–. Она говорила: всё зависит от точки зрения. Хотя, конечно, окаменевшие традиции общества для многих и неподъёмны, чтобы их устранить со своей дороги. Она считала своим невезением только место рождения. Она была уверена в том, что её ненавидят за её независимость и процветание. Если искренне, а мы сейчас предельно откровенны, я её не осуждаю. Я тоже скоплю себе денег и буду независима.

– Ты общалась с ней, зная, что она была любовницей твоего мужа? Тебя заставлял таскать навоз, а ей дарил роскошь?

– И что? Я с готовностью уступила ей своё прошлое семейное гнездо. Уж такого кособокого, как было моё, трудно и вообразить. Или я должна была биться насмерть за место своих унижений?

– Так вот кому ты подражаешь!

– А что? Мужчины всегда презирают тех, чьим одиночеством пользуются. Почему и мне не вести себя подобным образом? Пользоваться и никакой привязчивости. Да вот та же Ифиса, жила и живёт себе всю жизнь в своё удовольствие. Нарядна и жизнерадостна как девочка, и это в её-то возрасте! А это презрение общества лишь на словах, в подол никому его не кладут. Счастливой мне уже не быть, для любви время ушло, так что же? Залезать раньше времени в корзинку для утиля и стынуть там, ожидая биологического конца? Ты как женщина не понимаешь меня? Осуждаешь? Брезгуешь мной, если слышишь обо мне разные небылицы? Да что мне разговоры, шёпот там какой-то! Это только одни догадки. Я порядочная и работящая женщина. Вот выучусь к тому же…

– Кто для тебя Олег?

Тут сомнительно «порядочная женщина», но трудолюбивая и ничуть не тупая, уходила в сторону, никогда не отвечая. Возможно, она боялась полюбить Олега? Возможно, и любила.

– От кого же ты возвращаешься под утро? – Нэя не отступала, разбивая вдребезги её детские уловки избежать прямого ответа, Эля сразу вспоминала о неотложных делах.

– За что только мы выгнали Ихэла? – спросила она у Эли. Это был намёк на то, что Эле будто и всё равно, кто и с каким лицом, а главное с каким чувством к ней приближается для того, чтобы залезть под её подол.

– Мы выгнали? Это ты его изгнала. Как и Ноли. Я об этом не просила. А правда, за что? Привлекательный, мужественный, хотя и неотёсанный. Я бы такого парня за пару месяцев превратила бы в сокровище, о котором стала бы мечтать любая, увидев его хоть раз… Мне бы такого мужа. Да где мне такого найти, да ещё и свободного от законных брачных уз? Да ещё с моим собственным прицепом, имеющим два жизнерадостных и прожорливых рта…

– Ты встречаешь Азиру в столице?

Откровения помощницы как бы связали её в одно целое с Азирой. Нэя уже давно не считала Элю своей подругой и втайне тяготилась её близким присутствием рядом. Но выгнать её как Ноли, Ихэла и прочих провинившихся она не могла.

– Она куда-то сгинула. Её даже искали, а так, пошарили кое-где. Кому она нужна? Может, забралась в какой-нибудь посёлок к богачу и там живёт? – весьма чуткая, Эля уловила неприязненный импульс со стороны Нэи и не замедлила ответить. – Я слышала, твоя гордячка Гелия подкладывала Азиру вместо себя своему гордецу. Вернее, твоему гордецу на данный момент.

– Гелия так не могла, – возмущение смешалось со смущением, Нэя едва не задохнулась выплеском подруги и подчинённой. Но ей и самой была известна низкая правда.

– Гелия не могла? Да только это она и могла. Она же не была способна к любви. Это все знали. Она была холодна и безмерно горда собою. – Эля хмыкнула со значением, пряча вмиг возникшую неприятную гримасу на милом картинном лице, которое портили её крашенные, как у дешёвой куклы, кудряшки-завитушки, бывшие украшением ей в детстве. Вообще Эля была как примат, подражала всем, кого видела. Азире, Нэе, но при этом, она делала из себя карикатуру на тех людей, кому подражала, не имея их наполнения, не понимая, что ей идёт, что нет. И если бы не тактичный, но властный контроль Нэи над внешним обликом Эли, то неизвестно до какого вульгарного безвкусия она могла и дойти. Поэтому Нэя не просто позволяла, а и подталкивала Элю к копированию своего стиля. В каком-то смысле Эля была таким же живым манекеном, как и прочие девчонки. Другой помощницы у Нэи не было, а Эля была незаменима в своём деле, в деловитости и преданности.

– Да и о тебе тогда был шёпот…

– Да больше о Гелии, твоей возлюбленной подруге. Вы с нею были как-то уж слишком близки. Спали в одной постели… – тут уж открыто вылезало нечто такое, для Нэи запредельное, что она отшатнулась от Элиной «осведомленности». – В смысле делили одну постель с одним мужчиной… – договорила та на инерционном уже спуске в мерзость. Это был конец их прежней дружбы. Не резко, но постепенно она сдвинула Элю за край своего личного пространства, отпихнув её к безликой обслуге и однотипным моделям – девчонкам, которых было совсем уже мало, в их не интересную толкотню, как неинтересной становилась ей и сама деятельность дома «Мечта». Она думала о том, как бы и совсем всех отсюда спровадить, но тогда было бы слишком пустынно и одиноко в сиреневом прозрачном резервуаре обитать одной, всё зарастало бы пылью и скукой пустоты. Без Эли же ей самой пришлось бы пасти остатки своего модельного стада.– О чём это? – и Нэя вспыхнула, будто была невинной девушкой.

Напрасные мечты о Храме Надмирного Света

Рудольф не предлагал ей совместную жизнь в одном с собой пространстве. Не предлагал идти в Храм Надмирного Света, чтобы зажечь там зелёный небесный огонь на семейном алтаре, сделанным в виде прозрачного зелёного цветка. Но ведь этого ей не предлагал и Тон-Ат, которого все считали её мужем, не предлагал никто, исключая Чапоса в прошлом и немолодого дворника с метлой. Нэя шила бесконечное количество зелёных платьев, украшая их с немыслимой фантазией и искусством. И всё отбрасывала, продавала в столице в салоны Моды, и опять шила, ожидая, а вдруг он согласится, и в этот момент платье будет готово, чтобы он не передумал. И безостановочное шитьё платьев стало, как бы, её неврозом.

– Хочу каждый день видеть тебя, жить рядом, гладить по ночам твою кожу, – сказала она спящему Рудольфу. В прозрачной мансарде, розовеющей в закатном отливе Ихэ-Олы, было тихо, по-домашнему хорошо и спокойно, и не хотелось уходить к себе в кристалл «Мечта». Мечта давно уже поселилась тут, став счастьем, и не хватало ни дней, ни ночей для того, чтобы оно стало привычным, а уж тем более надоевшим.

– Это было бы утомительно, – неожиданно отозвался он.

– То есть? Гелия жила рядом довольно длительное время, – тебе не было утомительно, а я – это утомительно?

– Я был тогда молодым животным, – Рудольф блаженно потянулся, пытаясь притянуть её к себе. Она не поддалась, сидя уже полностью одетой, – А теперь?

– Тоже животное, но уже пожившее.

– Хочешь сказать, что нас время от времени соединяет всего лишь убогая потребность? С моей стороны – одиночество, а с твоей – скука?

– Нет. Ты же отлично знаешь, что я нарушаю все предписанные правила, заведя у себя инопланетную жену, каковой тебя и считаю.

– В таком случае, что удерживает тебя от посещения Храма Надмирного Света? Ради меня…

– Нэя! Это слишком! Топтаться в вашем зелёном балагане в клоунской рубахе. Ну, уволь! Это ничего не изменит. Вот Антуан с Лорой никуда не спешат.

– Почему ты так странно зовёшь его? Я заметила, ему не нравится искажение собственного имени.

– Не искажение, а его подлинное имя, данное родителями. А уж сам он изменил его, как ему нравится.

– У Икринки есть защитник. Даже двое. Ты и Антон. Кто есть у меня?

– Кто же в таком случае я?

– Тебе всё равно, как на меня смотрят, что говорят. Я по ночам плачу в своём кристалле, когда не нужна тебе.

– Выгоняй всех и перебирайся ко мне.

– И что? Сидеть в другой, уже твоей хрустальной башне и смотреть сверху на постылый лесопарк? Вечно одной? И уже безо всякого занятия?

– Она не хрустальная. Это сложная структура, не отличимая по крепости от камня.

– Да какая мне разница! Я хочу быть настоящей женой!

– А ты разве игрушечная?

– Не знаю. Надмирный Свет накажет меня за то, что я легла на любовное ложе без предварительного зажигания зелёного огня в драгоценной чаше…

Он засмеялся, – За что накажет? За любовь?

– За нарушение предписания предков. Тебе же не смешно, что у тебя самого есть предписания свыше, а они не от Надмирного Света, а всего лишь от твоих старших коллег. Ты же беспокоишься, хотя и нарушаешь свои предписания. Вот и я переживаю, хотя тоже нарушаю. – Нэя встала, дав ему понять, что уходит. Но уходить ей не хотелось. И он схватил её за подол, не отпуская, – Ты куда-то собралась? А как же я останусь один на нашем, как ты говоришь, «любовном ложе»?

– В любовном и мелодично-текучем потоке сладко тонуть… Мать-Вода не просто так создала любовь настолько притягательной, и укрыла туманом наличие нависающих вязко-глинистых берегов, на которые неизбежно будут выброшены все, кто верит в бесконечность её ласкающих миражей. Она хочет только продолжения собственного наслаждения, поскольку Мать-Вода купается в вибрациях влюблённых душ, не имея собственного горячего сердца. Чем больше себя тратишь, тем ей слаще, а человек может и утонуть, забыв об осторожности, о данных предостережениях – никогда не терять ощущения дна. Дно бывает у всего, и всякий может там оказаться.

– Какая у вас мрачная мифология! Когда-то мы, люди, жили в своём мире как в необъятной комнате, одни, ожидая отца, покинувшего нас на время за нашу провинность. За какую? Этого никто не знал, поэтому толкований этому греху было много, но вину несли на себе все. Потом мы выросли, изучили свою прекрасную комнату, насвинячили там, всё переломали во взаимных драках за лучшее место у окошечка. Помирились, прибрались вокруг себя и отправились в тёмную анфиладу пространства, искать прекрасный чертог Всевышнего, где Он готовит в честь встречи званый ужин под множеством хрустальных огней. Лучезарно улыбается румяным ликом, предвкушая встречу со своими резвыми и смышлёными детишками. Но двери в иные миры открывались, зачастую, как в пустые и непонятные, или уже разрушенные и необитаемые комнаты-миры, а залы пиршественной всё не было. Иногда по углам иных комнатушек кто-то жался, такой же заброшенный, да и не всегда похожий на нас. Иногда одичавший или просто дикий и кинутый, кого не думали ничему учить неведомые родители. И где они, родители? У нас их нет, у человечества, как у рыбьей икры. Мы заперты в каком-то замкнутом обиталище, причём не пригодном в основном своём протяжении для жизни вообще, брошены этими нерадивыми родителями, им совсем не нужные.

– Ваш Творец – это любовь, как и наш Надмирный Свет.

– Любовь как обобщенное понятие, абстракция это всё. Слишком много чего стянули под это слово. Вот у вас «дома любви», что же по заветам Творца вы их настроили? Не по вашим ли уродливым лекалам? Не вашим ли деформированным социумом они изобретены?

– В такую «любовь» я не верю.

– А в мою?

– Я решила, отныне лягу на наше любовное ложе только после ритуала в Храме…

Человеческие, мужские руки обнимали её тело, женское и отзывчивое, человеческое. Нет, не будет сегодня ночью пустовать их «любовное ложе». Ни берегов, ни дна, только ласковый всеохватный поток… он движется, а времени нет… Значит и старости никогда не будет?

– Много комнат, и во многих дети и все похожие. Значит Отец один, общий? Он ещё придёт, явит нам себя? Всё объяснит, утешит.

– Мы сами научились себя утешать, – ответил Рудольф, – разве нет?

– Ты думаешь о смерти? В тот самый момент, когда бывает настолько хорошо, а потом сразу спад и печаль. Всё конечно.

– Зачем нам думать сейчас о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя…

Дневник Нэи. Чего мне не хватало?

– Зачем нам думать о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя… – так он мне сказал, когда я ныла, напирая на его жалость к своему положению и изображая метафизическую тоску. Чтобы он не обольщался тем, что всегда мне за счастье. Но он всегда был моим счастьем. Не знаю, кто в кого входил, он в меня, или я в него. Но это было состояние выхода за пределы моего телесного сосуда, размывание будничного «я». Будто из серенькой коробочки вдруг выпархивали райские птицы, осыпая всё вокруг блёстками, и через мерцание их я не видела никакой голой конкретики. Счастье не имело физической формы. То есть имело, но форма была запредельно прекрасной, ласкающей меня и внешне и внутренне, да и просто отменяя все понятия верха, низа, внутри и снаружи. Как и деление на «я» и «он» исчезало. Мы становились целым, одним вневременным вечным существом. Меня не было на моей планете в этот миг, и его тоже. Был ли он в это время на своей Земле, не знаю, но я не была там и не представляла её. Мы были где-то за пределами того дома, где много пустых неряшливых комнат и тёмных протяжённых коридоров. И нет в нём никакого зала под хрустальным светом, потому что Бог гуляет по саду, где мы занимались своим, и не грехопадением, и не падением совсем, а полётом в поисках нектара, и всегда его находили и пили, касаясь друг друга крыльями. И Бог не корил и не стыдил нас за это, хотя и выпроваживал всегда обратно под низкую крышу привычного обиталища. И от этого я часто плакала, а он слизывал мои слёзы со вкусом только что принятого в райских кущах нектара. Видимо, его избыток и вытекал из меня, от жадности я слишком им упивалась, всякий раз боясь, что этот раз последний. Да, я так любила его каждый раз как последний. И как в первый тоже. И когда была безудержна, и когда была тиха как перед рассветом, но всегда счастлива им, с ним. Иногда он говорил вдруг, – Ксюнька, милая…

Я ничего не знала в то время о его земной Ксении, о ней он расскажет мне позже. Он не умел любить настоящее. Ему всегда был нужен самообман, мираж того, что было, а может, и не было, и он всё придумывал. Когда же он не играл в миражи, он был деловито внимателен к себе, будто и не любил, а обслуживал себя, воспринимая меня как безличную обслугу, чьи чувства ему мало и нужны. И эта его странная двойственность сопровождала всю нашу любовь, будто ко мне приникали два разных человека. Нельзя сказать, что он соблюдал некий график, это происходило бессистемно. И в моменты его странного безразличия, хотя и не всегда отменяющего его сексуальное влечение, я тоже лишалась возможности попасть в чудесное инобытие. Где луга были небом, а небо казалось горным озером, опрокинутым вверх и льющим сверху золотое сияние. В такие дни закрытых дверей в райскую перспективу я видела или прозрачный конус пирамиды, или серебристый потолок его подземного отсека, но всегда понимала их конкретность и нависающую плотность. Если же он сажал меня сверху, я чувствовала себя механической куклой и закрывала глаза, чтобы не увидеть отражения своего стыда в его глазах, всегда бывших безжалостными ко мне в такие минуты. От такой любви я уставала, и он казался мне чрезмерным во всём, и в силе, и в резкости, и в ненужной мне длительности этих, становящихся болезненными моему телу, слияний. И тело моё было для меня постыдным колыханием грудей, открытостью промежности, белыми ляжками и разбросанной по плечам взлохмаченной причёской, лезущей в глаза. В его ощупывающих пальцах появлялась жёсткость, а в губах полупрезрительный оскал, – «пью как нужду, не воображай о себе слишком-то уж», – вот как я бы перевела всё это в слова, если бы они были им сказаны. Возможно, это было связано с его периодами эмоционального упадка, нередкого тут для них всех, живущих в чуждом мире, да ещё и в подземном. Его тянула привычка тела, и не всегда было желание припадать душой к моей, любящей его всегда душе. Он её отталкивал, и она покорно лежала рядом, на простынях, мечтая о повторении совместных полётов.

Но может быть, я и сама не умела желать его также часто, как и он. Он же, видя мое нежелание, хотя и скрытое внешней уступчивостью, обижался на меня за это, что и проявлялось в его неожиданной небрежности ко мне, когда несостоявшийся полёт бухался о физический план и приносил привкус разочарования в последующий отдых. Хотя он сильно сжимал меня и в прозаические эти моменты, будто боялся, что я улечу одна, без него. И он опять останется один. И чувствуя свою ему необходимость, я прощала ему всё.

Однажды ранним, даже не утром, а только первым мгновением его проявления, когда мне особенно не хотелось возвращаться в предутренний кошмар, напугавший меня и не отпускающий из себя моё уже проснувшееся сознание, мне удалось вытащить Рудольфа из его сна и увлечь своей игрой. В страшном том сне, похожем на явь, приходил ко мне Тон-Ат. Только Рудольф обладал способностью вытеснить из меня всё то, что не было им самим. И в тот момент, когда первый луч коснулся конуса, самой верхней точки пирамиды, в меня и вошла та волна. Она накрыла меня целиком, как в кристалле в первую ночь с ним, а отхлынув и лишив понимания, где я и что со мной, оставила во мне то, ради чего и пришла. На этот раз в её силе было скрыто нечто, пожелавшее зацепиться и прорасти во мне. Произошло зачатие.

Почувствовав это нечто, произошедшее со мной, во мне, и убедившись в этом, я ничего не сказала Рудольфу. Или я боялась его негативной реакции? Несмотря на своё детское желание прятаться и убегать, по возможности, от тяжёлой реальности, я же понимала, что желание мужчины к женщине и желание иметь от неё детей, это не всегда одно и то же. И то, что когда-то он обещал мне много детей, так он был совсем другим тогда. Я могла бы сказать, что и тогда он одурманивал обычной золотой пыльцой влюблённую девушку, на которую столь щедры коварные любовники. Но так ли это, если всё было преисполнено искренности и глубины? Я помню до сих пор. Что же я имела сейчас? Он уже не мечтал о детях, если даже дочь держал до её взросления далеко от себя. Он жил настоящим, и своё будущее, ясное дело, не связывал с Тролом и его обитателями.

Вязкая субстанция страхов, сомнений и неуверенности, погрузила моё сознание в состояние мало радостное. Я так часто тонула в его прозрачных, но совсем не ясных глазах. Их зелёная вода с чёрными, твёрдыми зрачками много чего таила в своих глубинах, ласково играющих мне лишь своей поверхностью, искрясь лишь его определенной надобностью во мне, но в чётких границах, жёстко и ощущаемых. Я вовсе не стала для него всем, его смыслом и жизненным нервом его существования, его семьёй. Он чётко отделял свою жизнь, наполненную не особо-то и понятной мне деятельностью, от моей жизни. Он появлялся, когда хотел меня, вызывал к себе в «ЗОНТ», или брал на озеро в горы, иногда в свой жилой отсек под землёй, но не тот страшный, а другой. А так, он жил своей жизнью, закрытой от меня, а я своей, которой он не интересовался в силу её игровой несерьёзности для него и смешной мизерности. Я могла бы и не иметь этой жизни, ему было всё равно. Он хранил бы меня как куклу в коробке, от одной игры к другой. И как-то сознался мне сам, что никогда ещё не испытывал такого внутреннего успокоения, а иногда забывает обо мне на дни и дни, настолько я стала ему привычной, как это и свойственно бывает людям, – не думать ежедневно о том, что полностью пребывает в их обладании. Он никогда не щадил меня, удивляясь моей реакции, если его откровения меня задевали.

– Я всегда хотел постоянных отношений с чистой тихой женщиной. Я ценю покой, поскольку я безмерно устал от встрясок и безумств.

– Я чистая женщина и только?

– Этого тебе мало?

– Я хочу любви.

– Что же, по-твоему, происходит между нами? Сейчас, вчера, желательно и завтра. Или убежишь?

– Куда? Куда мне бежать? Если в пустыню к изгоям.

– Да я тебя и там найду.

– Не найдёшь. И искать даже не станешь. Ничего ведь не повторяется. Тогда в столице знал обо мне, когда я вернулась, когда я портила зрение в полутёмном подвале, но не захотел вначале вернуть, вернуться сам. Сопел от обиды, хотя и следил. На рынке, где я встретила странного человечка, и он сказал, твой муж прошёл, иди, а то опять разойдётесь… Я знаю, не будешь уже искать, если что.

– Если что? Ты о чём? Планируешь побег? Если же быть предельно откровенным, я не буду за тобой бегать. Захочешь уйти, уйдёшь без препятствий. Я же обещал тебе это. Выход всегда свободен.

Ну и где тут была любовь?

– В чём дело? – и он как палач пронзал мои глаза своими, становящимися целиком твёрдыми и пронзающими глазами. Как у того скорпиона из моего сна. – Что за настроение? Почему и о чём ты тоскуешь? Что тебя перестало устраивать? Ну?

Прятаться от его проницательности я не умела. Он шарил в моих, и впрямь тоскующих глубинах, но отчего-то не находил того главного, что постепенно становилось важнее всего прочего, что уже жило и разворачивалось во мне. Хотя я часто ловила на себе его изучающий и задумчивый взгляд, когда он считал, что я отвлечена от него.

– У тебя поправилась грудь, – сказал он, когда мы проснулись, трогая мою грудь, будто изучал её как врач, а не как любовник, не вкладывая в это изучение привычной ласки, – но сама ты похудела, – больше ни о чём не спросил. Только добавил, – И эта твоя метафизическая тоска в глазах. Они стали другие.

– В чём другие?

– Ты смотришь рассеянно, не фокусируясь на мне как раньше. Ты что же, решаешь проблему побега? Не мучайся, когда захочешь уйти, я дам тебе всё для того, чтобы ты смогла жить сносно. Не скажу, что роскошно, потому что считаю, что здесь этого не дано никому.

– А сам ты?

– Я здесь не вечно буду.

– То есть, ты легко допускаешь возможность жить без меня?

– Я много лет жил без тебя. Сколько я с тобой? Два года.

Я отвернулась от него, и вся сжалась. Но он умел, если хотел, всё превратить в пустяк. Обхватив меня, он прошептал, щекоча ухо, – Это же твоя затея бежать, а не моя…

– Нет у меня никаких затей.

– Если нет, то о чём твой лепет, моя глупенькая нимфея…

Потом мы любили. Перед тем как заснуть, он положил свою руку, налитую сонной тяжестью, на мой живот, мешала мне шевельнуться. И мне не хотелось терять это ощущение родной тяжести на себе, будто она могла быть защитой тому, кто скрывался в изначальной темноте чрева, и чьего будущего я ещё не знала. Когда же я выскользнула, он даже не проснулся, или же не захотел, если и почувствовал, что я встала и ушла.

После этого мы не виделись довольно долго. Я начала сильно скучать. Мир вокруг утратил цвета и облинял, как старая одежда. К тому же я узнала случайно, что он мог и не лететь на спутник, но улетел вместо другого, вместо своего подчинённого Олега. Почему? Явно довольный бездельем Олег сразу отметился у Эли, утащил её в заповедную чащу, в тот скрытый павильончик, откуда она возвращалась, вечно притаскивая в складках платья муравьёв. Они ползали там, куда она садилась, и кусались очень ощутимо. Я обычно ругалась, чтобы она вытряхивала платье перед кристаллом на террасах. Всё равно все знали о её ночных похождениях. И разве до Олега не было её женского бродяжничества? Просто Олег своими богатырскими габаритами отпихнул всех прочих. За что её и презирали как за глаза, так и в глаза. Но что-то в ней сдвинулось, не знаю только где? В голове или гораздо ниже?

Вполне возможно, у Рудольфа были свои причины лететь вместо Олега, и не моя хандра являлась тому причиной. Да и чем я ему досаждала? Кроме своего, раздражающего его всегда, упоминания о Храме Надмирного Света. О зелёном огне, о котором мечтала. И ради которого шила и шила свои бесконечные тончайшие фантазии, в которых к алтарю – к прозрачной зелёной чаше – небесному цветку подходили другие девушки. А я, уязвлённая, думала при этом, что вот, радуйтесь, радуйтесь, вас же и похоронят в этом платье. Такая недостойная злость огорчала меня, едва я от неё освобождалась. Правильно, думала я, бабушка таскала меня в детстве за волосы, такую злюку. Как ни старалась она, я не стала такой же подлинной аристократкой, как она или мама. Я завидовала счастью других? Нет. Просто я страдала за себя.

Дневник Нэи. Я превращаюсь в хронического нытика

Я бродила по лесопарку. Иногда сидела на скамеечке, отвлекаясь на кружево растительности, казалось, вытканной на перламутровом зеленоватом фоне и переходящем в кисею с неразличимым уже сквозным узором в вершинах деревьев. Свет и тени непрерывно изменяли растительный и объёмный узор, но я жадно впитывала его в себя, улавливая зыбкие образы для своих будущих изделий, возникающих в моем воображении.

Иногда по тропинкам прогуливались парочки, и я вспомнила Антона. Погружённый в своё счастье, как в глубоководную впадину, он уже не существовал здесь, а где-то, и я почти не встречала его. Икринка же меня избегала, и я чувствовала, как всё во мне претит ей даже физически. Я стала для неё продолжением отца, вернее, его жалкой тенью, и я не могла ни отмечать, как брезгливо она сжимает свои прекрасные губы при моих прикосновениях к ней, стараясь, только бы не коснуться губами моей осквернённой кожи.

Мне вдруг показалось, что я прожила какую-то немыслимо длинную жизнь и смотрю на этот лесопарк откуда-то издалека, уже и сбросив с себя телесную оболочку, паря над обыденностью и смеясь со стороны над своей прежней верой в какое-то особенное будущее… Но я очнулась, и вера была самая что ни на есть настоящая. И куда это меня унесло? Будто я не живу, а вижу сон о своём прошлом и давнем на забытой фантастической, и то ли существующей, то ли и нет планете Паралея.

Как-то сразу отяжелев, я плюхнулась, пройдя совсем немного, на другую скамью. Будто кто положил мне мешок с грузом на плечи. Размытые годы прошлой жизни, выйдя изнутри, легли отчего-то снаружи так плотно, что придавили собою. Я вспомнила Нэиля, смеющегося в ветвях дерева, его короткие штаны, из которых он вечно вытягивался. Он болтал ногами в папиных башмаках, – тратиться на новые ботинки казалось маме излишним. Она считала, что для нищей окраины былой шик аристократического прошлого, выраженный в этой обуви папы, всё равно признак нашей непохожести на окружающих. Маме это было важно, а бабушке уже нет. Что касается Нэиля, он не радовался, пусть и аристократическому, но старью, и стеснялся перед девчонками. Он так и говорил, – старьё, старьё, – а башмаки были новёхонькие. Он страдал не от башмаков, а от воспоминаний об отце. Я никогда не забывала, что люблю виновника гибели своего брата. Но всегда цеплялась за объяснения Рудольфа, что виновником несчастья была Гелия. И подлинный убийца остался не раскрыт. Да я и отстрадала вполне в цветочных и пустынных плантациях за своё отступничество и во время скитаний по неласковой ко мне столице. Я заплатила за всё, так я себя утешала. Но всё равно, когда я думала об этом, в такие минуты земля под ногами делалась подобной зеву и обездвиживала во мне пульсацию жизни, утягивая в себя. Я холодела и делалась пустой как дупло, в котором только крошево и отвратительная чернота вместо бегущих к кроне живительных и радостных соков. Глядя на кроны деревьев, я думала о том, что сколько их, таких деревьев с дуплами в центре стволов, но цветущих и продолжающих дарить тень и блаженство прохлады отдыхающему под ними, а также и жизнь своим плодам и семенам будущего.

Я всё же решила уйти из тягучих, утягивающих в печаль мыслей. Я стала думать о загадке человека в мире и за его видимыми пределами. Кто расселил людей, столь похожих, но в разных мирах и под разными небесами?

– Нэиль, – обратилась я к тому, кому предстояло ещё стать кем-то, может и девочкой, но я была уверенна, что это мальчик. – Ты у меня один, и я у тебя одна.

Почему я вычла Рудольфа из нашего объединения, не знаю. Было в нём что-то, внутренний лёд, не пускающий вглубь, или некая броня, но мне было очевидно, что Гелию я ему не заменила, как ни старалась. Гелию он считал женой. Я же есть и хорошо, а не буду рядом, он и обойдётся. Что было во мне не так? Может, он втайне считал меня примитивной? И почему я не хотела радовать его сообщением о ребёнке? Будто это была только моя ноша, моя зона ответственности.

Любовь не стала такой, о какой я мечтала, какую он обещал мне в юности. Я наполняла его жизнь приятностью, интимным удобством. Скука ночей в пустой пирамидальной башне наполнилась сексуальной игрой, выросшая из прошлого страсть не стала чем-то большим, чем обыденная привязанность с его стороны. А с моей? Он был для меня всем, смыслом, дыханием, содержанием дней и ночей. Он осмеял мою просьбу о том, чтобы зажечь нам с ним священный зелёный огонь в Храме Надмирного Света. Он не считал меня кем-то, очень для себя важной и нужной. Он был от меня свободен. Но едва я пыталась скулить о своей неопределённости, он обрывал меня с раздражением.

– У тебя же есть всё. Есть я сам. Чего ты желаешь? Чтобы я поиграл в маскарад? Но я не хочу. Потому что знаю, что и так люблю тебя, и этот твой костёр в чаше ничего мне не добавит.

– Но это важно для меня. Я…

– Чтобы твои подружки увидели тебя в платьице невесты? Тебе важнее быть или казаться? Создавать некий образ о себе для чужих людей или жить реальной счастливой жизнью, как мы с тобой и живём? Или не живём? А спим? – и Рудольф всё превратил в игру, – Эротический сон, как в юности. Ведь моя фундаментальная тут реальность – рутинный поток дней, наполненных работой. И я плыву в этом сером потоке, в котором ныряешь и пыхтишь от желания поскорее доплыть до постели, где меня ждёт мой главный сон, – ему было весело. Мне нисколько.

Я погладила ещё плоский живот и представила сына, похожим на Нэиля. Мы были похожи с ним, а сыновья часто рождаются похожими на мать. Всегда похожими. Бабушка говорила, что все таланты, ум, красота передаются по материнской линии, а по мужской передаются, в основном, родовые неполадки со здоровьем. Поэтому, как бы ни был умён, одарён мужчина, если он хочет талантливого сына, должен искать такую же талантливую женщину. Но часто выдающиеся люди рождают ничтожных сыновей именно из-за того, что на их выдающиеся качества часто налипают женщины определённого свойства, оттесняя тех, кто наделён тонкой и глубокой натурой. Такие люди всегда скромны, горды и не наделены хваткой насекомых или сорных колючек. И этот закон работает и в обратном порядке. Доченьки в папу, сыновья в матерей.

Я представила вдруг тело брата, давно ставшее тленом. Чёрное и ссохшееся, жуткие лоскуты былого сияния, обрывки, изжеванные чёрным зевом земли – матери ли, мачехи ли, но без возврата тем, кто продолжает помнить и любить его былое, сотканное из дыхания небесного светила доброе и бодрое существо…

Рудольф рассказывал мне, что состав человеческих тел вовсе не тот, каков у планет, где они обитают, а тот же самый, из тех же химических элементов, что и звезды. Поэтому мы и буквально сотворены из звёздного света, входящего в соитие с веществом планеты, питающей свои порождения. В существование вечной души я, скорее, хотела верить, чем верила в действительности. Душа – свет, это маленькая капелька, отражающая в себе образ безмерного вселенского океана, в который как в зеркало смотрит Творец, и её нельзя убить.