– Ну… у тебя отчего-то все платья порождают соблазн, так что я порой даже не против той скорлупы, куда ты и прячешь свои уникальные перси, – платье его явно не устраивало, и Нэя надулась на него.

– Твоя нестерпимая манера прятать отдельные обозначения в скорлупу того языка, который мне неведом, есть признак твоей невоспитанности. Никогда не угадаешь, что именно ты сказал? А если ты издеваешься надо мной?

– Хорошего же ты мнения обо мне! Я всего лишь использую те богатейшие возможности при выражении своих мыслей, которых лишён язык Паралеи.

Что она могла возразить на это? Только то, что полной прозрачности в их отношениях, всё же, не существовало? Если бы всё обстояло иначе, он давно бы пошёл с нею в Храм Надмирного Света…

– Я не буду переодеваться! Я не твоя кукла, которую ты волен обряжать во что тебе и угодно. Я не в ЦЭССЭИ собираюсь гулять, а всего лишь отправлюсь с тобой на озеро, где в целой округе ни души обычно. Меня тоже не всегда устраивают твои безвкусные одеяния.

– У меня не одеяния, а рабочая экипировка, задача которой соответствовать той или иной обстановке.

– Тогда ты тоже сними своего скорпиона! Он мне не нравится!

Он стащил майку и бросил её на диван, – Да легко!

Тут Нэя извлекла из своей сумочки новую мужскую рубашку, изготовленную для него. На ткани рукой её художницы по росписи тканей был изображён пейзаж озера, образ которого Нэя обрисовала мастерице на словах. Лазурные воды соприкасались со столь же лазурным небом, а на фоне розовеющих облаков летела птица с алеющим оперением. Таким примерно был пейзаж на платье мамы, который она помнила. Рудольф хмыкнул, но без сопротивления влез в новую рубашку. Нэя застыла от восхищения. То ли рубашка заиграла своими переливами, то ли он сам был потрясающе хорош!

– Ты реально сделаешь из меня неисправимого уже тролля, – только и сказал он. – Сама потом плакать будешь, как разовьёшь у меня привычку к аристократической роскоши. Ты уже и доктора подсадила на свои рубашечки, и Артур тут вырядился как попугай. И Олег ходит павлином сизо-зелёным, разве что хвост за ним не тащится. У меня буквально в глазах уже рябит, когда мой десант стал напоминать вдруг какой-то всепланетарный слёт птичей.

Нэя засмеялась, – Олега Эля взяла под свою опеку. Она считает его сиротой, потому и усыновила.

Рудольф подошёл к стеклянной двери, ведущей в душевую комнату, и оглядел себя, – Нет! Я не буду разгуливать в рубахе, похожей на японскую ширму.

«Японская ширма» опять осталась без расшифровки, но судя по тому, что он стащил с себя рубашку, что-то плохое. Он извлёк другую рубашку без рукавов из своего шкафа, – тоже чёрную. И почему такое пристрастие к чёрному цвету? На этой рубашке уже не было изображения ужасного скорпиона. – А эта тебя устраивает? Без птиц и гадов пресмыкающихся.

– Я… – она переживала неожиданную острую обиду, – Пожалуй, купаться не пойдём. Я вспомнила вдруг, что у меня на сегодня назначена встреча с женой самого Главы Администрации города. И презреть её, означает нанести ей жгучую обиду. Ты понимаешь? Я должна уйти…

– Не выдумывай! – он считывал её ложь мгновенно. – Не хочешь погружения в воды озера, совершим погружение в пучины райского блаженства…

Но ей, действительно, не хотелось сегодня такого вот погружения в «райское блаженство». Ей совершенно не желалось секса, и в последнее время это стало происходить всё чаще. Утром она отказалась от этого не только из-за возникшей размолвки. Он не желал идти в Храм Надмирного Света, тогда как зачатый ребёнок с каждым днём всё более и более будет проявлять своё возникшее существование, – пока что тайное от окружающих, – теми изменениями в её фигуре, которые уже не спрячешь, как ни старайся.

– Неужели, тебе так сложно было уступить такой мелочи, даже если моя рубашка тебе не понравилась? А всем твоим ребятам и доктору эти рубашки очень нравятся.

– Ты нужна мне для услаждения, для отдыха, для тишины вдвоём, а не ради тех битв, когда ты пытаешься подавить меня.

– Почему ты такой упрямый? – она подумала, что его упрямство напоминает ту самую стену вокруг города, но в которой нет пропускных пунктов. Или она их не обнаружила пока. – Даже в моём подарке ты усмотрел какое-то посягательство на себя. Ты сам же восхищаешься моим умением создавать красивые одеяния, и сам же моим искусством пренебрегаешь.

– Я не буду ходить как цветастый тролль! Ясно? И твоя эта ангельская хламида, что на тебе, мне не нравится. Она очерчивает все твои одуряющие соблазны настолько… ты будто голая. Ты же вся просвечиваешь!

– Почему одуряющие? Кого они одуряют?

– Женщины вообще одуряют собою всякого. Такова их природная функция, заманить и вытянуть живой ресурс из самца для сотворения потомства. Но уж по ходу дела она и открывает приятность сексуального действа для себя лично, как и открывшуюся возможность поработить того, кто к ней и притянулся.

– Да ты ничем не отличаешься в таком своём поведении от троллей!

– Признаю, – проворковал вдруг он, притягивая её к себе. Он не желал её немилости. – Оставайся в этом потрясающем платьице. Идём купаться. Я всего лишь ревную тебя ко всем, дурочка. Могла бы и понять.

Она вздохнула. Она не хотела ссориться. Она хотела искупаться в лазурном озере. Она хотела его обожания. Хотела не «приятности сексуального действа», а любви.

Доктор Франк встретился им на тропе, ведущей к озеру. Он остановился, сияя своей неотменяемой улыбкой, всегда припасённой для Нэи, – на Рудольфа она не распространялась.

– О, моя облачная волшебница! – произнёс Франк с нескрываемым восторгом. – Ты выглядишь, как повелительница таинственных духов белоснежных вершин Хрустального плато. Ты вся светишься, дитя моё!

– Да сам светишься, как лампочка, даже издали, – обратился к нему Рудольф на земном языке.

– При всём своём внешнем совершенстве, каким ты и радуешь женщин, ты весьма пессимистичный тип. Оптимизм же не только продляет молодость, но и укрепляет мужскую потенцию, чтобы ты знал.

– Твоего сияющего оптимизма хватает с избытком на весь подземный город.

– Мрачен взором и чёрен своим одеянием. Постыдился бы ворчать, владыка подземный, идя под руку с прекрасной и светлоликой женщиной – лебедью.

– Прикрути свой словесный фонтан, постник и молчальник, а то обрызгал с ног до головы своим жизнелюбием. Следи за тем, чтобы твои трусы не сползли с тебя с тою же очевидностью, как сползает с тебя твоя схима.

Но доктор не придал его словам никакого значения, из чего Нэя сделала вывод, что Рудольф ответно его поприветствовал, и они обменялись дружескими речами. Мокрые седые волосы Франка, действительно, нимбом сияли в лучах светила. Издали его можно было принять за молодого человека, – так легка походка, а сам он строен. На нем переливалась на ярком свету затейливым узором трольская рубашка. Но где он её приобрёл, Нэя не знала. Не у неё. Это было изделие столичных модельеров. После того случая, как она сшила ему пару рубашек, как Франк и попросил, доктор вдруг зафасонился, и рубашки менял едва ли не каждодневно, – одна другой краше. «Не старик, а цветочный атлас», – острил Рудольф.

– Давно уж оскоромился, – ответил доктор Рудольфу с непобедимой улыбкой, продолжая общение на том же чужедальном языке. – Да и с чего ты решил, что я принял схиму? Я не православный. Да и целибата не принимал, ибо я вне религиозных конфессий принципиально, так что и греха на мне нет.

– Рад за тебя, безбожник, – буркнул Рудольф, оставаясь неприязненным, пытаясь заслонить Нэю собою от откровенного взгляда жизнерадостного «постника-молчальника». – В таком случае стоило бы проявить принципиальность и не поминать имя Бога всуе. В чём ты замечен. Твоими рассуждениями о Высшем Божьем Провидении наполнены все твои лекции, какими ты потчуешь моих ребят.

– Кто же при здравом уме может отрицать наличие Высшего Проектировщика окружающего нас Мироздания? – вопросил доктор с тою же ликующей улыбкой. – Как ни беспощаден и ни дисгармоничен порой окружающий нас мирок, он всё равно лишь частичка того Единого, что не устаёт поражать грандиозностью и непостижимой, превосходящей наше понимание, очевидной Высшей Разумностью.

– Ты, похоже, разговаривал со своей матерью даже тогда, когда она облекала твою задницу в твой первый подгузник. А может, и в материнской утробе ты уже вёл с нею свои диспуты о Божественном и Непостижимом.

– Он угостил тебя моим зефиром? – спросил доктор, проигнорировав грубые нападки на собственную мать, не сочтя достойным отвечать на столь очевидную ревность, не по существу. Он перешёл на язык Паралеи. – Утром я испытал необыкновенное вдохновение именно потому, что знал, что ты будешь сегодня нашим гостем. Зефир удался как никогда.

– Он её угостил, – ответил за Нэю Рудольф. – Только она мой личный гость, а уж никак не «наш».

– Оставляю без комментариев его несносный индивидуализм, – продолжал смеяться доктор, по-прежнему обращаясь только к Нэе. – Арсений просто умолял меня отдать ему часть зефира, что я отложил для тебя. Он редко нас посещает, и ему не всегда достаются наши привычные сладости. А он сладкоежка, хотя и стесняется того. Я сказал, что сегодня нашего ГОРа посетит гостья, а она тоже любит мой зефир. Арсений ответил: «Разве она и не ваша тут любимая гостья? Жалко, что я спешу и не смогу на неё полюбоваться. У меня настроение повышается на пару дней вперёд, если я её вижу даже мельком». Он тебя не ревнует?

– К кому бы? Уж не к этому ли чокнутому коллекционеру ископаемых костей? – отозвался Рудольф. – Да и какая женщина могла бы составить ему компанию в их поиске, а также разделить его восторг по их поводу.

– Такая женщина есть, – ответил доктор, наконец, взглянув на Рудольфа. – Она всегда поймёт восторг коллекционера, поскольку и сама коллекционер. – У Франка было до того отличное настроение, что он подарил улыбку и ему.

– А кто она? – не удержалась от любопытства Нэя.

– Зачем тебе знать? – одёрнул Нэю Рудольф. – Арсений не тот персонаж, что возбуждает любопытство хоть кого. Он всегда стоит одной ногой здесь, а другой топчет землю собственных вымыслов. Чудак-человек. Даже не представляю, кто его сюда запулил? Ему место, как и моей матери, где-то в замшелой древней крепости в каком-нибудь туристическом заповеднике. Но на Земле. Поскольку он тут всего лишь обременение для меня лично.

Франк ничего ему не ответил и опять обратился к Нэе, – Видишь, он ревнует.

– Да к кому! – нешуточно уже раздражался Рудольф. – Она и лица-то его толком не разглядела ни разу. Он вечно смотрит себе под ноги. Какая ещё женщина может у него быть? Если он никому не смотрит в глаза, ни с кем не общается.

– Не смотрит и не общается только с тобой. Не знаю уж, чего вы с ним не поделили. Арсений – милый и добродушный человек, и все его у нас любят.

– Все? А меня вы исключаете из понятия «все»?

– Конечно. Вы же ГОР – человек тут исключительный, уж никак не все, – продолжал шутить доктор. Рудольф потянул Нэю от него в сторону озера. Она обернулась к Франку и показала ему розоватый шарик зефира, вынутый из сумочки. Поцеловала лакомство и засмеялась.

– Наслаждайся его неповторимым земным вкусом, – сказал Франк радостно. – Хотя яблони давно уже стали здешними обитателями, как и мы сами.

– Вот прилипала! – досадовал Рудольф. – Он как будто имеет встроенный навигатор в себе и вечно лезет мне навстречу, когда я с тобой. Обычно же он купается рано утром, а тут вылез!

Нэя, радостно смеясь, потёрлась головой о плечо Рудольфа. Франк уже успел отдалиться.

– Я действительно никогда не видела этого Арсения, чтобы близко, – сказала она. – Он какой?

– Да никакой! – ответил он и ловко откусил половину зефира из её руки. – Уж точно невкусный для женщины, у которой есть вкус.

Когда она плавала, как и обычно, не удаляясь от берега, Рудольф наблюдал за нею, не желая лезть в воду. Он пошёл сюда ради неё, а сам отчего-то купаться не захотел. – Ты похожа, если смотреть сверху, на атласно белоснежного лягушонка! – смеялся он, – так забавно гребёшь своими очаровательными лапками и пучишь свои глазки, до жути боясь собственной прыти.

Нэя вылезла к нему, – Ты только и делаешь, что подыскиваешь мне обидные прозвища. – Она легла на его рубашку, лицом к небу, закрыла глаза и тяжело дышала. Плавание давалось ей с трудом. Она действительно до жути боялась глубины. – Руд, давай не будем любить друг друга здесь. Я хочу присвоить тебя там, где стены будут защищать нас, и это позволит мне раскрепоститься в полной мере…

– Как захочешь… – он изучал её настолько голодными глазами, что она улавливала его желание даже через закрытые ресницы, скорее даже кожей. Ей было хорошо и тепло от его любования.

– Можешь тоже меня обозвать, – сказал он. – Я же никогда не препятствую тебе ни в чём. Давай, я не обижусь, – он лёг рядом, едва прикасаясь к ней, как будто боялся, что она растает от его касаний.

– Хорошо. Ты прекрасный истукан, сделанный из чужого звёздного вещества, – сказала она.

– Не то, – сказал он, – не тянет на дразнилку нисколько. Мой инопланетный лягушонок во всём бездарен, кроме своего любовного искусства.

– А та одежда, что я умею изобретать и шить? – спросила она, по-настоящему обижаясь на него. – Помнится, когда-то ты носил изделия, созданные мною. А почему вдруг теперь расхотел пользоваться моим дизайнерским искусством?

– А для чего мне теперь? Ты же любишь меня по любому, в чём я ни будь. Да и надоело мне играться в собственное украшательство. Я же не юноша давно. А что, у тебя многие из здешних павлинов мужского пола рядятся?

– Да, – призналась она, – но не многие. Стесняются приходить из-за того, что у меня слишком много женщин и девушек бывает. А мужчины вообще-то хотят всегда быть выше женских пристрастий к внешним побрякушкам. Но иные приходят со своими жёнами и на ушко просят меня создать им нечто эксклюзивное. Только я не люблю шить для мужчин. Для этого у меня есть особый мастер, по совместительству она же художник по росписи тканей. Я с таким трудом сманила её к себе из лучшего салона в столице. Она очень раздражает мой персонал своим высокомерием, но по счастью не своих клиентов.

– Так вот откуда у нелепого кладоискателя в последнее время такие расписные рубашонки появились! – засмеялся он. – Арсений бродит к тебе в твой питомник по созданию текстильной красоты? Наслышан о том, что сей центр является и генератором порчи местных нравов.

– Догадываюсь, кто тебе о том нашептал! Не иначе Лата-Хонг, пролезающая повсюду своим толстым, а таким извилистым телом.

– Какая Лата? Не помню такой.

– Как же? Эта особа из Администрации уверяет, что является твоей дорогой коллегой. Очень уж любит она за всеми наблюдать, не только служить нуждам корпорации. А ты в вашем «Зеркальном Лабиринте» её самый любимый объект для наблюдения.

– Какой ещё и чей объект? – возмутился он. – Никогда им не был и не собираюсь. Разве Лата толстая? Скорее уж она крупная, да и то лишь в сравнении с тобою. Женщина весьма любопытная и неординарная не только внешне. Смышлёная, завидно-активная, надёжная для тех, чьи задачи и реализует, хотя её чрезмерно грузят всяческой ерундой. Что ещё? Сказать мне больше нечего. Разве что несчастная лично. Ведь она молодая, а уже вдова.

– Ага! Знаешь её? Какая же она молодая? Ты что! Она без пола и возраста. Именно что служебная функция. Бессердечная и железная. Прёт так, если ей надо, что не остановишь ничем.

– Какие они там ни будь, а я вынужден терпеть на своём рабочем месте не только разных, но и разнополых представителей местного человечества. Куда от них спрячешься? Только в подземный город. Ты же терпишь у себя там разную клиентуру. Вынуждена терпеть. И даже улыбаться, и даже служить.

– Я никому не служу. Я работаю ради собственной реализации и преображаю всякого, кто бы ко мне ни явился. Не всегда, конечно, творчески, но всегда добросовестно. Моя работа и мои разработки дорогие, потому я и стараюсь не ронять лица заведения. А лицо это я сама!

– Ну вот, а говоришь, что не знаешь Арсения.

– Ни разу его не видела у себя! – опровергла Нэя. – Наверное, его загадочное столичное увлечение не простая женщина, вот она его и обряжает в рубашки, расписанные вручную.

– А доктора-то кто рубашонками украшает? Разве не ты? Последнее время он стал настоящим женихом, стоящим в преддверии, что называется, вашего Храма Надмирного Света.

– Разве? – без всякого интереса отозвалась Нэя. – Не заметила даже. К тому же все ваши гуляют в свои свободные дни, где им заблагорассудится. Мало ли где доктор принарядился по случаю. Я одна, что ли, мастер на всю Паралею? – Нэя села. Он валялся рядом, подставив свою открытую грудь узорчатому свету, проникающему сквозь прорези узких розоватых листьев туда, где они и лежали.

– Руд, зачем ты бреешь свою грудь? – спросила она.

– Разве тебе нравятся мохнатые особи? – спросил он и перевернулся на живот.

– Ты и не был мохнатым, выглядело очень красиво… Прежде я никогда не видела таких мужчин…не надо брить грудь. Мне нравилось, что ты такой…

– Какой? Не хватало ещё мне быть подобием шерстистого сатира Чапоса… – пробормотал он.

– Я никогда не видела этого… – и опять она не захотела произносить имени Чапоса, – бывшего мужа Эли голым, – она прижала руки к губам, но тут же добавила, – Ты первый озвучил его имя. И что означает определение, которое ты ему дал только что?

– То, что он полу животное, вроде того.

– Ты такой большой и прекрасный, и всё у тебя такое же… Даже не верится, что ты принадлежишь мне… что ты мой полностью.

– Принадлежу тебе? Ну, наверное, какой-то своей частью и принадлежу.

– Почему только частью?

– Да тою самой, которой в тебя и вхожу. Ты думала о том, что мужчина, входя во внутренность женщины, всегда остаётся внешним по отношению к ней? А женщина во всех смыслах запускает мужчину внутрь себя. Поэтому, привыкнув опознавать его как свою собственную уже часть, всякая женщина считает мужчину уже и физически своей собственностью. А мужчина, уходя из женщины, легко может забыть о ней. Мука же женщины от потери своей, как она считает, части, всегда внутренняя, ей бывает сложно принять кого-то другого с той же быстротой, как бывает у мужчин. Это же что-то чужеродное, – опознавание «свой-чужой» происходит не на уровне ума, а на подсознательном, можно сказать, уровне клеточных структур. Потому и принято считать, что женщины страдают глубже, а мужик что? Помаялся какое-то время и…

– Мне не нравятся такие разговоры. Мстишь мне за отсрочку того, что тебе хочется заполучить прямо сейчас?

– Нет. Я уже как-то притерпелся к тому пыточному инструментарию, что ты используешь с того самого дня, как мы познакомились. Ты всё время от меня ускользала и мучала. Тебя уже не переделаешь.

– Я хочу тебя не меньше, но любовь на природе не даёт мне той полноты ощущений, как бывает в полной безопасности, в закрытом помещении… – она стала нежно массировать ему плечи, как ему особенно нравилось.

– Добавь своё излюбленное словечко «в комфорте». А есть женщины, обожающие именно любовь на природе. Когда становишься словно бы нераздельной частью всех её процессов, родной молекулой её неохватной мощи… – он недоговорил, и нечто из той, другой и земной его жизни вдруг было ухвачено ею, болезненно вошло в неё, и она почуяла именно что на клеточном каком-то уровне, что ту, неизвестную, она не превзошла. Та осталась непревзойдённой. Её надо было изгнать, немедленно!

– Ты совершенство… – прошептала она, с внезапной страстью лаская его, применив всё своё возможное искусство, став раскованной и бесстыдной: «Только я существую для тебя, только я дам тебе самый возможный максимум любовного напряжения и последующий каскад головокружительных, ни с чем уже не сравнимых ощущений». – Ты мой! Такой большой, желанный, великолепный… Если бы все мужчины были как ты, то именно мужской род назвали бы прекрасным, а не женский…

– Поэтому-то я и стремлюсь поделиться своим совершенством с тобой, – ответил он, сильно хватая её, опрокидывая навзничь. – Всегда щедро, много… ты моя прохладная и хрустальная жрица здешней богини воды…

– А ты будешь моим горячим светом, дарующим ей подлинную красоту… наполняющим её собою… – Нэя запрокинула шею, отдаваясь его натиску, и тут… Она отчётливо увидела, как некая невнятная фигура в чём-то чёрном метнулась в гуще высоких кустарников. Послышался треск потревоженных ветвей. И если Рудольфу было на данный момент не до постороннего шума, в чём бы он ни выражался, то Нэя вывернулась из его объятий и вскочила, отрезвев от страха. – Кто там?! – крикнула она в кусты.

– Да собака летучая должно быть, – он сел в растерянности. – Залезла поспать в тени, а мы её спугнули. Иногда они тут встречаются.

– Я боюсь! – Нэя стала поспешно натягивать платье. – Я не хочу тут рядом с какой-то страшной собакой… Вдруг она выскочит и укусит? Разве она настолько большая? Как человек.

– Нет, – ответил он, – они небольшие, если видеть их на земле. Они только в полёте впечатляют своими размерами из-за крыльев. Но летают они только перед вечером и ночью.

– А это была фигура человека! – Нэя таращила глаза, полные ужаса. – Человек, одетый во что-то чёрное и развевающееся. Я успела заметить, как он раздвинул ветви. Он следил за нами!

– Да кто? – он засмеялся, не разделяя её страха ничуть. – Кто тут может быть? У наших нет таких одеяний, чтобы полностью чёрного цвета. И следить никто из наших не станет. У нас воспитание не такое, и достоинство есть у всякого.

– У тебя у самого майка чёрного цвета. Может, это беженец? Ты говорил, что тут обитают беженцы.

– Они тут не ходят никогда. Их бы вычислили мгновенно. Это зона нашего контроля. Да и собак бы спугнула система опознавания. Они боятся того волнового излучения, что сразу же включается, едва они проникают на объект. Тут не может никого быть. Успокойся.

– И глаза были такие страшные, горящие… Руд, я боюсь! Ты же слышал сам, как трещали ветки. Пошли отсюда!

– Прекрати панику! – он встал и раздвинул ветви. Там не было никого. Он снял с остро торчащей и засохшей ветви клок чёрной тряпицы, но сжал её в кулаке, так и не показав Нэе. – Созерцатель, – пробормотал он тихо. – И тут ты отметился, урнинг проклятый… Тут не может быть чужаков! – повторил он громко и уверенно, незаметно выбрасывая клочок в гущину зарослей. – Никогда! Здесь полная безопасность для тебя. Здесь система слежения намного совершеннее, чем в самом ЦЭССЭИ. – Он яростно тёр поверхность ладони пучком сорванных листьев, стремясь удалить мнимый след от мерзкой тряпицы. – Любой лазутчик будет немедленно зафиксирован системой слежения и немедленно нейтрализован.

– Тебя кто-то укусил? – спросила она сочувственно, наблюдая, как он возится с ладонью. – Мошка?

– Нет. Здесь нет никаких мошек. Ты знаешь отлично. Тут особая, можно сказать стерильная, зона.

Нэя обняла его за шею, приникла, пытаясь смягчить приступ вполне понятного раздражения.

– Если не хочешь продолжения нашего совместного праздника отшельничества на просторах природы, тогда пойдём уж поскорее. В тесноте, да в безопасности. А то я сильно наскучался и ещё немного, я не выдержу… – Он мешал ей одеваться, жадно её тиская, отчасти злясь, что был резко снижен высший градус любовного накала, но покоряясь её воле уйти им отсюда. Его лицо стало пасмурным, как будто на Ихэ-Олу нашло дождевое облако. И Нэя, зная его особенности, сама мягко, как белое облако в своём воздушном платье, опустилась на траву, где валялась его рубашка. Раскинула руки, призывая его к себе и отбрасывая прочь недавний страх. Игра должна быть продолжена. Как пикирующая хищная птица на беспомощную белейшую дичь он ринулся следом…

– Надмирный Свет сотворил нас с тобою из одного зёрнышка Духа, – прошептала она, без предыдущей и сорванной, к сожалению, страсти, но всё же нежно подчиняясь ему…

Хагор повторно и абсолютно бесшумно продвинулся на прежнее место, стараясь не допустить прежней оплошности. Он готов был испепелить голую и мускулистую спину того, кто на данный момент обладал одной из прекраснейших женщин Паралеи. Как и всегда. По внешней фактуре Гелия, в общем-то, превосходила Нэю. Но талант души ласковой и скромной птички-щебетуньи переливался, как огранённый чистый кристалл, освещая даже пространство, в котором и пребывала на данный момент эта маленькая женщина. А недостойного её избранника переполняла животворная сила, каковой не было у самого Хагора никогда, ни самой её жалкой малости. Ртом, ноздрями и даже зрением он улавливал в себя чужое искрящееся, любовное силовое поле, но собственное тело оставалось к подобным излучениям не восприимчивым, мертвенно-глухим. Его только что яростно-мерцающие глаза остывали и подёргивались сине-пепельной тоской, плачущим вселенским одиночеством. Он отодвигался всё дальше и дальше в сторону близкого и тайного для всякого входа в скалах, ненавидя само существование человеческого счастья с точно такой же силой, с какой любовники взаимно удваивали его друг для друга. Даже после исчезновения Гелии, с другой уже избранницей Рудольф по-прежнему воспринимался ненавистным соперником. Почему так произошло? Потому что его вина не имела срока давности для Хагора. И Нэя, так или иначе, но станет тем проводником, по которому он свою месть и отправит по назначению.

Уже находясь в скальном и тайном тоннеле, он сквозь расщелину не до конца закрытого и хитро спрятанного входа, смотрел на их последующее купание. Они стояли на мелководье по пояс в воде, и яркая эта вода с пойманными в себя лучами небесного светила слепила глаза Хагору. Он щурился от рези, от ярости, а влюблённые то брызгались, то нежно гладили друг друга. – Ишь, веселится как мальчик! – бормотал Харгор. – Быстро забыл свою звёздную находку, уворованную из-под носа бестолкового Арсения, да зато смял свою собственную необыкновенную судьбу… – Он зажмурился так, что у него заломило в области переносицы. После чего воскликнул, протягивая костлявые руки, обнажившиеся из широких и длинных рукавов, обращаясь к низкому и тёмному своду тоннеля, как к сияющему и безмерно-высокому небу, – Я вижу, я узрел! Не все ещё прежние способности покинули меня! Тебе не будет дано прожить и половины того срока жизни, какой отмерен нынешним землянам, – их жалких полтораста лет. Ты проживёшь лишь чуть больше трети этого срока, вот что говорю тебе я – Хагор синеокий! Я ещё в состоянии прозреть такую малость, как окончание твоей путанной жизненной дороги в инопланетном иллюзорном мире под сиреневыми небесами, куда твой начальник по имени Чёрная Птица заманит тебя! А тебе, моя белая и воздушная птаха по имени «Дарующая любовь», не суждено пережить с ним длительного счастья. Мне не дано, пусть и у других не будет! И там, во мгле кем-то уже и сотворённых лет, тебя, «Дарующая любовь» пташка, не будет с ним. А будет кто-то совсем уже другая, хотя такая же несчастливая… Чирикай, чирикай своим зацелованным клювиком, мерцай белой и налитой грудью, прижимайся к столь же налитому молодой силой и счастливо-удовлетворённому партнёру… А я? Разве я виноват, что мне дарована такая вот художественно оформленная маска, в которой я задыхаюсь? Но как я могу выскочить из этого придуманного, да худо продуманного, навязанного мне образа? Из запутанного вымысла, впихнутого в безразмерную информационную сеть? А ведь и я произрос из того же самого зёрнышка духа, что и вы…

Рассказ Олега с привкусом безумия

В столовом отсеке подземного города все присутствующие там земляне не обратили на Нэю, вошедшую с Рудольфом, никакого особого внимания. Они всего лишь поприветствовали их, и каждый продолжал заниматься тем, чем и занимаются люди в столовой, – ели. Но так было лишь по видимости. Для восприятия их внимания к себе тонкой и впечатлительной гостье было достаточно уловить сам всплеск острого интереса, возникший в глазах тех, кто тут обедали. Вовсе и не надо им всем пялиться на неё в упор, как это свойственно недоразвитым лишь существам.

– Мне всё время казалось, что та чёрная собака и потом продолжала следить за нами, – сказала она. – А всё же, странная какая-то собака. Антропоморфная… и глаза светились. Мне до сих пор не по себе, и будь я там одна, то уж точно умерла бы от ужаса. Я боялась говорить тебе, чтобы не помешать… ты бы опять обиделся.

– Тебя отвлекала какая-то несуществующая собака? Хочешь сказать, что тебе не было хорошо? Тебе было страшно? – он повернул её к себе, затормозив движение, выискивая в её глазах остатки пережитого страха и разочарование после чудесной прогулки. – Когда мы купались, я не видел вокруг ни души.

– Ну вот! Так и знала, что обидишься. Мне было прекрасно с тобою, как и всегда. Только день выдался какой-то странный. Второе привидение встретить в течение одного дня, это уже слишком даже для меня, привыкшей к их посещению…

– Второе? Когда же было первое?

– Так. В лесопарке померещилось утром, когда ты ушёл и бросил меня одну. Я плакала…

– Ушёл, потому что ты того хотела. И кто же померещился тебе в лесопарке? Твой старый защитник что ли прилетал к тебе на крыльях своей любви? Утешал тебя? – это была скорее насмешка, чем шутка, но про крылья он попал в самую точку.

Неподалёку от них обедал Олег. Он не поприветствовал ни Рудольфа, ни Нэю, о чём-то задумавшись. Нэя заметила, что с ним никто не разговаривал, не шутил, как все прочие друг с другом, а сам Олег как-то подчёркнуто одиноко сидел в стороне от прочей компании ребят, пребывающих в очевидном сплочении. Они перебрасывались оживлёнными фразами, перемежаемыми смехом.

– Да, – ответила Нэя. – Именно что на крыльях. Он сидел на вершине дерева, крылья прозрачные, почти призрачные… – она засмеялась, настолько нелепо прозвучало сказанное. Особенно если представить, что на дереве сидел и болтал ногами не маленький Хор-Арх – Знахарь, а строгий и мудрый Тон-Ат в его великолепных дорогих одеяниях. Она впервые задумалась о том, а имелись ли в действительности крылья и у Тон-Ата? Не как часть его физического тела, разумеется, а как чисто техническое приспособление для полёта? Она такого не видела никогда.

– Не сочиняй, – сказал ей Рудольф. – А то я серьёзно озабочусь твоим душевным состоянием, если ты стала видеть сны наяву. Подумай сама, что я должен испытывать, когда едва ли не каждая, встреченная мною женщина ненормальная? Бывают такие странные вещи в жизни совершенно нормальных людей, когда вероятность того или иного явления или события в жизни вдруг перестаёт подчиняться норме и преследует иного человека с каким-то невозможным постоянством…

– А кто же была ненормальной? – сжалась Нэя, вовсе не ожидая, что он ответит, но подумала об Азире.