И Олег пришёл. Увидев Икринку, валяющуюся в холле на диване перед плоской панелью на стене, – она смотрела местное телевидение, – Олег превратился в соляной столб.

– Ты нашёл её? – спросил он, наконец, – где? В горах?

– Нет, – ответил Антон, – на вокзале.

Икринка, не переодевшись, осталась в своём полупрозрачном домашнем платье, одном из множества, какие нашила ей не знающая устали в своём тряпичном творчестве Нэя, и не проявила к Олегу ни малейшего интереса.

– Я буду смотреть фильм, – сказала она упрямо на приглашение Антона пойти переодеться для того, чтобы познакомиться с гостем. И встала, мерцая телом через полупрозрачную ткань. Её грудь просвечивала, как пирожные «бизе», но её ничуть не тревожило то, что кто-то посторонний увидит не ему предназначенное совершенство. Ведь она у себя дома, а к тому же она вся целиком принадлежала только Антону. А посторонний, раз уж он вошёл туда, где её чертог любви, может закрыть глаза, а может и ослепнуть.

«Как быстро вчерашняя недотрога лишилась стыда», – подумал Антон, впрочем, без особенной скорби по этому поводу.

– Ты смотришь такую вот тупую ерунду? – грубо спросил Олег, явно обиженный её приёмом.

– Да, – ответила она, – пусть и выдумка, а напоминает мне прошлую жизнь, не такую скучную, как тут, хотя и бедную, конечно.

Олег не знал, как ей отвечать и чем парировать недружественный выпад.

– А помнится, весёлая была, – сказал он. Антон, никогда не забывавший их первую встречу в горах, не помнил даже тени улыбки на её лице в тот первый раз. Она не казалась весёлой. Это факт. Также и в вагоне, также почти всегда. Она не была хохотушка, резвушка или простушка. Никогда.

– Где? – спросила она.

– В горах, – ответил Олег, – ты ведь оттуда?

– Нет. Там раньше жил мой дедушка.

– Где жил?

– В пещере.

– Пещерный дикарь, что ли?

– Нет. Не дикарь. Просто жил. Беженец.

– Беженец? Откуда бежал?

Но тут Антон перебил Олега, сказав, что роль шефа ему не идёт. Хотя Антону всё же показалось, что между Олегом и Икринкой скользнула тень некой тайны, о которой не знает он, Антон. Но обиженный Олег больше не подошёл к ней, и они вдвоём, оставив негостеприимную хозяйку одну, пошли в столовую, бывшую и кухней, а вернее, в маленький столовый домашний отсек.

– Ну и дикая! – сказал Олег, – проявил бы способности воспитателя, – он обиделся как мальчик, – Голубка, помнится, такая добрая и ласковая была. Ухаживала, кормила…

– Поила, только спать ни разу не положила, – засмеялся Антон, желая отвлечь Олега.

– Хотя она и без местных комплексов, – добавил он, намекая на грудь и прочее, что она и не подумала прикрыть перед посторонним человеком.

– Горское воспитание, – Антон добродушно толкнул Олега в плечо, – дитя природы.

Олег, наделённый таким качеством как отходчивость, засмеялся.

– Тебе повезло, что ты всё же нашёл её.

Икринка следом пришла к ним в столовый отсек. Без всякого девичьего кокетства и просто она сказала Олегу. – Ты очень хороший. Не обижайся. Я тебя не забыла.

– Не забыла? – удивился Антон, – а где ты его видела?

– В горах, – ответила она, и опять между нею и Олегом мелькнула тень какой-то неизвестной ему тайны. – Ты забыл? – обратилась она к Антону, – Вы же были тогда вдвоём?

– А где твои крылья? – спросил вдруг Олег.

– Какие крылья? – поразился Антон.

– Для полётов.

– У нас тут каждый день полёты в неизвестные миры, – смеясь, ответил Антон, решив, что Олег в свойственной ему манере говорит словесными ребусами. Икринка стояла так, будто это обсуждение не имеет к ней отношения.

– А-а, – протянул Олег, – понятно, – и сразу же погрустнел. Она повернулась к ним спиной, открыв камеру для продуктов в стене, и Олег уставился на маленькие полусферы её ягодиц, просвечивающих так же откровенно, как и всё прочее. Олег тоже был без комплексов.

– Послушай, дитя природы, – не выдержал Антон, – может, всё же переоденешься? Этикет превыше всего. Мы же не в горах. – И опять вспомнил, как стыдливо она натягивала свою тунику на точёные колени в поезде, когда он сел напротив. И засмеялся вслух. Даже её бесстыдство не казалось умышленным, а таким, как у ребёнка. Она не придавала значения тому, что её рассматривал незнакомый человек. Она принадлежала только Антону, и другие её не интересовали. Переодевшись в нарядное платье, сшитое Нэей, она села с ними за стол.

– Ты дружишь с Элей? – обратилась она к Олегу.

– Дружу? – переспросил Олег и как-то кривовато усмехнулся, – а у вас есть такое понятие как дружба? Она смешная и не умная. Но ласковая. И одинокая. И я тоже одинокий. Она не хочет никого любить. А я так не умею. Без любви.

– Она умна, если понимает, что тебя любить ей не стоит, – ответила ему Икринка.

Олег уставился на неё с непонятным и почти зловещим блеском, загоревшимся в его глазах, как будто некий и недобрый дух подключился вдруг к нему, – Лучше бы ты не встретилась нам в том диком месте! Лучше бы и не видеть тебя никогда!

– Лучше бы ты не приходил ко мне, – ответил Антон, – но я не буду добавлять слова «никогда». С тобой всё в порядке?

– Какой может быть порядок? Где он? Нигде вокруг нет порядка, откуда же он во мне возьмётся? – Олег сдавил чашку так, что она хрустнула в его руках.

– Почему ты так сказал? – спросила Икринка и добавила, – чашечку жалко. Чашечки дорогие. У нас в том доме, где я жила прежде, такие есть, но мало их осталось. Дедушка покупал. А старшая мама постоянно чашечки разбивает, потому что очень часто уходит куда-то своими мыслями, оставаясь по видимости на месте.

– Потому сказал, что ты виновата в том, что случилось непоправимое, – ответил Олег. – Из-за тебя.

– Объяснись! – потребовал Антон, – или…

– Зуб выбьешь? Как та тварь на Земле? Которого я не убил лишь потому, что другие ребята меня связали. Или уж сразу челюсть сломаешь, как Венд? Которого я не убил потому, что вас всех пожалел. Не стань его и что? Мог бы бардак наступить в нашем таком идеально организованном городе, построенном не одним поколением наших предшественников. Да тут и были бунты до нас и до Венда ещё. Их приходилось усмирять жестоко. А чёрный Шандор гуманным слюнтяем не был. Потому и Венд быть им не имеет права.

– Почему ты сказал, что я виновата в чём-то непоправимом? – опять спросила Икринка.

– Потому что именно там я догадался о том, что ты отнюдь не мираж, как подумал Антон. И я вначале не верил в твою реальность, а значит, во вполне понятную доступность. После той встречи я и стал искать тебя в своём поисковике, а нашёл Колибри.

– Ты сказал, «вначале», – уцепился Антон, – так ты видел её раньше?

– Видел, не видел, теперь-то какая разница! Теперь ты видишь её всякий день у себя в доме. А я свою девочку не увижу уже никогда! И дома такого комфортного, настоящего, как у вас, у меня нет, а есть личный и опостылевший отсек с искусственным окном, потому что он в подземном городе. И я играю как недоразвитый, обманывая своё сознание тем, что я на Земле, когда загружаю в это фальшивое окно тот или иной ландшафт. У тебя есть реальное счастье, а у меня есть иллюзия, есть моя повторно залеченная челюсть с вживлёнными, как у старика, зубами. Есть моя каждодневная мука… – Олег заплакал. Антон онемел и не понимал, что сказать и чем утешить. Икринка встала и, подойдя сзади, стала гладить Олега по коротко стриженным волосам.

– Ты по любому искал бы, – сказал Антон, – Ты же скучал. В чём её вина?

– Если бы не она, я пошёл бы в ту самую одуряюще душистую «Мечту», куда, как оказывается, не только я разведал дорожку. А тот же Венд…

– Неправда! – почти крикнула ему в ухо Икринка. – Он знал Нэю давно. Ещё тогда, когда я сама была маленькой. Она шила платья не только для моей мамы, но и для меня, и даже для моей куклы.

Олег, заметно устыдившись своего размокания, неумело размазал кулаками слёзы по лицу, – Прости меня, Икринка. И ты, Антей, прости.

У Икринки в руках оказалась тонкая салфетка, и она бережно промокнула лицо Олега. – Ты меня тоже прости, хотя я ни в чём не виновата. И отца моего прости, хотя я не знаю, в чём именно он виноват. Я знаю только то, что он любит всех в подземном городе.

– Похвально, что защищаешь отца, – сказал Олег. – Только не любит он никого в подземном городе, да и нигде.

– Он Нэю любит, и меня тоже, – сказала Икринка. – И если он за всех вас переживает, то что это, как не любовь? Ты сам никого не любишь. И в отличие от него, переживаешь только своё несчастье. А между тем, ты сам причина несчастья нашего соседа лесника, сына которого ты убил. Он был моим ровесником и другом детства. И он всего лишь в том месте работал охранителем чужого и роскошного праздника жизни, поскольку у них в семье не хватало денег даже на простую еду и скромную одежду, не то, что на праздник. Он и учиться хотел, но бедная трудовая семья не могла ему помочь в этом. Дедушка давал леснику денег сыну на обучение, а лесник очень скромный и не взял, даже обиделся. Сказал, мы не попрошайки, мы с руками и с головой. Сами на всё заработаем. Вот сын его и заработал себе лютую смерть. И то, что отец тебе врезал, так этого мало! Потому что ты убийца! А ведь были и другие погубленные жизни… Будь я на месте Эли, я тебя не стала бы любить после всего…

Она ушла в спальню. Антон и Олег долго сидели в гнетущем молчании. Вскоре Икринка вышла такая же нарядная и весёлая, как будто не случилось предыдущего ужасного разговора. – Я пошла к Нэе. В «Мечту. Я очень люблю ходить в гости и очень не люблю, когда гости приходят ко мне.

– Как хорошо, что я живу один, – сказал Олег после её ухода таким голосом, как будто ничего и не произошло, а он только что зашёл попить чайку. – Мы слишком преувеличиваем для себя значение женщин. Пойду-ка и я к доктору Франку на очередной сеанс для исцеления моей никудышней души.

Разочарование в подруге Нэе

Антон и Нэя были единственными, с кем общалась Икринка. Жильё Нэи в сравнении с клетушками остальных, расположенных на втором уровне сиреневого кристалла, тянуло на то, чтобы называться апартаментами.

– Мне так повезло, – говорила она Икринке, – хотя, если честно, за такое везение я дорого заплатила… – И она уходила в своё неведомое, но вдруг открывающееся печальное измерение. Когда она была весела и жизнерадостна, представить её грустной было невозможно. В невесёлой же задумчивости она менялась лицом, нос заострялся, щёки бледнели, глаза она сужала, стараясь прикрыть ресницами их выражение. – В жизни, я поняла, за всё платим мы несоразмерную цену. Никому и ничего не даётся даром. И если человеку даётся счастье, то потом некие духи как беспощадные ростовщики придут и спросят за всё, так развернув течение событий, так закрутив человека в воронку скорбей, что…– у Нэи или не хватало дыхания, или она не знала, что сказать, а о чём умолчать.

– Чем же заплатила ты? – полюбопытствовала Икринка.

– Да зачем тебе знать?

– Я слышала, что тебе пришлось уступить домогательствам моего отца.

Нэя замирала, глаза стекленели как у куклы. – Кто же так говорит?

– Да говорят. Одни местные подонки из Академии. Я туда и не хожу из-за этого.

– Вот идиоты! Да разве такому как твой отец надо кого-то домогаться? Вот уроды, да… – и она замолкала, ничего не поясняя. – Твой отец, он же недосягаем никому из них. Ему стоит захотеть, и они выстроятся в очередь к нему. Но ему никто не нужен. Даже те из них, кто мнит себя элитой духа. Да откуда они тут?

– В Академии есть одна, работала лаборанткой до меня у Антона. Иви. Элита, как ты говоришь. База данных секретного «Лабиринта» отдыхает по сравнению с её познаниями. Рассказывала, что у них в этом самом «Лабиринте» работала одна, подобная тебе. Её приблизил к себе начальник Антона. Она ходила так, что никто не видел её лица, она поднимала его к небу, настолько была горда. Аристократка. А тот тоже ни перед кем не скрывал своей якобы любви. Позволял ей всё. Она едва не главнее его стала в том большом здании, где и находится тот исследовательский центр. Перед нею все сотрудники заискивали, а она мнила себя всеобщей управительницей над всеми, не исключая и собственного начальника, над которым верховодила не только в постели. Но где она теперь? Никто не знает. Родители не нашли её. Сбежала от позора.

Это не касалось её, только других.– Ложь! – но поспешность, с какой Нэя отвергала подобные сведения, говорила о том, что она не хотела знать правды жизни. Не нуждалась в ней.

У Нэи всегда было душисто, она обожала ставить свежесрезанные цветы в прозрачные ёмкости, наполненные водой. Затейливые вещички, статуэтки частоколом стояли на разноцветных полочках, куклы, тупо и неподвижно глядящие блестящими глазами на Икринку, разодетые в немыслимые наряды, сшитые руками Нэи.

– Ты играешь в них? – спросила презрительно Икринка, – тебе просто не хватает детей. Это же очевидно. Почему ты ещё не мать? Ведь у тебя был муж?

– Откуда ты можешь знать, чего мне не хватает? Мои куклы память о моей прошлой жизни, о тех днях, когда я не жила одна, меня любили, баловали, меня окружали любящие люди.

– Не обижайся. Но так всегда говорила моя старшая мама Инэлия. Она играла с моей куклой. Расчёсывала ей волосы как живой, сажала на колени и даже баюкала, пела ей песни. «Раз уж мне суждено было стать женщиной, я не могу не желать детей. Но гибель возлюбленного не дала мне столько детей, сколько хотело моё сердце. Я родила троих, а могла бы намного больше». Да ведь все знали, что бабушка моя полусумасшедшая. Откуда трое? У неё была одна дочь, одна внучка – я. Дедушка назло ей подхватывал всегда: «Инэлия! Только я один знаю о том, что ты неизлечимая потаскушка, зачем же о том знать невинной нашей куколке…». Дедушка всегда называл меня «куколкой». Он, хотя и умный, всё же и сам не совсем нормальный… – Икринка прерывала своё повествование об играх скорбной на голову бабушки, о запоях больного дедушки.

– У меня обязательно будут дети, – отвечала ей Нэя.

– От моего отца? – Икринка опять возвращала лицу презрительное выражение, – он бросит их также, как и меня. Он любит только себя. Разве сравнима ты с моей мамой? Но и её он не любил так, как она того заслуживала.

– Твоя мама не любила его, Икри.

– Потому что она была слишком умна.

– Ум ничего не решает в делах любви. Разве ты любишь Антона умом?

– Не знаю, чем я его люблю. Но безумные уж точно не способны ни на какую любовь. Вот моя старшая мама, она даже в лицо никого не запоминает. На другой же день забыла Антона начисто. А когда он приехал за мной, спросила: «Вы кто, юный красавец»? Вот он обалдел! Вероятно, подумал, ну и семейка! Один цветочки рисует на стенах в доме, а из них высовываются дети! Ну не безумец? Ты видела такие огромные цветы или столь крошечных детей? Другая спит с куклой как с дочерью, которой уже нет. И в придачу к ним папа, который свалился со звёзд. Разве могу я быть нормальной, учитывая всё это? – В зелёных прозрачных глазах стыл смех, но добрым смех её не был. И Нэя вдруг впервые подумала об Антоне, как о своём зеркальном отражении, в том смысле, что ему тоже придётся вкушать от подобного плода с запрятанной в глубине горькой и твёрдой косточкой, настолько дочь похожа на отца, которого любила и она, Нэя. И невозможно понять, где правда их речей переходит в издевательскую насмешку. И где их требования к другим превышают реальные возможности этих других.

Она угощала юную подругу сладостями. Фруктами из местных оранжерей, каких никогда не ел Антон, а только представители высшего уровня управления, к которым, понятно, не принадлежала Нэя – тряпичных дел мастерица. У неё даже оказался вовсе уж экзотический кофе! Но Икринка больше любила сладкие душистые напитки из фруктов и прочих съедобных плодов-растений.

– Тебе хорошо тут платят, – отметила Икринка, привыкшая к практичности в бедной провинции.

– Ну, да, – ответила Нэя, уйдя в сторону от практичных вопросов. Как и обычно.

Они любили валяться в постели среди атласных подушечек и болтать о том, о чём нельзя говорить с мужчинами. Нэя объясняла ей многие вещи и тайны женской и мужской природы. Она невероятно много знала столько интересного, о чём Икринка и понятия не имела в своей провинции. Она не имела стыда в том, в чём сама Икринка была сущей невеждой. Рассказывая об интимных тайнах, переданных ей лично старшей мамой Ласкирой, – а та была в молодости жрицей Матери Воды, – Нэя настолько вдохновенно сияла глазами, настолько менялась, что Икринка и сама забыла начисто о неловкости, о желании сбежать, возникших вначале. А самозваная жрица Матери Воды учила, как надо себя вести, чтобы уже не отпустить от себя возлюбленного, раз уж сближение произошло. И как эти особые приёмы использовать ради дальнейшего служения-восхищения самих мужчин, вернее, того единственного, который у неё и есть. Устав от технической стороны любви, – всего сразу было и не уместить в голове её юной подруги, Нэя плавно переходила к откровениям душевного свойства.

– Не надо думать, что я тебя развращаю. Я всего лишь делюсь с тобой навыками любовной практики, и всегда лучше женщине самой верховодить в этом смысле и ни в коем случае не становиться игрушкой тех, кто развратен и распущен. Не каждой же выпадает счастье найти себе чистого и светлого человека. А ты уже женщина, хотя девушкам жить намного проще, – и она вздыхала, вроде и горестно.

Помолчав и повздыхав вволю, она коснулась и своих семейных тайн, – Я происхожу из элиты духа, очень старинной, подлинной, много знающей. Наш мир вырождается, у элит мало детей, и поэтому их остается всё меньше и меньше. У моего папы, например, двое детей из трёх, воспитанных в первом браке, приёмные из простолюдинов. И только один сын родной. Он погиб в юности. От мамы, второй жены, родился мой брат, потом и я. Осталась только я. Но маму вынудили уйти в нищету после гибели отца, а те, кого и мама и папа воспитали и всё им дали, не помогли абсолютно ничем. Отвернулись даже от бабушки при её жизни, а уж меня и знать до сих пор не хотят. И всё из-за мнительности, а вдруг я потребую свою часть богатства? Элита грубеет, замещается примитивной фактурой низших слоев. Конечно, не все они таковы, как мои сводные сестры, но информационная матрица человека не всегда поддаётся перекодировке, не всегда способна поддаваться шлифовке умелого воспитания.

Меня бабушка воспитывала даже в убогих условиях жизни как аристократку, то есть, как человека, который обязан оставаться человеком в любых условиях, – деликатным, добрым, дружелюбным, открытым для всего лучшего, чтобы его впитывать в себя, и уметь защищать себя от влияния подлости и зла. И красивым тоже. Хотя временами, если уж честно, она срывалась. Позволяла опускаться до уровня окружающих, ругалась как они, жадничала по пустякам и даже била меня, если злилась. Но потом всегда плакала и просила прощения. А я никогда, никогда не опускалась до грубости и низости, живя среди людей бедного уровня, где и мне пришлось хлебать бытового лиха. За это меня не любили, считали гордячкой, но я осталась чистой, я не запачкалась в той свалке, куда попала после волшебных цветочных плантаций Тон-Ата. За это я уважаю себя. И лучше умру, чем позволю себя унижать. И ты будь такой.

Икринка приходила к ней, как могла бы приходить к маме, будь она жива. Но мамы нет. Её прекрасный дом, который хорошо помнила Нэя и часто описывала его Икринке, полностью разграбили, как только стало известно, что мамы уже нет в живых. Все её чудесные платья, драгоценности, подарки поклонников и прочие редкости пропали. Даже посуду и бельё растащили. Но кое-что Нэе удавалось находить у перекупщиков в столице, и некоторые мамины вещи она сохранила, и обещала ей их отдать, если она хочет. Но Икринка была равнодушна к вещам. Что ей мёртвые вещи, если нет прекрасной её мамы? И она отказалась.

Постепенно пришло понимание, что Нэя открывает ей не всё. Она видела однажды, как у «Зеркального Лабиринта» на его полированных ступенях Нэю обнимал отец. Он целовал её в губы и не мог оторваться, гладил по спине, думая, что никто не видит. «Жрица Матери Воды», кем и мнила себя швея из «Мечты», изгибала свою поясницу каким-то особым томным изгибом, вставала на цыпочки, буквально повиснув на своём высоком избраннике, вытягивалась как струна и разве что не звенела на ветру.

Икринка презрительно и впервые отметила недостатки её внешности, – бледноликая жрица была мала ростом, тонка в талии и тонка ногами, а вот грудь… Ну этот недостаток она отметила и сразу же, в первую встречу. А ноги она прежде скрывала довольно длинными подолами. Но тут уж, войдя во вкус своей власти над тем, кого она заставила восхищаться собою, решила, что она совершенство и для всех прочих.

– Чучелко ты витринное, порождение твоей же вычурной «Мечты», тонконогое и тонкорукое, к тому же грудастое, как кормящая мамка, но отчего-то без детей, – тихо бормотала Икринка, полыхая стыдом за отца и за саму «жрицу Матери Воды». – Вот тебе и колдовская техника Матери Воды в действии! Постель плавно, как вода, перетекает на улицу, и все видят этих ослепших идиотов, тогда как они никого и ничего вокруг себя видеть не способны.

Она спряталась за обширные, поддерживающие козырёк входа, колонны, ожидая, когда они отклеятся друг от друга. Отец смеялся смехом идиота, «жрица» о чём-то возбуждённо позвякивала. Душевному успокоению Икринки поспособствовало то, что вокруг было малолюдно, да и те, кто сновали, спешили или прогуливались, находились поодаль от одуревшей не к месту, да и не по возрасту, пары. Наконец Нэя первая отлипла, легонько пихнула его, – Ты опоздаешь, а виновата буду я… – но опять прижалась, не отпускала, – Ночью заедешь, когда будешь возвращаться? Ждать тебя?

– Если не устала…

– Как же я могу устать? Мне уже не хватает тебя…

– Прошу тебя, выспись хотя бы днём. У тебя уже синие круги под твоими бесподобно синими глазами…

– Я постараюсь. Но столько работы…

– Может, послать твою работу, куда подальше? Поживём с тобой в горах, на самом отдалённом объекте под силовым куполом. Только представь, что и ночью, и утром, и днём мы вместе столько раз, сколько заблагорассудится. И никого вокруг. Ты будешь купаться и загорать голышом… У меня как раз свобода от всех трольских дел намечается…

– Ты мечтатель, Руд. А ещё меня обзываешь мечтательницей! Я тоже хочу пожить с тобой там, где никого вокруг. Только не буду я загорать голенькой. Нельзя женщине обнажаться под излучением Ихэ-Олы. Только свет ночных спутников дарит красоту и долголетие коже женщины. У человека же нет чешуи или меховой шкуры, чтобы гулять ему без всего. Я же не дикая. Да и вдруг кто увидит? Прибудут на тот объект твои же ребята, а там голая женщина! Я стыдливая…

– Да ну? Как же я забыл, что ты у меня невинная жрица мамки воды… – он стиснул её так, что она пискнула, – Они сами там загорают голышом, когда жарко.

– Рядом с ними нет женщин, а загорать вредно.

– По поводу женщин, пожалуй, я и усомнюсь. У нас там вольница, к моему сожалению охранительного пса, кем они меня считают, и к их щенячьей недальновидной радости. Вот случай был, заигрались с девчонками, а силовую защиту забыли включить, и что?

– Что?

– Одного убили, другого покалечили, а третьего утащили выползни из тоннелей неведомо куда. Так и не нашли беднягу. Девчонки разбежались, еле потом их отловили в горах, а так бы тоже сгинули.

– И что с ними произошло потом?

– Ничего, потом их отпустили восвояси. Кому они нужны-то.

– Так было на самом деле?

– Зачем бы мне сочинять такую вот мрачную сказку?

– С тобой я бы никого не забоялась и очень хочу прямо сейчас оказаться на том самом объекте… искупаться вместе…

– Мне иногда кажется, что твоя Мать Вода завидует твоей красоте, когда ты купаешься… поэтому ты и боишься глубины. Чувствуешь, что она хочет утопить тебя из чисто-женского соперничества…

Они снова слились в поцелуе, так что Икринка уже подумывала, не проскочить ли ей мимо них и поскорее, как Нэя заговорила, – Не могу я забросить свою работу.

Невзирая на рассказанную отцом жуткую историю, она залилась счастливейшим, а от того до жути неприличным смехом, поскольку и сам смех, и подслушанные речи не предназначались для посторонних ушей. Наконец он сел в машину, стоящую поблизости, и уехал. Нэя стояла, щурясь на свету и не видя Икринку.

Икринка подошла к Нэе и спросила, что она делает у самого засекреченного объекта? Их местный мирок был столь мал, что ничего нельзя было сохранить тут в тайне. Ведь сама Икринка обитала в жилом корпусе «Лабиринта» с Антоном. Но Нэя не призналась ни в чём. Она несла какую-то околесицу о чьей-то жене, которой шила наряды, и пыталась скрыть то, что являлось очевидностью для всех. Что она ночевала у её отца наверху чаще, чем у себя в сиреневом кристалле. Она вызывала неуважение. Даже не своей детской ложью, а чем-то иным, а именно, смутным представлением того, чем она занимается с её надменным властным отцом.

– Он такой здоровый в сравнении с тобой, – сказала как-то Икринка, – и как только тебе удаётся это самое… – откровенную грубость она маскировала под доверительное общение на интимные темы, – С ним совмещаться…

– Если любишь, какое же препятствие может возникнуть? Оно возникает лишь там, где существуют разного рода аномалии в строении людей или физическое отвращение одного из партнёров. Он же совершенство, а я нормальная во всех смыслах женщина, потому не может быть и намёка на дисгармонию в наших взаимоотношениях. К тому же нас связывает сильное чувство, очень длительное во времени, так и не сумевшее покинуть ни его, ни меня…

– И ты всегда испытываешь оргазм? – а чего было стесняться прилежной ученице перед опытной учительницей?

– Не всегда. Но лишь потому, что природа женщины устроена иначе, чем у мужчины. Если бы мы жили вместе, такого не происходило бы, а так приходиться идти ему навстречу не тогда, когда у меня возникает такая потребность, а когда у него есть для меня время. Но и в таких случаях я всё равно испытываю удовлетворение, если он его испытывает. А он всегда испытывает максимально возможное счастье, ведь я очень стараюсь сделать так, чтобы ему было хорошо. Мы как сообщающиеся сосуды. Он делится со мною своим счастьем, если мне вдруг его не достаёт. Зато, когда происходит взаимный всплеск, до самых краёв души, – если у души есть края, – то мне для переживания подобного наслаждения не хватает порой наличных сил. Настолько оно огромное… я буквально купаюсь в счастье долгие последующие дни и дни… и потом всё это так и остаётся самым драгоценным грузом памяти. Нет, не грузом, а приобретением, бесценным, тем, что уже не отдашь забвению никогда… Когда я испытала это впервые, я подумала, что умираю, развоплотилась, как называет это Руд… А ты? Как было у тебя?

– Не помню, – ответила Икринка, – или же правильнее будет сказать, я не обладаю твоим искусством создавать такие вот словосочетания. Ты будто кружева из воздуха плетёшь. Повторять за тобою твои же слова глупо, а других я не знаю. Хотя искусству любви ты меня обучила сносно. Антону нравится.

– Тебе не хватает душевной тонкости, – вздохнула Нэя, – А не слов.

– Ты у Антона спроси, чего ему не хватает. Он тебе скажет, что ему отлично живётся с тех самых пор, как у него появилась я.

– А ты сама?

– Мне не нравится этот город, не нравятся живущие в нём люди вместе со всей здешней жизнью, и не нравится мой собственный отец. А забыла! Ещё один парень, но уже из подземного города, очень уж не нравится. Это Олег. Всё остальное меня устраивает.

– А я нравлюсь тебе?

– Достаточно того, что мой отец рехнулся от тебя, и это не замечают лишь слепые. Но таковых тут не имеется. Тут же собраны отменно умные, зрячие и более-менее условно здоровые тролли, как называет их отец. Он смотрит на тебя как бедняк на аристократический пир, куда его вдруг допустили. Ненормальными глазами! Когда брюхо наполнено, а сытости нет! Можешь радоваться, на мою маму он никогда так не смотрел. Разве для тебя не это главное?

– Его ненормальность что ли? – тут Нэя не сдержалась, – Он в идеальной норме! Чего я не сказала бы о тебе, его дочери…

– Не забывай о том, что у меня была мать с повреждённой психикой. И дедушка говорил мне, что такой вот дар был ей как раз преподнесён идеальным и совершенным мужем. Ты же помнишь, что он был когда-то и мужем моей матери?

– Я помню всё.

– И как? Этот груз тоже для тебя драгоценный? – ответа Икринка не дождалась, да и не ждала. Ссориться с Нэей ей не хотелось. Без такой подруги стало бы совсем скучно. Нэя не входила в перечень лиц, которые ей не нравились. Она с удовольствием полакомилась у Нэи, как и обычно, поцеловала её, а уж потом ушла к себе. Она вела себя как избалованная младшая сестра перед старшей, быстро забывая свои же обидные слова, сказанные той. Но любовь Нэи к отцу этой капризной и непростой девочки была столь велика, а память о её необыкновенной матери столь дорога, несмотря ни на что…

Нэя продолжала любить Икринку как родного себе человека. А на родных, если и обижаются, прощают легко.

У Нэи появились роскошные кристаллы. Крупные и сияющие одиночные камни, закреплённые на кожаном шнурке, всегда разных цветов в зависимости от цвета её наряда болтались в ложбинке среди её полуоткрытых грудей. Иногда задумавшись, она гладила эти украшения, и выходило так, что сама себя гладит по груди. Она замирала и любовалась то ли на эти цветные отполированные брусочки, поднося их к своим губам, – шнурок был достаточно длинный, – то ли на то, что открывало ей внутреннее зрение.

– Отец дарит тебе эту фигню? – спросила Икринка, уязвлённая тем, что ей, своей дочери, он ничего и никогда не дарил. Такие кристаллы находились только в лаборатории отца, и их не могло быть нигде. Она знала, что приди она к нему и потребуй для себя блестящих камушков, он насыпал бы ей полный подол этого, может, и ценного, да абсолютно бесполезного барахла. Но сам факт его щедрости к чужой женщине, при полном безразличии к родной дочери, омрачил настроение.

– О чём ты думаешь, когда ласкаешь свои блестящие и никчемные игрушки? – бесцеремонно спросила Икринка, задетая поведением одержимой наложницы своего отца, поскольку знала, кто царит в душевном обиталище её «мамочки – подружки».

– Это же красиво! – отвечала Нэя, розовея щеками, учуяв, что проницательная «подружка-дочка» как-то разгадала её таимую чувственную переполненность, вызванную первыми месяцами её страстного сближения с тем, кто ни для кого уже не являлся тайной.