерзость!

– Фу! Какая же ты… – Гелия с отвращением отодвинула подальше собственный фруктовый десерт. – Надеюсь, тут проводят очистку помещения от насекомых.

– Зря и надеешься, – ответила девушка с видом знатока. – Тут лишь создают видимость чистоты и роскоши. Тут же работают те самые низкие люди, которых и презирают аристократы. И вполне может быть такое, что какой-нибудь обслуга плюнет в дорогое блюдо дорогому гостю перед тем, как его подать на стол.

– Прекрати! – потребовала Гелия. Рудольф невольно следил за живой мимикой и подвижностью жизнерадостной девушки. Она и у него вызывала неприязнь своей развязностью, но одновременную с чувственным тяготением к ней.

– А вот тут ты и не права, – сказал он девушке. – Аристократы давно уже приобрели себе одну диковинку, разработанную в тайных научных центрах. Её помещают там, где ты и не подозреваешь, а они могут отслеживать все действия своих прислужников. Та штучка же маленькая. Как пуговка.

– Да ну! – изумилась она и застыла, соображая о чём-то. – Это хорошо, что вы ввели меня в курс дела. Вы аристократ?

– Вроде того, – утвердила Гелия, – если тебе оно важно.

– Тебя как зовут? – спросил он, поскольку Гелия так и не представила свою подружку.

– Азира, – пролепетала она голоском, вдруг ставшим полудетским, и надула губы, как будто приглашала к ним прикоснуться, отведать их сладкий вкус. В самом тоне её голоса, в движении губ угадывался опыт специфической жизни, несмотря на её юность. Как брызгами от холодной воды его задело исходящей от неё пошлостью, и он поспешно стряхнул с себя вдруг возникшее очарование ею.

Она не почувствовала перемены его отношения, что говорило о ней как о грубом и неразвитом существе. Наоборот, она придвинулась ещё ближе. Он вдруг ухватил взглядом, что чуть выше запястья руки девушки блеснули прозрачные нежно-сиреневые камни браслета, когда рукав платья сполз до локтя. Рукава платья были длинные и не сразу открыли драгоценную безделушку. Он сразу узнал то, что создали его же собственные руки из грязной и непрозрачной глыбы, найденной в горах Паралеи. Он обхватил её запястье своей рукой полностью, – Отдай мне этот браслет!

– Как это? Подарить, что ли? – спросила она.

– Да.

– За что? За любовь? – она улыбалась ему будто из смутного образа ушедших лет, где её никогда и не было. Там была совсем другая…

– Он не актёр! – встряла Гелия, – он не может продавать себя.

– Я никогда и не приближала к себе актёров, – возразила Азира. – Они почти все бедные. А для меня мужчина только тот, у кого высокий статус.

– Каким же образом ты можешь проникнуть туда, где живут подобные мужчины? – спросил Рудольф.

– Нет и нужды куда-то мне проникать. Они сами проникают ко мне! Они буквально плывут своими мозгами от желания меня присвоить! – ответила она дерзко, но лишь подтверждая его подозрение, что перед ним развращённое существо.

– Куда же они проникают? – спросил он.

– Проникают туда, куда им и положено проникать, – ответила за Азиру Гелия, – где ворота всегда широко распахнуты, как и широкий рот этой талантливой уже актрисы. Для того, чтобы уловить в себя щедрые дары щедрых скотов.

– Ты всё же груба, – осадил Гелию Рудольф, не желая, что Азира обидится и уйдёт. Ему уже хотелось даже такого, ущербного, но развлечения.

– Ты думаешь, она умеет обижаться? – прошептала Гелия ему на ухо. – У неё же нет души.

– Не знаю, у кого там широкие и распахнутые ворота, лично я вся точёная и узкая… – она прикрыла глаза густыми ресницами и соединила губы, слегка вытянув их, придав им вид пухлого бутона. Непристойная пантомима, однако, возымела действие, и он приковался к ней взглядом. Почувствовав, что откровенный намёк достиг цели, она с вызовом обратилась к Гелии, – Но я накрепко заперта для всяких недостойных меня проходимцев! Поэтому меня не сможет забыть никто, кому я подарю возможность приближения к себе. Я женщина дорогая! Я умею дать это почувствовать всякому. Поэтому ко мне не лезет всякая шелуха, как было в начале моей карьеры. Поэтому меня так и ненавидят в нашем театре те, кто стелются под любого, кто того хочет…

– «В нашем театре»! – передразнила её Гелия. – Когда театр успел стать твоим? Ты не завтра, так на днях вылетишь оттуда в свою прежнюю сточную канаву, где такие как ты и обитают в изобилии. Если бы не я со своей добротой и заступничеством, ты давно бы там и оказалась.

– Я никогда не обитала в сточной канаве! Ты и понятия не имеешь, какие властные люди ценят меня и считают, что я не только механическая кукла для зрелищ, но и неповторимая женщина!

– Ты не женщина, – ответил ей Рудольф, – ты испорченный подросток.

– А говорите, что не помните меня, – совсем тихо сказала Азира.

– Так отдашь браслет? – спросил он, – Я заплачу тебе за него.

– Нет! Он принёс мне удачу. Видимо, его потеряла какая-то счастливица, вот мне и передалось её везение.

– А вдруг я стану твоей большой удачей? – спросил он. Но впоследствии он стал «большой неудачей» в череде прочих больших и малых неудач в её жалкой судьбе.

Она смотрела безотрывно, но таким взглядом, какой принято называть затуманенным. Она его не видела в данный момент. – Жаль, что ты упустил свой счастливый шанс в тот день, – сказала она. – Я была тогда всё ещё доверчивой, искренней девчонкой, готовой пуститься в любую даль с тем, кто меня и позвал бы. Богатство и прочее мало что значили для меня в те дни. Да ничего не значили!

– О каком дне ты говоришь? – спросил он. – Я впервые увидел тебя здесь.

– Конечно, я обозналась. Но тогда мне хотелось только любви.

– И ты предлагала её всем встречным, обещая скидки при оплате этой самой любви. Или ты хотела приключений?

– Кто ж их не хочет, когда душа заявляет о том, что она пришла в этот мир не для полусонного существования, как у водорослей на дне, а ради ярких впечатлений жизни. А у меня душа есть. Иначе я родилась бы мухой, без спроса лезущей на чужие фрукты или того хуже, – на всякую гниль и тела мёртвых животных.

– Ты способна отбить аппетит даже у того, кто голоден, – ответил он.

– А в тот день в бродячем балагане ты был сыт? Если меня отверг? Там, где ты потом выступал на площади…

– Если я когда и выступал в бродячем балагане, то это была территория вовсе не твоей жизни. Тебя там точно не было. И быть не могло.

– Я там была, – сказала она.

– Невозможно помнить о том, что было так давно, да к тому же ничего не значащим пустяком, – сказал он.

– Для тебя может и так. А для меня иначе. Я помнила о тебе долго. И вспомнила сразу же, как увидела. Только не тут это произошло, а на одной из улиц, где ты и Гелия, вы стояли рядом с роскошной машиной. Только у аристократов такие машины и бывают. Вот, думаю, повезло акробату! Нашёл где-то свою богатую жилу, разбогател-то как! А главное, внешне не изменился ничуть. Даже здоровее стал. Наши-то, актёры, через несколько лет изнашиваются до дыр буквально. К примеру, Реги-Мон – бывший актёр. Гелия его знает. Стал почти уродом, как ему раскромсали его лицо, прежде выдающееся и всех превосходящее по степени своей красоты. Краше был только Нэиль из-за необычных глаз и высокого роста… Он был умный, потому и оставил актёрское ремесло. Портило его лишь то, что он мнил о себе очень. Аристократический же блеск не давал о себе забыть и в блёклой нищете…

– Чего завелась-то? – оборвала её Гелия. – Успокойся уже!

– Реги-Мон был гораздо проще, но тоже потащился за ним следом в военную школу. И его почему-то взяли! Гелия, ты не знаешь, почему Реги-Мона взяли туда, куда низшим сословиям входа нет?

– Спросила бы у него сама, – ответила Гелия.

– Я что-то давно не встречаю его нигде. Как Нэиль погиб, с Реги-Моном тоже случилось что-то такое… короче, вышибли его из военной школы…

– Чего ты плетёшь, тупое вместилище для высоко статусных членов! – закричала вдруг Гелия на Азиру. Та окаменела, сжала губы, но смолчала. – Что за невнятную чушь ты плела перед тем, как вспомнила Реги-Мона? – добавила Гелия уже тише.