– Мне кажется, когда ты окончательно восстановишься у себя на Земле по вашим стандартам, волшебным вашим методикам, ты изменишься. Тебе будет мало меня одной. У тебя будут и другие. Много. Как у моего отца.

– Кажется, крестись, – сказал он вдруг по-русски, с прежнею досадой, повторив невольно присказку старого монаха из подмосковного монастыря, большого приятеля мамы. Тот часто приезжал к ней в оранжереи за рассадой новых, изобретённых мамой цветов. Вспомнив маму, он успокоился мгновенно.

– Пока мне достаточно тебя одной. Более чем. Если учесть твои периодические чики-брыки.

– Что это «чики – брыки»?

– Это то, что ты тут сейчас устроила. Или скажем тогда, когда как кошка разодрала мне до крови плечи и дралась со мной.

– Я ставила эксперимент на твою фантастическую регенерацию. Ведь к утру всё и пропало. А я бы ходила с такими следами неделю.

– Я тебе что, подопытное животное?

– Ты не подопытное, но часто животное.

– Часто? Это когда?

– Ты никогда не видишь ни моей усталости, ни того, что я слабее тебя. У тебя ласковые глаза, и все думают, что ты воплощённая нежность, но твоя чувственность животная, ненасытная, и я одна знаю это. Но, может, вы земные люди такие все?

– Думаешь, местные другие? Может, попробуешь? Поставишь эксперимент?

– Чего ты разозлился? Где ваш хвалённый земной самоконтроль над низшими эмоциями? Но у тебя всегда с этим были проблемы. Нет?

– Почему тебе нравится втыкать в меня свои шипы, ангельская моя роза? – спросил он, не желая продлевать бессмысленную ссору. – Ты испортила такое великолепное утро.

– Разве это сделала я?

– Ну, твой Трол. Всё равно, – и долго молчал, не глядя на неё. – Я прожил с Голубикой два года. И я никогда не изменял ей, а ты думаешь, меня не одолевали другие девушки? Лучше Голубики во много раз. Но я дал ей слово и держал его.

– И где же тут такие были, лучшие?

– Красивые женщины есть везде. И здесь их много, в ЦЭССЭИ же и подавно.

– Ты не жил с Голубикой. Ты спал рядом с ней, отдыхая от своих приключений. И проснулся только тогда, когда увидел в горах меня. Вместе с Олегом в тот день. Я хорошо запомнила твой взгляд, он был страшно голодный, как будто ты все эти годы не видел ни одной девушки.

Антон засмеялся, хотя и невесело. – Откуда могла ты, маленькая девочка, понять-то это?

– Ты прожёг глазищами сферу машины Олега. Мне Олег говорил, там остались две дырки.

Антон засмеялся уже весело. От того, что непонятно было, поняла ли она Олега или приняла шутку всерьёз.

– Дедушка выскочил из пещеры и спрятал меня. А то ты иначе затащил бы меня в летающую сферу, и всё, что произошло у тебя дома, произошло бы прямо там.

– А Олег? Куда бы он делся? – он принимал её игру.

– Ты скинул бы его в пропасть, чтобы он не мешался. А то он захотел бы отнять меня у тебя.

– Олег? Тебя?

– А что? Скажешь, нет? Я помню, как горели мои ягодицы после его мысленных поцелуев, когда он пришёл к нам в гости. Ты-то думал, что он обиделся на мою невежливость, а он расстроился, что не может потрогать мою грудь. Да ты и сам это понял.

– А зачем ты сверкала перед ним своим задом? И передом?

– А чтобы он завидовал тебе ещё больше.

– Разве он завидовал?

– Ну да. Знаешь, как ему хотелось оказаться на твоём месте.

– У него есть своё место.

– Не знаю, как обстоит у него дело со своим местом, но на твоё он прилёг бы с радостью.

– А ты была бы не против?

– Против кого?

– Не против Олега?

– Я-то против. А ты не против? – ссора была забыта.

Зачем и приезжали?

В провинцию они приехали, когда на местном центральном рынке шла многолюдная торговля припасами, всяким барахлом, овощами и прочей снедью. Икринку многие узнавали, таращили изумлённые глаза на алое платье, шептались, переговаривались. Она произвела здесь маленький взрыв-сенсацию. Но к ней никто не подошёл, чтобы расспросить, поговорить, никто даже не поздоровался.

«Что за люди»! – думал Антон. Никакой взаимной и такой естественной человеческой приязни. Она была расстроена. И это было видно. К ней подошла лишь единственная девушка – торговка ароматными травами, милая и малозаметная. Они тихо о чём-то переговаривались. Икринка сунула ей деньги, и та взяла их, хотя лицо осталось без всякого выражения благодарности. Запланированный триумф не состоялся. Купив бабушке нехитрую снедь, а деду какие-то носки, из-за чего Антон опять вспомнил его вязаные чуни, они сели в машину на глазах местной потрясённой толпы, и укатили на тихую окраину к бабушке и дедушке, в безвременье и безлюдье этой местности. Да и жили ли тут люди? Вчера? Сегодня? Будут жить завтра? Тишина близких пыльных пустынь окутала их. И пыль гуляла вдоль оград, гоняемая жарким уже ветром, оседая на листву деревьев и еле высовывающиеся из-за этих оград крыши. Дома низкие, ограды высокие. Люди, живущие там, прятались друг от друга, не любя и боясь соседей. Антону хотелось крикнуть «Ау!» в далёкую пустоту длинных улиц, чтобы разбудить их от равнодушия и апатии. Здесь прошло её детство. Где она тут играла, радовалась, как и положено это в детстве? Острая жалость накрыла его.

– Ну что? – сказал он, вспомнив её перебранку с Олегом, – весёлая у вас тут жизнь! По сравнению с нашим скучнейшим ЦЭССЭИ.

– Они такие, какими и привыкли быть. Всё равно они искренние, добрые. Не то, что ваши фальшивые красотки.

– В ЦЭССЭИ разве есть красотки? Что-то я перестал их встречать после того, как появилась ты.

– Зато они не перестали тебя караулить. Не дают мне прохода из-за тебя. Шипят нам вслед из-за каждого куста. Ты что же глухой? Если уж ослеп в последнее время, как говоришь.

– Да? – удивился он, – и кто?

Но она не стала рассказывать.

– Они ведут себя так, словно ты им всем принадлежал, а я тебя у них украла.

– Я никому там не принадлежал. Во всяком случае, этим неизвестным «им».

– За это они меня и ненавидят. За тебя.

– Да кто?

– Никто. Все.

– Это называется паранойя. Я этого не замечаю. Там ничего подобного нет. Вот здесь…

– Здесь иначе. Они потрясены тем, что я ушла в другой прекрасный, по их мнению, мир и не взяла их с собою. Они же остались в бедности и трудах. Поэтому они обижены на то, что я стала не такая как они. Они страдают не от ненависти, а от своей жизни. Они мысленно и невольно сопоставили свою жизнь с моей, которую себе вообразили, как мечту, которой у них нет, и не будет. Они искренние. Их жалко. А те, сытые, чистые, все спрятанные -плохие. Если ты хоть на одну из них посмотришь пристально, я убью ту, которой достанется этот взгляд! Жаль, моему отцу не встретилась ни одна настоящая женщина, которая давно убила бы его за его изменчивость!

«Ого»! – подумал он, – «да она ревнивица»!

– Да на кого там и смотреть? – засмеялся он, целуя эту любимую дурочку, – ты себя-то видишь реально?

– Вот ты говоришь, что они в «Лучшем городе континента» готовят лучшее будущее для этих людей. Но зачем им будущее для бедных людей, если у них это будущее уже есть? Здесь и сейчас. Им нет и дела до этих людей.

– Но это не так. Не всем из них. А уж нам, землянам, точно есть дело до их будущего.

– Ты другое дело. Нэя тоже всех жалеет. А отец? Ему же наплевать на всех. Ты не понимаешь, как он всех презирает? Как он брезгует местными? Ты думаешь что, осыпав их вашими чудо-новинками, вы их спасаете? Они стали лучше?

– Да, – ответил он, – стали. Они у нас свободны, создают проекты своего лучшего будущего устройства. Всем будет лучше, но со временем. Начинается же всегда всё с малого количества людей. – Но Антон быстро уставал от разговоров о заоблачном будущем чужого мира. Его намного больше интересовала она и их личное будущее. – Как думаешь, твой отец всё ещё злится на меня? Из-за тебя?

– Да не злился он ни одного дня. Это он так. Играл роль любящего отца. А ты любил ту Голубику? – их разговор происходил в саду на широкой скамейке, на которую Инэлия вынесла свою вязаную обширную шаль. Дед Хагор отсутствовал в неизвестных местах, он никого не оповещал перед своими исчезновениями. Пропадал, появлялся. Это была его всегдашняя форма существования. Отчёта у него никто и не требовал. Инэлия же, ласково кивнув Антону, исчезла в погребке, где готовила свои напитки, используя кухню и приспособления Хагора. Она вела себя так, словно Икринка всё так же живёт здесь и никуда не отлучалась. И что делает тут Антон, её мало интересовало. Странная «старшая мама» не задала внучке ни единого вопроса.

Икринка ревниво ждала ответ. Но лгать ей было бесполезно, как и её отцу.

– Да. Я любил её. Но иначе, чем тебя. Она нравилась. Я жалел её за её одиночество. Её презирали за какое-то небезупречное прошлое, в котором не было её вины. Не умею объяснить.

– И не надо. Я же знаю, что меня любишь одну. Я ведь не как она?

– Нет, конечно.

– Лучше?

– Я даже не знаю, с кем тебя и возможно сравнить? И то, что у нас с тобою, я даже и не знал раньше, что такое бывает у людей. Что можно испытывать счастье такой напряжённости, что кажется, ещё мгновение – и остановится сердце.

– Я простила тебя за неё, зная, как дорого она заплатила за всё.

– За всё? – не понял Антон, – но… я же тогда и не знал тебя.

Но Икринка ушла от этой темы. И ему трогать прошлое не хотелось.

– Сознайся, где ещё видела Олега? Не только ведь там, на скалистом плато? Где ещё?

– Ты забыл, что мой дедушка горец? Он брал меня с собой в горы. Там и видела.

– Как вы туда попадали? У вас же нет авиации? Нет дорог туда. Как твой дедушка попадает туда?

– Тебе-то что? У него свои горские секреты.

– Подземные тоннели?

Но она молчала. Горцы жили на границе с пустынями. В скальных поселениях – пещерах. Их было мало. Возможно, думал он, раньше они жили в погибших городах пустыни, и у них остались свои тайны. Он ничего не хотел у неё выспрашивать. Навалилась вдруг усталость, словно разгоревшийся уже день накрыл тяжкой пыльной пеленой, в которой туманилось небо, утратившее цвет.

– У Нэи был брат. Знаешь? Его убил мой отец.

– У Нэи? Брат? Но почему отец? За что?

– За всё. За то самое, о чём мы и говорили. За то, что любил маму, и брат Нэи её любил. А за что, по-твоему, он так и не прощает маму? Даже теперь, когда её нет.

– Но разве он не любил тогда Нэю?

– Нет. Он никого не любил, кроме мамы. Но Нэя верит в его любовь, потому что она одинокая тут. Дедушка говорил, что у него были другие девушки от обиды на маму. Но любил он только её. И любит до сих пор. А Нэя входит в тот самый перечень, который обозначается словом «другие». Однажды он позвонил Нэе при мне. Она не успела переключить звучание на наушник, и я всё услышала. Он ей сказал: «Приходи. Я скучаю по своему бутону», – и голос был такой пошлый. Она же стала вся розовая, будто и впрямь стала глупым бутоном. Засуетилась: «Руд, когда»? А он ей: «Сейчас. Я же сказал, скучаю». Она и помчалась. Это любовь? Когда надо – приходи! А когда нет – она живёт там сама по себе. И её обзывают все, кому охота и не лень двигать языком от благополучной расслабленности. Надо же в кого-то и пошвырять навозными шариками, скатанными их вонючими языками, если все вокруг такие благонадежные и правильные! Считают её продажной. А она их всех чище и лучше, этих людей будущего. Да ещё и говорят: «Как смеет этот развращённый люд из-за стен проникать сюда? Почему ей, притащившей сюда порок того грязного мира, никто не укажет в ту сторону, откуда она и пришла? На выход её, немедленно»! Он защищает её от этого? Ему всё равно. Он спрятан в своём «Зеркальном Лабиринте». Слово-то какое придумал – «Бутон»! Ну не пошляк? И смотрит на неё всегда так, будто она пирожное, и он хочет её облизать, и облизывает даже на улице, когда думает, что никто не видит. А я видела как-то, они стояли и лизались у «Лабиринта». Она считает, что это любовь. С чем ей сравнить, если её никто не любил? Кроме её старика, который не мог любить уже в силу возраста. – Икринка передёрнула плечами от внутренней брезгливости по отношению к чувствам своего отца и Нэи. Антон замечал, что она безжалостна ко всем, кто живёт в ЦЭССЭИ, и жалеет только тех, кто живёт в провинции и в столице Паралеи, в основном, бедных людей.

– Зачем ты дала деньги той девушке-торговке на рынке? Если ничего у неё не купила? Она же не нищенка?

– Она бы и не взяла. Но они собирают на надгробие одному местному парню, я его знала. Его убили в столице. Ни за что. Он был хороший. Любил меня. Я-то нет. Его семья бедная. Вот они и собирают. Она мне рассказала. Я и дала. – И она ушла в своих мыслях далеко от Антона. Наверное, в детство, где она каталась с ним на тележке, запряжённой милой лошадкой, принадлежащей его отцу-леснику. И мечтала, чтобы он стал её братом. А потом он вырос и ловил её на улице, объясняясь в своей любви.

– Жалко его? – зачем-то спросил он.

– А как ты думаешь? Можно не жалеть людей? Когда их убивают, когда они бедны, когда вокруг нет справедливости и счастья? А жизнь проходит быстро, и никто не подарит им тут никакой другой жизни. Но даже ту, плохую, могут отнять просто так, потому что попал под чью-то злую руку, безжалостную. Просто случайно.

Тревожащие перемены

С того дня она стала меняться. Однажды она грубо отпихнула его, отказываясь от любви, чего не было никогда прежде. – Сколько можно этим заниматься? Может, уже хватит?

Антон обиделся и отвернулся от неё. Она стала тереться носом о его спину, по-детски и виновато. Он опять привлёк её к себе, лаская и всё глубже погружаясь, как в океаническую волну, в своё желание, но она точно также грубо вышвырнула его из этого радостного прилива, отпихнула.

– Что за игры? Я не понимаю!

– Иногда я ненавижу тебя!

– За что?! – всё схлынуло, и он оторопело глядел на неё.

– До тебя никогда не доходит, за что я могу тебя ненавидеть? – и стала зло бить его кулаками по груди и плечам.

– Уймись, садистка! – Антон схватил её за руки, и неожиданно сильный захват вызвал ещё больший её гнев.

– Больно же, дурак! – и опять стала драться – Каменный же, тебе не может быть больно! Вы же там, на Земле, давно не люди! Вы киборги. Дедушка говорил. Вам не бывает больно!

У его цветка оказались шипы, до времени скрытые в нежном стволе. Но, наверное, на Троле и не может быть по-другому. Чтобы тут выжить их надо иметь. А тот, у кого нет, гибнет на свалках в пустынях. Она вдруг начала рассказывать о каких-то живых и говорящих кристаллах, о Зелёном Луче, ждущем её давно. Он обещает ей освобождение от мук этого мира, зовёт туда, где никто не обижает, не убивает, не болеет и не умирает. И она уйдёт. Скоро. К неведомым никому здесь Ангелам. Антон слушал её бред и притворялся спящим. Он считал, что таким образом протекает её беременность.

Утром она смеялась и дурачилась после того, как они выпили кофе, и будто ни о чём не помнила. Лил дождь. Изумрудная стена туманилась, и панорама лесопарка была размыта. Никуда не надо было вставать. Можно было долго-долго валяться и ласкаться.

– Иди ко мне, – прошептал он, прощая её за вчерашнюю выходку, – иди, мой Лесной Ангел…

Но она резко встала, накинув пушистый халат. Во время дождей становилось прохладно. – Я должна ехать к старшей маме. Вернее, к дедушке.

– Что, прямо сейчас? – спросил он недовольно, – я тебя не повезу!

Можно было вызвать и шофёра из гаража, но не хотелось её отпускать.

– Я поеду в поезде.

– Что?! В этом грохочущем ящике? Да ты с ума сошла! Да и в чём ты поедешь? У тебя уже нет плебейской одежды. Будешь там подобна новогодней ёлке в курятнике? Сиять среди обалдевших агрессивных петухов!? Они тебя ещё и поколотят от гнева. И правильно сделают. Развели тут социальные и дичайшие контрасты! Без лохмотьев и не сунешься в эту вашу провинцию. Забыла, как тебя толкнул тот урод едва не под колёса? А ты и была-то всего лишь посветлее их, да почище. Хорошо я его шибанул, а то бы и пошёл за тобой. От злобы из вагона бы вышиб, вот какие у вас там добряки проживают!

– Он сделал это от обиды и понимания, что такие как я никогда не достанутся ему. Это было жалкое проявление чувства своей ущербности. А ты его так брякнул, что он едва жив остался.

– Жаль, что и остался. Ещё и неизвестно на ком он выместил свою ущербность.

– Вы же полу машины! Нашёл перед кем гордиться своей силой.

Разозлившись, Антон уехал в этот день в горы к Олегу и Артуру. И остался там на сутки, ночуя у Олега в отсеке. Вернувшись, он не подошёл к ней, не обнял, мстя за ссору и не обращая на неё внимания. Она ходила следом с виноватым видом.

– Я была у старшей мамы.

– Что? Всё же поехала в поезде? Никто не пихал?

– Нет. Рудольф дал мне машину с водителем.

– Ты его просила? Ты же его боишься?

– С чего и взял? Я его просто не люблю.

– А зачем тебе его любить? Он тебе кто? Разве он воспитал тебя, любил, интересовался твоей жизнью? У тебя сложный характер, и в этом виноват он. Из-за него у тебя не было нормального детства. Он виноват в том, что ты всегда грустная. Но если ты будешь распускать руки, мстя мне за чужую вину, хотя бы ещё раз… То я… Ну, ты же знаешь, что я не могу ответить тебе. Ты же девочка, хрупкая, хотя и злая.

Икринка глядела тем глубоким, пугающим его взглядом, будто из облика наивной юной девушки начинал смотреть мудрец.

– Я приехала. И никто не заметил меня. Дедушка спал пьяный. А старшая мама, когда льёт дождь, начинает страдать спиной. В её далёкой молодости что-то произошло страшное с нею. У неё травма позвоночника, и она всегда лежит и тоскливо смотрит в потолок. Не видит ничего вокруг. Цветы во время дождя закрываются, многие вянут и уже не разговаривают с ней. Я походила по пустым комнатам и уехала.

Антон прижал её к груди. Было её жалко как в тот раз в провинции. У неё же никого нет, кроме него. Вечно пьяный дед, полусумасшедшая бабушка, нелюбимый отец, которого всё равно, что и нет. – Ты боишься, что тебя, как и маму, будут звать падшей? Тебе не надо ничего бояться. Я всегда буду с тобой. Почему ты передумала идти в Храм? Я же пойду с радостью, без тайной насмешки. И платье готово, убрано давно.

– Мне не нужно разрешение их Надмирного Света, в который я не верю. Я сама буду смеяться в душе над ритуалом, который надо совершать только тогда, когда в него веришь, понимаешь? Это таинство. Но оно таково только для верующей души. Мне нет в Нём необходимости. В Их Надмирном Свете. У нас своя вера. Понимаешь?

– Какая вера? В тот Зелёный Луч, которым ты бредила?

– У нас свой Творец. Это наше Алое Лучезарное светило, наш сверхразумный резервуар, в котором и зарождаются наши души, которые воплощаются в тела на подвластных светилу планетах. Они растут там, а Звезда собирает готовый урожай зрелых душ, которыми она обогащается. Мы становимся частью Её, Материнского и Отцовского вместе, Разума, Её, Его живой Сверх Души. Так происходит везде. А Зелёный Луч, это … Вроде вашего звездолёта. Ему нельзя поклоняться. Это не совсем и техническое приспособление, потому что он живой, но он… Такое же творение, как и прочие, а не Творец.

– Это дед засорил твою голову? Ты несёшь в себе частицу, и весомую, нашего Солнца в своей генной структуре. Никакой Луч тебя не унесёт, никакой Лучезарный Творец тебя не дождётся, чтобы полакомиться твоей, как ты говоришь «зрелой душой».

– Ты ничего не понял. Кто и кем лакомится? Творец не каннибал из местных одичалых джунглей! Я только объяснила, что их Творец, Он другой. А Мой мне разрешил тебя любить. Любовь это и есть разрешение, которое Он даёт душе человека.

Антон только вздохнул, не умея вести дебаты о вере. Был бы тут тот монах, с которым дружила мама, или сама мама…

У неё уже набухала грудь, под глазами появились тени, будто это были тени от её пушистых ресниц, похожих на крылья бабочек. Ресницы тревожно вздрагивали, а глаза стали совсем прозрачными. Но сама беременность протекала без всяких осложнений. И внешне она оставалась прекрасной, и всё так же влекла к себе, с тою же силой, что и впервые. Ничего не изменилось в его отношении к ней. А что касается души, то он и не понимал, где заканчивается его душа и начинается её. Она жила в нём даже во сне.

– Почему ты никогда не показывала мне изображение твоей мамы?

– У меня их нет.

– Как это может быть?

– Она у меня в сердце. Во мне. Всегда. И я чувствую, как она обнимает меня своим крылом. Я её спрашиваю: «Мама, где второе крыло»? А она отвечает: «Отец сломал. Но я», – говорит, – «поправлюсь, мы встретимся, и будем вместе летать в наших мирах».

– Но ты совсем не похожа на мать.

– Разве ты видел её?

– Да нет… Но по твоим рассказам она была какая-то другая.

– Видимо, она очень старалась выполнить заказ папеньки. Родила его копию, но женскую. Хотя он всегда уверял её, что связался с ней от пустоты, а любил кого-то там на Земле. Кого-то, кого тоже обидел.

– Ну, это пусть кому-нибудь другому рассказывает. Такой красавицы ему уже нигде не найти.

– Ты же не видел её никогда?

– Мне Нэя рассказывала. Да и вообще. По тебе, что ли, непонятно, какой была твоя мама. Он же грубый, здоровый. Бритоголовый как бандит из Эпохи Войн. Как могла твоя мама такого выбрать? Как мог он породить такой Космический Шедевр?

– Ты тоже не любишь его?

– Нет, это не то. Я его уважаю как редкого, всё же, человека. Он умён, неординарен, но то, что рассказывала ты о нём, это же чудовищно! А то, что говорил Франк Олегу? Это вообще уже за пределами человеческих рамок, но уже в отрицательном смысле, понятно.

– А что он говорил Олегу, доктор Франк?

– Да так. Тебе лучше не знать.

Сны о мертвецах к перемене погоды

Нэя проснулась резко и внезапно, будто кто толкнул. Рудольф спал. Мрак ночи уходил, а свет ещё не пришёл. Этот переход от тьмы к свету, ни то, ни сё, серый субстрат неопределённости, действовал на психику угнетающе. И страшное впечатление сна усиливалось, а вернее, не рассасывалось от пробуждения, и лёжа с открытыми глазами, она не могла вынырнуть из тягучего, всё ещё клубящегося в ней и вокруг сновидения. Снился Тон-Ат, и страшен он был не тем, что явился из мира мёртвых, а что ощущался живым и тогда, когда она проснулась. В хрустальной спальне его не было, но явственный след того, что он был тут только что, сохранялся. Он вовсе не был добр и ласков взором, как при их совместной жизни, а пугал отстранённой холодностью, чуждостью.

– Ты думаешь, – сказал он, – что цветочные плантации, уходящие в бесконечность, словно в забвение, и тающие в синей дымке, стирающей горизонт, они твоё прошлое? Нет. В них таится и твоё будущее. Подлинное. Не иллюзорное. В отличие от увлекательных скоротечных игр в вечную любовь. – Может, он так и не говорил, но образ плантаций в размытом синем мареве был именно таков. Их вернувшаяся реальность была непереносима. Девять лет затворничества и ожидания, как тяжёлая взвесь вовсе не растворились в её счастье, а взбаламученные сном поднялись на поверхность, в явь. Как будто Тон-Ат и был тем, кто бережно хранил субстрат безотрадности в некоем сосуде, и вот принёс и выплеснул на неё.

Рудольф спал, раскинувшись почти поперёк постели. Всей своей фигурой, коротко остриженной головой, чёткой правильной лепкой лица с закрытыми веками, своей абсолютной каменной неподвижностью он показался вдруг в бледном предутреннем свете, лишенным теней, фантастической выдумкой. Или, если он был реальностью, то она была блёклой выдумкой. Пугаясь окружающей неподвижности, она отчаянно завозилась, как будто проверяла себя на подлинность. Тут же завозился и Рудольф, сменив свою позу. Нэя прижалась к его спине. Он был живой горячий, гладкий и родной. Жизнь с ним была уже настолько привычна, что казалась обретённой навек. То несовпадение его страсти и её страха, что произошло в первую близость после примирения, было давно забыто. Она осторожно, вкрадчиво будила его, ища спасения от призраков, наполняющих тоской, металлический вкус которой казался забытым. Рудольф повернулся к ней. Ещё досматривая свои сны, он понял, чего она хочет и шёл навстречу. Утренняя любовь была как эхо любви ночи. Раскалённые любовники превращались в томных и ленивых. Но и под полусонной игрой был скрыт взаимный огонь, только притушенный, редуцированный как бы самой этой фазой суток, серой и бесцветной.

«Девять лет одиночества, два раскалённых года здесь и один ледяной, три года в другом созвездии с другим мужем, и ещё девять лет нелёгкой жизни в безжизненном мире, но под прозрачным живым колпаком, и опять под чужим светилом. Если умеешь считать, сочти. В такое время и уложится твоя жизнь, если ты не вернёшься ко мне», – вот что сказал Тон-Ат.

«К тебе? Куда»?!

«В цветочные плантации. Приходи к прежнему моему дому, где жила по возвращении из Архипелага. Завтра ближе к ночи, и тебя встретят, отведут ко мне».

«Ты же погиб»!

«Нет. Это было другое. Я был вынужден проходить в то время фазу смены своей шкуры».

«Как же? Как бывает у змей»?

«Нет. Мне проще ничего тебе не объяснять, поскольку любые объяснения не будут тебе понятны. Думай как угодно. Я провёл некоторое время в горах в своей тайной пещере, о которой никто не знает. Даже всюду шныряющий Хагор. Поэтому я вынужден был отпустить тебя. Но так и было нужно. Ты именно после этого дня получишь от землянина то, что сделает и его и тебя властителями, но будущими, над Паралеей. А я получу окончательную свободу от химер нашего мира. Мой план будет исполнен только тогда, если ты придёшь сегодня к тому дому в лесу. Неважно, что там живут посторонние тебе люди. Они встретят тебя. Если же нет – ты слышала, что будет».

И от того, что сон продолжал наполнять тело и память, утягивать все ощущения в себя, лишая их плотности и вкуса, всё происходящее сейчас между ними, ею и Рудольфом, в зыбком полусвете спальни воспринималось со стороны, в чём не было её участия, как не может его быть в воспоминаниях о прошлом. В происходящем не было её всегдашней потребности, а только желание убежать от собственного одинокого прошлого в радостную готовность его настоящей любви. Она нырнула в неё, как из опаляющего пекла стремятся спастись в прозрачном и тихом потоке. Ей не была нужна страсть, но тишина, ласка и успокоение. Нэя благодарно погладила его бритый затылок и шею, погладила спину. – Ты большой, сильный, мой… – прошептала она, слабея от нежности.

– Ты маленькая, нежная, моя… – он усилил свой захват.

– Тон-Ат пришёл ко мне и потребовал моего возвращения. Сказал, чтобы я пришла сегодня вечером в тот дом, который давно продан, а меня там будут ждать.

– Страшный сон? Поэтому ты так испугалась? Забудь…

Она стала тем, кого он и хотел, его «отдохновением», без чрезмерных требований оплаты и внимания к себе после сеансов этого «отдохновения воина». Она жила своей жизнью в сиреневом кристалле своей «Мечты». Шила, суетилась, творила по вдохновению. Но в основном уже по накатанным шаблонам, творчество перешло в ремесло, оправдывая её существование. Она не желала быть содержанкой, какой её считали всё равно. Она пыталась держать дистанцию, упорно сминаемую Элей и всеми прочими, понявшими её доброту и мягкость и пытающихся топтаться слишком тесно рядом с ней. Иные и любили её, иные завидовали, а некоторые ненавидели, не прощая ей ничего. Если бы Нэя забросила свою работу в сиреневом кристалле, ушла оттуда и спряталась за спиной Рудольфа в «Зеркальном Лабиринте» или в подземном городе, Рудольф не стал бы возражать. Но она, живя за лучезарной стеной своего счастья, не хотела оставлять своих трудов, не представляя себе, чем бы она занималась в подземном городе или в пустынных горах. Не покладая своих рук и души, она щебетала в своём кристалле, наполняя его светом и приветливостью, являясь украшением «Садов Гора» сама и украшая жизнь других. А также давая возможность существовать тем, кто был рядом.

Стычка с бюрократической дамой

Зеркальный Лабиринт стал её вторым домом. Весь целиком он словно бы принадлежал ей, хотя она и понятия не имела о том, что находится в большинстве его корпусов. Он располагался в отдельной зоне леса. Все обитаемые и рабочие сектора города были связаны дорогами, по которым курсировал общественный и прочий транспорт, поскольку расстояния были не малыми. Нэя никогда не пользовалась транспортом. Она ходила пешком по лесопарковым дорожкам, совершая длительные прогулки для улучшения здоровья и для радостных впечатлений. Отношения между таинственной для населения «Лучшего города континента» молодой вдовой из кристалла «Мечта» и таким же таинственным молодым вдовцом из «Зеркального лабиринта» волновали всех. Войдя в определённый градус, напряжённое внимание успокоилось, но не исчезло. В городе ожидали, чем всё завершится. Походом в Храм Надмирного Света или? Вот из-за этого «или» Нэя и старалась как можно реже сталкиваться с людьми, когда приходилось возвращаться с территории «Зеркального Лабиринта» в свой кристалл на холме. Затаённые тропы, устойчивые или шаткие мостики, переброшенные через лесную извилистую речку и ручьи, вполне себе обустроенные дорожки сокращали расстояние. Дорога давно казалась короткой и привычной. Иногда он забирал и отвозил её на машине, но пешие прогулки стали не только привычкой, а необходимостью.

Гуляя иногда вдоль периметра многоугольных и обширных зданий «Зеркального Лабиринта», в свете ярких лучей Ихэ-Олы, укрывшись за широкополой шляпкой, она не оставалась неузнанной. Молодые, да и разные, мужчины смотрели на неё с заметным интересом. Женщин там работало мало. Она никого из них не знала. Интеллектуалки редко посещали её цветастые владения. У них преобладали иные жизненные интересы. Знали ли они её, было неважно. Краем зрения она увидела Рэда-Лока. Он затормозил невдалеке, принялся возиться со своей, опять новой, машиной. Приобрёл ли он эту роскошь на собственные средства или та принадлежала корпорации, Нэю не интересовали никакие сведения об этом человеке, мелькающим часто и всегда как-то по краю её зрения.

В отличие от него Лата Хонг, дама пышная и влиятельная, работающая в другом секторе города, в Администрации, расположенной в массиве центрального жилого района, обычно вторгалась в жизненное пространство Нэи более ощутимо. Сегодня Нэя увидела её и около «Зеркального Лабиринта». У Латы дела были везде.

– Рэд! – окликнула она Рэда ласковым, но и властным голосом, – вы, кажется, опаздываете?

– Да вот… – пробормотал он, глядя мимо Латы, будто кого-то выискивал, надеясь увернуться от приставаний властной дамы.

– Не иначе вы опять загуляли ночью в доме яств?

Он молчал. Она приблизилась к нему, – Или вы уже протоптали себе дорожку к дому «Мечта»?

Он молчал, ещё глубже засунув лицо в салон своей машины, нагнулся, неучтиво повернувшись к Лате задом. Она по-прежнему не отставала от него, – Рэд, кажется…

Он резко обернулся к ней и встал прямо. Наверное, лицо у него было отнюдь не приветливым, Нэя плохо видела издали, – Если вам кажется что-то, наверное, вы тоже плохо выспались и продолжаете досматривать свои сны.