– Я рассуждаю вообще. О духовном росте человека. Никто не остаётся в неизменности. И если нет духовного роста, то возникает попятное движение к деградации личности.

– Как научно ты выражаешься! Нахваталась тут словечек среди местной заносчивой публики. Но он ничуть не изменился.

– Тебе-то как это понять?

Икринка с любопытством изучала Нэю, – Ты всё же красивая, хотя ты и подурнела в сравнении с тем временем, когда ещё не была зависимой от него. По поводу твоего духовного роста не берусь судить. Ты и тогда была умной, когда мы только встретились. Только вот скажи, тебе не бывает иногда стыдно того, что у тебя такая заметная грудь? Я считаю, что грудь унижает женщину, и было бы лучше, если бы она не выделялась. Но природа с нами не советуется, каковыми нас создать.

– В юности я тоже стеснялась своей груди, – улыбнулась Нэя, – считала уродством и утягивала. «Мать Вода»! – говорила я, видя себя в зеркале, когда примеряла новое платье, – «зачем ты надула мне эти шары»? И когда мне не ответил взаимностью один человек, хотя тогда было почти детство, я уверилась в своём неполноценном виде окончательно. Но потом появился твой отец. И он полюбил меня… Всю целиком, понимаешь? И считал и считает, что я шедевр. Это и есть любовь.

Икринка усмехнулась, – Он-то, да! У него же все чувства низменные.

– Ты хочешь сказать, что я способна будить только низкие чувства?

– Причём тут ты? Речь о нём.

– Ты не любишь его. Твоё полное неприятие его мешает тебе его понять. Люди, рано или поздно, все сталкиваются с изнанкой бытия, заглядывая за край жизни, и каждый меняется от этого. Но у одних хватает сил остаться гармоничными добрыми даже после страшных испытаний, как например, твой Антон или доктор Франк. А другие люди заболевают от испытаний, не выдерживают. И им иногда надо помогать исцелить те трещины, что остаются от ударов, наносимых временами некой страшной силой, скрытой в нашем мироздании. Надо прощать людей, понимать их, жалеть, а не судить столь безжалостно.

– Послушала бы я тебя, если бы он бил твою маму, как бы ты простила его тогда. Если бы тебя бросил в провинции, купаясь в своей технической роскоши и, по сути, живя в будущем по сравнению с тем, как жила я. Тебе-то твой отец, когда был жив, давал всё, что имел, любил, как никто потом. Сама же рассказывала. Ты помнишь, как играла на его коленях, помнишь сладости, которые он тебе дарил, платья и игрушки. А что помню я? Кроме его чудовищной куклы, похожей на умерщвлённую копию меня самой. Угодил, ничего не скажешь. Я в детстве её даже боялась. Таращится как живая, а неподвижная. На ночь я всегда запихивала её в шкаф и не хотела бы и вообще видеть, но бабушка упорно сажала её на моё креслице, расчёсывала её и стряхивала пыль временами. И ни разу не приласкал, не насмешил, не поиграл. Ну, если не считать того раза, когда приехал раз после гибели мамы и плакал у нас в саду.

– Плакал? Рудольф? Ты никогда не простишь его?

– Нет.

– И ты никогда не сможешь принять меня как ту, кто ему близка?

– Тебе я прощаю всё. Тебя я люблю. Только мне… жалко тебя.

– Я ведь тоже с десяти лет жила без родителей. С бабушкой и братом.

– А я всю жизнь с Хагором и старшей мамой. И если Хагор хоть как-то любил меня, то Инэлии не было до меня и дела.

Нэя сжалась при упоминании имени Хагора. Но был ли тот в горах, и тот, кто был дедом Икринки, одним лицом?

– Твой дедушка, он какой? Он необычный?

– Не понимаю, о чём ты? Почему он должен быть необычным? Обычный провинциальный пьяница, каких много всюду. Но он добрый.

– Я бы так не сказала. Он… – Нэя не знала, как возможно дать точную характеристику больному, непостижимому и однозначно страшному Хагору. – Как должно быть плохо жилось тебе вдалеке от мамы, – сказала она, искренне жалея Икринку за сиротство. За то, что девочка провела детство и отрочество в компании такой вот странной парочки – Хагора и его, кто она ему и была? Инэлии.

– А ты помнишь свою маму? – смягчилась Икринка.

Нэя протянула ей руку с браслетом, – Видишь, это мамин. Память. Она была умная, изысканная. Она невозможно страдала, что мы очутились в бедности. Я-то получилась в бабушку. Смешная отчасти. А мама была неправдоподобно хороша.

– А что с нею стало?

– Она пропала. Может, её убили, когда она неудачно попала под облаву, а там кто-то открыл стрельбу. Может, она заблудилась в тоннелях, куда отправилась? Вышла где-то очень далеко и блуждает в пустынях до сего дня… А может, её похитили. Один негодяй из Департамента безопасности домогался её. Мы думали на него. Но неизвестно ничего.

– Как страшно! Ты сильно плакала, когда твоя мама пропала? Долго ждала её и не верила в то, что её нет на свете? – Икринка расширила глаза и стала совсем маленькой напуганной девочкой, если по виду.

– Да. Было тяжело настолько, что только детский разум и помог мне пережить ту потерю… Ведь в детстве всегда веришь в чудо. Я заставляла себя верить в то, что она вот-вот вернётся, поскольку вышла из дома лишь по делам. Погружалась в те воспоминания, когда она была жива. Вот мы гуляем с нею по лесному посёлку, по тому, где и жили при жизни папы… до своего переезда в тот ужасный дом на окраине большого и ужасного города, какими они казались маме… Не мне. Я быстро там привыкла. А прежде у нас были удивительные рощи, сады, тишина. И только там мама рассказывала мне, как устроена жизнь, что такое любовь. А после изгнания, без папы, она почти всегда молчала…

– И что такое любовь?

– Мама говорила мне: «Вот смотри, цветы вокруг прекрасные и душистые. Но что они без чёрной жирной почвы? Из которой они растут, чем питаются, не только и растворённым вокруг светом. А почва без цветущей растительности? Не говоря о том, что без растений она и не могла возникнуть, она была бы убогой пепельной пустыней. Они необходимы друг другу. И почва, и цветы. Так и любовь человека. Красота чувств, их радость не может висеть в эфире, их питают инстинкты – это их почва. Она без них бесцветная, без образа и красоты. А они без неё не умеют питаться. Они взаимосвязаны, взаимно необходимы. Без природных инстинктов не будет и радости, украшения жизни и чувств. Всё нужно. И нельзя презирать отца за то, что он хочет любви и радости, как и ты. И все остальные.

– Я презираю его не за это.

– А за что?

– За всё.

– А я простила его. И люблю. И за своё прощение я получила от Надмирного Света счастье любви. И он со мною, ты даже не знаешь, какой он хороший. Если бы ты простила, сблизилась с ним, он стал бы другим, а ты не даёшь ему даже приблизиться к себе. Не говоришь с ним никогда.

– Довольно с него и твоего прощения. Не слишком ли много ему даров со стороны твоего Надмирного Света? А твоя змейка мне не нравится. Она похожа на живую змею. Страшная. Что за глаз у неё?

– Кристаллы хризоберилла. Так говорит твой отец. Он и сам не очень понял его происхождение. Может, он сказал, здесь в бесконечных горах скрыто много сокровищ. Ведь Паралея почти не изучена.

– Твоя мама любила камушки, как и моя?

– Не знаю. У неё их не было. Это всё, что и осталось. Может быть, бабушка всё продала, когда мы бедствовали. А когда мы с Нэилем подружились с твоей мамой, она дарила мне много кристаллов. Нэиль делал из них бусы, заколки. У мамы была ещё одна змейка, но она пропала вместе с ней. Она с ней не расставалась. А у меня осталась другая для предплечья. Их было две, большая и маленькая.

– Я мамины браслеты все бросила в провинции. Я не хочу памяти о прошлом. Оно было грустное. А сейчас мне хорошо. А тебе в прошлом было лучше, чем сейчас? Если тебе так дорога эта память?

– Нет. Дело в другом. Память дорога любая. И прекрасная, и печальная, и даже страшная. Она любая – моя. Я из неё выросла как из почвы. Ведь и почва иногда губит растение, – то замокнет, то высохнет чрезмерно.

– Ты как Антон. Он же ботаник. Почва, растения, цветы. Он это любит. Он и меня называет земным цветком «Лесным Ангелом».

– Антон рад тому, что будет ребёнок?

– Рад.

– А ты?

– Не знаю. Я стараюсь об этом не думать.

– Как это?

– Так. Не хочу. Живу настоящим. И вообще, мне пора! – и она ушла. Даже не выпив фруктового горячего напитка, даже не съев пирожных, привезённых Элей, сливочных «бомбочек». Вошла Эля и тихо села на место Икринки и принялась поедать пирожные.

Умение Эли опошлять целый мир

– Тебе сейчас вредно сладкое, – сказала Эля, хитрая и наблюдательная. – Лишний вес вредит в твоём положении, да и в любом положении. А мне можно всё. Он знает?

– Нет.

– Почему?

– Боюсь сказать.

– Не бойся. Это тест на любовь. Если любит, обрадуется. Нет, так и пошёл вон!

– А если и любит и не обрадуется? Зачем ему дети от местных?

– А он-то кто? – Эля с удивлением прекратила жевать, посмотрела на Нэю. – С неба, что ли? – и хотя это была насмешка, Эля и не подозревала, как близка она к истине.

– Что новенького болтают обо мне? Или уже устали?

– Как же, устанут они! Говорят, что скоро ты ему надоешь и получишь пропуск за стену.

– Почему бы это?

– Опыт их этому научил.

– Разве они имеют подобный опыт?

– Нет. Но это их обобщённый житейский опыт.

– А что думаешь ты?

– Без обид? Я не верю в твоё будущее с ним.

– Я не стою?

– Не то. Я ему не верю. Никому вообще. Любви нет, Нэя. Это твоё самообольщение. Ты жертва романтического воспитания, принятого в вашей «элите духа». А ведь известно, чем всё это закончилось для твоей мамы, для тебя, да и для меня. Я так верила твоей бабушке, когда она водила нас с тобой в школу этикета и уверяла: «Девочки, вы будете блистать. Вы вернётесь туда, откуда столь трагически свалились мы с Ксенэей». Я ей говорила, я же ниоткуда не сваливалась. Но она мне внушала, что с такой красотой облика я сразу найду аристократа, если овладею манерами, необходимыми для подъёма в более высокое сословие. И вот оно моё сословие! Бандит Чапос и его усадьба в безумно отдалённой провинции с навозными кучами от дойных домашних животных! Он же любил хлестать молоко, любил масло и сыр, чтобы всё свежее, у него и собственная домашняя сыродельня была, где работали местные жители. Только ведь и мне доставалось работёнки на обширных домашних огородах! Руки все испортила. Смотри! – Эля выставила небольшие кисти рук с заметно вздутыми жилами. – Хорошо Азира наставила на путь истинный. Да потом ты спасла меня. Но тут, согласись, кому нужны мои хорошие манеры? На меня смотрят, как на низшую обслугу. И когда я говорю, что учусь в Академии, они мне в лоб: «Под кого так удачно легла? И кто же это на тебя польстился»? Возьми опять же Ифису. Культурная, развитая женщина. Всю жизнь скитается. Тут встретилась в столице. На себя не похожая, но уже в плохом смысле. Упадок в душе, упадок и во внешности. Порвала все свои связи с прошлыми знакомыми, с друзьями. «Не нужны они мне, – говорит, – буду грехи отмаливать в Храме. Наказание мне не только участь моя, но и судьба дочери». Рассказала, что её дочь пропала. Где она, ей никто не сказал. И представь, сама Ифиса её не знает в лицо. Она же с рождения у отца, а Ифисе туда хода не было, и ей велели забыть, что она мать. Она, вроде, и забыла. Да вот напомнили. Как всё было хорошо, как умна и одарена была девочка, – так это всё аристократическая кровь постаралась. А как несчастье произошло, так это вина Ифисы, недостойной родительницы. Каково ей? Она постарела сразу. И опустилась заметно.

Нэя знала, что у Ифисы дочь была одна, а сыновей двое. Но никого из детей она так и не увидела после того, как Ал-Физ выгнал её из своего имения, – Я не понимаю, как она могла простить этому чудовищу то, что он лишил её всего, отнял собственных детей? Ни разу не дал ей возможности встретиться с ними. Говорил ей, что незачем их травмировать, раз они другую женщину считают за свою мать. А она продолжала любить его… Может быть, выросшая дочь сбежала с каким-то возлюбленным, кого не одобрили её родители?

– Конечно, сбежала. Видимо, мачеха была такова, что даже страх быть найденной всесильным отцом, быть жестоко им наказанной, не остановил её. А ведь найди отец её, то избранника уж точно отправили бы в Надмирные селения. Если сыновья в чём не преуспеют, тоже Ифиса будет виновата, – заключила Эля.

– Зачем она рассталась с Франком? – спросила Нэя у самой себя, – он бы всегда поддержал её. Она ему нравилась. Он такой добрый.

– С каким Франком? Ты знала, с кем она была? Никто бы её не поддержал. Мы никому не нужны. Нигде не нужны. Только детям, да и то, пока они маленькие. А Ифиса не нужна и детям. Мир чёрствый, корыстный. Зачем нам вбивали в голову прекрасные сказания и представления о действительности? В школе этикета и потом в театральной школе? К чему люди обманывают детей, себя, прикрывая жизнь искусственно вышитыми цветами там, где воняют мусорные кучи? Как мне воспитывать детей? Учить их барахтаться в грязи, чтобы в ней не захлебнуться и отращивать когти, чтобы защищаться или заниматься этой самой иллюзорной вышивкой миражей? Хотя я их и не воспитываю. А моя мать даёт им полную волю и только кормит. Понятно, что на мои средства. Говорит: «Жизнь всему научит». Она и научит, знать бы чему? Вдруг тому же, чему выучила папу Чапоса? – расстроившись от собственных умозаключений, Эля ушла, она съела только пару пирожных. Так что остальные съела Нэя. Может, и вредно, а вкусно. Да и настроение от сладкого приподнялось. Нет, Нэя не была чёрствой, но горе Ифисы и сама Ифиса были так далеки от неё. И чужда ей была горькая, отдающая плесенью мусорной кучи, философия жизни Эли.

Эхо чёрного колдуна

Сезон дождей закончился, и природа вокруг обрела своё, всегда недолговечное и всегда вечное, цветение. Нэя решила при первой же вылазке в столицу навестить Ифису. Она часто думала, почему за всё то время, как покинула она пределы столицы, они с Ифисой перестали дружить? Не встречались, исключая одну чисто случайную встречу в «Доме для лакомок». Ифиса была так нужна сейчас, когда не осталось ни одной подруги. А Эля, как считала обиженная ею Нэя, никогда таковой не была, только приклеившейся к ней, к её чистой привязанности, идущей из их общего детства, хитрой прилипалой.

Она вышла на террасы, расправила грудь, чтобы вдохнуть в себя пряный аромат засыпающих к ночи цветников. И тут же невольно сжалась, настолько пронзительной была окружающая сырость. Все террасы оказались неряшливо залиты водой, даже столик и кресла заляпаны грязью. Нерадивая служащая из рабочего штата дома «Мечта», назначенная Элей следить за уличной территорией, прилегающей к кристаллу, и не подумала о том, что хрупкую мебель надо убирать во время полива. Да и увлажнённые недавними дождями цветники поливать не требовалось, а только следить за чистотой открытых террас. Расчищать от наносного мусора и листьев, устранять влагу со ступеней, по которым все ходили. Но дворника у них уже не было, а назначить кого-то, кто его заменял, не означало, что порядок будет наведён. Никакого порядка и не было нигде.

Скользя по мокрым ступеням, Нэя спустилась вниз, досадуя на откровенную халатность ко всему, какую проявляли бездельницы девчонки и прочие бабёнки-швеи, не боясь строгого спроса со стороны хозяйки. Эля, разжалованная из близкой подруги в помощницу по хозяйству, была с ними зачастую солидарна, поскольку не хотела вызывать их нелюбви. Они все дружно распустились, позволяли себе спать, сколько им влезет, обленились вместе с отрешенной от дел Нэей. Кое-как шили, грубили взыскательным клиентам, днями не убирали приёмную для посетителей, сам зал показов, утерявший былой и безупречный вид. Полы не сияли уже так искристо, тут и там валялись крошки от съестного, обрывки упаковок для изделий, рассыпанные пуговицы, нитки и утерянные иглы. Стулья были завалены тряпьём, – какие-то недошитые платья вперемежку с уже готовыми. Дошло до того, что в здание забирались мелкие грызуны из леса, ползали насекомые, притаскиваемые на грязной обуви, а никто за этим не следил, полы то и дело не мёл, не протирал. Даже внутренние двери начинали скрипеть, разболтанно хлопать, а то и закрываться с трудом. Или от некачественной работы изготовителей, или от небрежного отношения к ним со стороны тех, кто ими и пользовался.

Тут все жили как временщики, и вели себя соответствующе. Подиум зарос жирной пылью, картины-украшения на стенах выцветали. И только искристые стены регулярно мыли специальные рабочие, присылаемые Администрацией города, следящей за внешним блеском всего комплекса зданий в ЦЭССЭИ. Возникало странное ощущение ветшающей на глазах непрочной декорации былого великолепия. Это был тревожащий знак надвигающихся перемен вовсе не к лучшему. Но где была скрыта причина таких перемен, Нэя не понимала, а поговорить о таких тонких материях было не с кем. Возникало зыбкое, неуловимое, а ощутимо холодящее чувство, что так уже было. В разваливающемся потихонечку, как бы исподтишка, старом и заброшенном доме Тон-Ата, из которого ей пришлось уйти. Да что там! Убежать. Загородный прежний дом Тон-Ата по сию пору снился лишь в тягостных снах, когда в огромные окна пытался влезть тёмный Чапос, и страшные призраки шаркали за стенами в гулких коридорах…

И вот теперь, прежде драгоценный кристалл «Мечта», ставший родным домом, перестал быть дорог. Что-то глубинное в её душе готовилось на выход отсюда, в некий путь неведомо куда.

У Рудольфа она больше чувствовала себя дома, чем тут. Но представить себе окончательное переселение в здание «ЗОНТа» и в секретный, соединённый с ним подземный город Нэя не могла. Да и не было ей такого предложения. Один раз был разговор, да и тот какой-то неконкретный. Вот почему и возникла тоска по Ифисе. Ифиса всё бы поняла. По возможности бы всё рассудила. Как могла, объяснила, ласково успокоила. И сведения о несчастьях и резком обеднении Ифисы вызвали тревогу, желание помочь ей, чем возможно, дать поддержку, как сделала в своё время и Ифиса, когда Нэя к ней прильнула, оставшись в беспомощности.

В «Мечте» же никто ничего не контролировал, и всё растаскивалось во все стороны. Витрины не оформлялись уже столько, что не только заросли пылью, но и выставленные образцы как-то подозрительно поредели, и опустошение выглядело уже до неприличия заметным. Уникальный макет «Зеркального Лабиринта» покрылся пылью, цветы, его обрамляющие наполовину усохли, наполовину неряшливо разрослись, а само его освещение погасло, поскольку сложному устройству требовался ремонт. Стеклянные птицы и хрустальные цветы пропали, словно у птиц ожили крылья, и они улетели, прихватив и цветы для своего неведомого мира. Часть цветов побилась, остались осколки. Видимо, воры спешили. Кто и когда их украл, вызнать не удалось, поскольку именно на момент их пропажи отключились камеры слежения, а ключ от витрины так и не был найден. Пришлось ради поливки уже живых цветов открыть витрину, сломав кодовые замки, и доступ туда был открыт всем, кто и входил в здание «Мечты». Сам макет не утащили по причине его неимоверной тяжести. Но кто-то пытался, поскольку его заметно повредили, поцарапали фасад и накренили часть башен, частично расколов при этом синее дорогущее стекло, изображающее озеро. Воры попросту были не в курсе, что макет прикручен к полу витрины.

Явилась Лата Хонг. Она кричала грубым повелительным голосом на весь персонал Нэи, собрав женщин и девушек в зале показа. Единственный раз за всё время Нэя была с нею солидарна. Она ни разу не одёрнула Лату, как делала прежде. Стояла, сжав губы и солидарно с Латой хмуря брови, искренне обиженная на свою свиту. Чудесный макет – волшебное светящееся диво «Зеркального Лабиринта» в миниатюре, – посягательство на него простить было невозможно. Если уж за тряпьё, тоже недешёвое, спроса, по сути, и не было, то тут уж Нэя очнулась от своего всепрощенческого безразличия.

Лата потребовала у Нэи оштрафовать всех служащих «Мечты» на половину заработанного за текущий сезон, раз уж они не уследили за всеобщим добром. Если сама Нэя не понимает распущенности негодников, жалея всех, то Лата отлично понимает, что воры имеют пособников, таящихся в недрах самой «Мечты».

– Вы просто обязаны возместить себе ущерб, поскольку затрачены были ваши средства, а также средства «Зеркального Лабиринта», – ответственного спонсора Дома «Мечта», – Лата повелительно оглядела служащих, а потом перевела взгляд на их хозяйку. Та уплывала своими мыслями куда-то, где всё укутывал мрак неизвестности, подобно зарослям лесопарка ночью. И такой знакомый, любимый лесопарк вдруг начинал казаться страшным диким местом с неведомым кусачим зверьём за чёрной колеблющейся ширмой, отгораживающей привычную прогулочную дорожку от их возможного нападения…

– Госпожа Нэя, вы хотя бы слушаете, о чём я?

Нэя молчала, и в данном случае молчание было знаком согласия. Ей было жаль не только прекрасного испорченного макета, но и многое другое. А деньги, раз уж так сложилось, что Лата подвела под штрафы законное основание, самой Нэе вовсе не будут лишними. В будущем. Каким оно будет? Какое уж там сложится…

– Вы так добры, госпожа Лата. Даже не знаю, чем я заслужила ваше такое искреннее участие в моих вечных неполадках…

Служащие, в том числе и Эля, все дружно устремили на Нэю взгляды, полные укора. Не заступилась, не поверила объяснениям и уверениям в невиновности. Мало ли в «Лучшем городе континента» обитает нечестных и жадных до чужого добра особей?

– Отслеживать всё, что происходит у вас, моя чуткая и доверчивая госпожа Нэя, не моя личная прихоть. Но доверие слишком дорогая драгоценность, чтобы одаривать ею тех, кто того не заслужил. За эту дополнительную нагрузку мне доплачивают. Оплату я получаю из рук Главы Хоз. Управления, понимая, что это не его личная прихоть. Я же никогда не путаюсь под ногами влиятельных и занятых людей из «Зеркального Лабиринта, в чьём владении и находится здание, где вы столь плодотворно трудитесь со своим, увы! Не всегда безупречным коллективом, – пояснила она уже сухо.

Эля хмыкнула, Лата добавила, что лично она во все хозяйственные и финансовые тонкости посвящена в силу своей уже деятельности. Из «Зеркального Лабиринта» попросили лично Инара Цульфа навести порядок в зарвавшемся, голубином лишь по виду, стаде Нэи – простодушной пастушки, заподозрив заметное опустошение Нэиного хозяйства и распущенность обленившегося персонала.

– О вас так заботятся, настолько переживают за ваше личное благополучие, – даже очевидная ревность и зависть не смогли лишить Лату её честности. – Вы счастливая женщина, – с Латой случился вдруг приступ откровенности, и присутствие служебного персонала её ничуть не смущало, – Вы даже не понимаете, как вас любят… как вам повезло обрести покровительство, настолько высокое… – тут она поперхнулась и не стала пояснять, кто же конкретно заподозрил неладное, кто «любит» и «переживает». Об этом и так все знали. – Урон, причинённый «Мечте» нерадивым персоналом, будет восполнен из их же заработанного дохода. Так решил Глава Хоз. Управления. Кто виновен, кто нет, пусть сами меж собой выясняют. Пусть сообща следят за порядком там, где и трудятся, – таким вот маневром Лата вывела себя как мишень для ненависти со стороны тружениц «Мечты». Какой с неё спрос, если господа сверху так постановили? Никто же не пойдёт разбираться с самим Главой Хоз. Управления. Одна лишь Эля при её последнем пояснении презрительно сощурила свои хитрые глазки. Она отлично знала, насколько автономна Лата в своём произволе. Всё отнятое у тружениц, пополнит личный бюджет властной вдовы, и лишь малая часть будет передана прекраснодушной растяпе – хозяйке «Мечты». Покровитель без озвученного имени, скрывающийся в недрах «Зеркального Лабиринта», был лишь ширмой для репрессивных мер Латы, о чём также догадалась Эля. И если к Инару Эля и могла приступить с допросом из-за лишения себя части заработанного, то в «Зеркальный Лабиринт» уж точно хода ей не было. «Зеркальный Лабиринт» и для Инара являлся отличной защитой от просьб Эли о смягчении кары. Глава Хоз. Управления всегда догадывался о воровстве своей наложницы, не поддающейся его властному воспитательному воздействию. Другое дело Лата, а уж тем более Рудольф, недосягаемый как само небо. В таких случаях Инар обычно поднимал глаза вверх, указывая на недостижимость того, к кому не сунешься за выяснениями, что справедливо, что нет.

– На что я буду содержать своих детей в ближайшее время? – осмелилась подать голос Эля.

– Полы будешь мыть в Администрации по ночам! – ответила ей Лата. – И прочим желающим найдётся работа по уборке городских учреждений в ночное время.

– Нет уж! – возразила Нэя. – Мне самой необходимы силы и время моих сотрудниц. Вы будете сыты, как и всегда, за счёт предприятия. К тому же часть средств вам будет выплачена, хотя и не полностью…

– Зря вы, госпожа Нэя, отказались зачислить меня в свой штат! – произнесла Лата с нескрываемым укором.

Но об этом-то Нэя и теперь не жалела, представив вечную толкотню Латы рядом с собой как оживший ночной кошмар, в который превратилась бы вольная жизнь их всех. Тогда уж точно пришлось бы Нэе сбежать из кристалла к Рудольфу в подземный город. Ведь Лата недвусмысленно приглядывала себе жильё в обширном здании, намекая на его необжитый простор и на собственные стеснённые жилищные условия. Дом для служащих Администрации из её среднего звена, куда и была впаяна Лата, был тесен и не так впечатляюще красив, как огромное здание на холме, окруженное цветниками и декоративными бассейнами. – Если, – мечтала Лата, – я буду у вас в штате, оставаясь при этом в Администрации, я буду всё содержать в блеске, порядке, а всех ваших служащих в неукоснительной дисциплине. На первом этаже ряд помещений не используется никак, но имеет великолепное оснащение, – свет, вода и прочее, и даже отдельный вход туда можно распечатать. – Это был уже откровенный намёк на собственный её захват чужого жизненного пространства. Она готова была стать Нэиной помощницей, подругой и даже больше. Она жаждала заменить её в качестве хозяйки, у которой сама Нэя была бы в услужении. Этаким замаскированным под подругу творческим двигателем всего. Ведь Лата не умела ни изобретать модели одежды, ни воплощать их в текстиль. Так что выбор-то был невелик. Между Элей и Латой.

– Недовольные на выход! – кричала Лата всем понурившим головы, – воровки и неряхи! Я не потерплю здесь, в нашем городе, такой преступной халатности, если уж ваша милосердная хозяйка не хочет заводить против вас всех уголовного преследования. – Никто на выход не пошёл. Все вынужденно согласились на личный ущерб, поскольку выбирать было не из чего. И даже при таком ущемлении никто не выдал зачинщиков воровства.

Нэя не раз уже жалела о прежней крикливой администраторше, та смотрела во все глаза за всеми, пусть и позволяла себе распускать язык, руки, а также кое-что и утащить из чужого добра. Это был урон терпимый. А теперь, когда куда-то пропала старательность и тщательная бдительность Эли, не было никакой возможности навести порядок в работе и учёт дорогих вещей. Как будто все предчувствовали последние дни своего пребывания тут и торопились урвать, как можно больше. А несколько дней назад возникла шумная перебранка Эли и художницы по тканям, переросшая в драку. Они швырялись всем, что под руку попадалось. Художница – женщина немолодая и деликатная в сравнении с прочими, – едва не огрела Элю по голове кастрюлей, почти пустой, но тяжёлой, оставшейся после обеда. Кастрюлю из рук творческой дамы вырвали другие девушки, бросили на каменный пол, так что посудина прогнулась одним боком. А её надо было возвращать в дом яств, откуда и брали обеды. Заодно досталось и прочей посуде. Скандалисткам было приказано заплатить за урон недешёвому заведению. Питаться кое-как и где попало, никто уже не хотел. Разгневанная художница после этого поставила Нэю перед выбором, – или она или Эля, грозясь уехать в столицу. Нэя ответила ей, что выбирать между ними не будет. Уходя, художница сказала, что Нэю с её чистой душой и драгоценными руками она любит и жалеет, а нечистую и душой, и руками Элю не выносит, как и весь прочий распущенный персонал. Что дама из Администрации права, и что такому сброду, – исключала ли она из состава «сброда» Нэю, понятно уже не было, – не в домах яств питаться, а под окнами побираться. Что Нэя с таким характером и таким людом вокруг скоро разорится, а то и попадёт в тюрьму за долги и чужое воровство. Всё выслушав, Нэя глубоко вдохнула и проводила художницу по росписи на тканях до выхода, а вслед ей всё и выдохнула, забыв о ней и о её росписях. Кому они были и нужны, если Нэе и собственное творчество надоело. Всё большее количество прежних постоянных посетителей отворачивались от дома «Мечта» и обходили его стороной. Необязательность, а иногда и откровенная халтурность в изготовлении дорогих нарядов не могли их ни отвращать. Саму Нэю уловить было практически невозможно. Она и ночевала-то у себя не всегда и не всегда замечала то, что прежние знакомые и любезные люди – её клиентура перестали её приветствовать при встречах и близко к ней не подходят по возможности. Она часто куда-то убредала туманными мыслями, оставаясь по внешней видимости здесь. А самое главное, пропало её ненасытное влечение к Рудольфу, а любовь к нему только усилилась. Она могла бы просто так сидеть рядом с ним, молчать и ничего другого не требовалось. Но ему пока что требовалось то другое, что её перестало увлекать. Она миловалась с ним без страсти, а скучала без него так, будто её душу разрезали наполовину, самую живую оставили у него, а ей самой отдали полусонную её часть. Возникла неодолимая потребность всегда быть рядом с ним, неотрывно, что было немыслимо. Это и рождало, не тоску, а некую заторможенность, снижение былой активности, погружение в себя.

Сам холм со зданием-кристаллом на нём становился неким отшибом от остального города. Сюда днями никто не приходил, исключая тех, кто продолжали на холме в здании жить, как им хотелось и не возбранялось, и работать, спустя рукава. Вокруг самого холма с его цветниками, бассейном и зарослями давно была построена ажурная ограда с запирающейся на ночь калиткой. Это было устроено по просьбе Нэи для того, чтобы отвадить тех, кто прокрадывался сюда прежде в желании словить хорошенькую девчонку. Сами девушки, если имели в том надобность, покидали свою территорию без препятствий. Администрация копила грозовой заряд на неизбежный день гнева, вот-вот грозящий наступить для порочных бездельниц. Для этого было необходимо или полное прекращение работы, или отбытие куда-то за пределы ЦЭССЭИ самой Нэи. Но работа как-то теплилась, кто-то продолжал сюда бродить, привлечённый сбросом прежней дороговизны, редкими вспышками творчества капризной и очень талантливой, как её ни ругай, главной модельерши, да просто любопытством и желанием женщин и девушек сунуть свой нос туда, где переливаются в витринах ткани и платья на всякий вкус.