Когда люди лают – собаки улыбаются

Глава 9

Каждую неделю я теперь ходила на церковные службы. Мне было спокойно в храме Святителя Николая в Толмачах, рядом со знаменитыми иконами, в том числе чудотворной Владимирской Божьей матери. Я смотрела на скорбный лик Богородицы с маленьким Иисусом на руках, просила ее стать доброй матерью моей дочери там, где она сейчас находится. Помню, как одна богомольная старушка, услышав о моем горе, сказала: «Не скорби сильно, детка, не горюй, не убивайся. Неужели ты думаешь, что Божья мать хуже позаботится о твоей дочке на Небесах, чем ты заботилась о ней на земле?».

Я приходила в храм задолго до службы, писала записки за упокой и здравие, прикладывалась к иконам, ставила свечи. И если раньше я знала только «Отче наш», то теперь выучила много молитв. Некоторые запоминались после первого же прочтения. Иногда ко мне присоединялся мой друг Сергей, иногда ходила с Зиной Терещенко, которая в моем окружении считалась, так сказать, самой воцерковленной. Она как бы взяла надо мной православное шефство, указывая неофиту, как вести себя в храме, к какой иконе вначале подходить, как правильно исповедоваться. Она сообщила, что грехи свои можно записать на бумажку и подать их батюшке. А тот прочтет, порвет записку и грехи отпустит. Сама она так и делала. Мне такая исповедь казалась не совсем честной. Ведь покаяние обращено к Богу, важны осмысленно произнесенные слова. А записанные грехи, затем разорванные в клочки – это как-то формально, упрощенно, словно придумано для удобства прагматичных горожан. Лишь бы ходили. Тогда ведь и священник свою проповедь может раздавать на бумажках?

Впрочем, я не спорила с Зиной. В храме я искала успокоения, а не диспутов.

«Сюда можно повесить сумку», – помню, как-то указала Зина на большие крючки на стене в десяти метрах от алтаря. Мне казалось, что они не для этого, но поверила и повесила сумку. А когда проходящий мимо служащий сделал замечание, что крюк не для сумок, Зина поморщилась и прошипела: «Для чего же еще?». Но тот не стал отвечать, осуждающе взглянул на нас и пошел дальше. Зина передернула плечами, выражая свое презрение к замечанию. Или, скорее, к тому, что ее поймали на незнании церковного этикета.

Но вообще-то я старалась ходить в храм одна, не нужен мне был наставник, тем более светский. Общаться в храме мне хотелось только со священниками на исповеди. На одной из них батюшка, когда я рассказала о трагедии, проговорил «минутку» и удалился. Ожидающие с удивлением смотрели вслед прервавшему исповедь священнику – такого они еще не видели. Он вернулся через несколько минут и протянул мне стопку книг «Как пережить горе?», «О скорби», «О потере близких»: «Прочтите, пожалуйста, внимательно. Очень надеюсь, что вам это поможет». Я поняла, что он сходил в церковную лавку и взял эти книги. «Спасибо, батюшка», – прошептала я.

Жанна церкви сторонилась. Она ждала меня в кафе неподалеку, общалась в «Фейсбуке».

Мне часто звонили приятели и приятельницы, бывшие коллеги, просто хорошие знакомые, я ведь многими обзавелась в Москве. Спрашивали, не нужна ли помощь, предлагали работу, деньги. Я благодарила, от денег отказывалась. Мне были тяжелы соболезнования. Конечно, некоторые звонили и на Украину. Но в Москве на меня обрушился шквал звонков. Думаю, люди просто выждали время, когда я немного приду в себя, возможно, опасаясь нарваться на истерику или неадекватную реакцию. Но обозначить свое участие считали необходимым, вот и звонили. Я понимала, многим нелегко общаться с человеком в горе. Для этого требуется определенное мужество и великодушие. Проще отстраниться. Это я тоже почувствовала: некоторые люди предпочли просто забыть обо мне, хотя раньше недели не проходило, чтобы не пригласили на кофе или ужин. Но тогда я была при должности, сильной и успешной, а теперь безработной, несчастной. А может, люди боялись заразиться чужой бедой и накликать свою, поэтому предпочли держаться подальше?

Конечно, к человеку в горе надо подходить на цыпочках, а не все это умеют, и лишь немногие хотят. Тем ценнее было для меня присутствие в моей жизни и в моем доме Жанны, которой я стала намного больше доверять. Да и как иначе, когда живешь с человеком под одной крышей.

Хотя разговаривали мы мало. Жанна вечерами и в выходные сидела в интернете. Я читала книжки, выискивая мысли, которые могли бы помочь мне. Иногда мне хотелось просто поговорить, не о моем горе, нет, только не о нем, а например, вместе посмотреть кино, обменяться мнениями. Но подруга предпочитала виртуал.

Как-то мне позвонил сочинский знакомый, с которым мы много лет по-доброму приятельствовали, и сообщил, что у него обнаружили рак. «Наверное, это потому, что я нес крест на похоронах Полины. Никто не хотел, а я взял». Я была ошарашена. Он словно винил за свою болезнь. Позвонила отцу Алексею на Украину. «Что за глупость! – удивился он. – Господь, напротив, благоволит тем, кто помогает людям, попавшим в беду, кто помогает на похоронах».

Я тут же набрала своего сочинского приятеля и заверила, что его болезнь и крест никак не связаны. Наоборот, это большое благо в глазах Господа, сослалась на батюшку. «Вероника, у меня ведь уже четвертая стадия…», – прервал он меня. Я поймала себя на мысли, что тоже не знаю, чем успокоить, какие слова подобрать. Мне ли осуждать тех, кто боялся общаться со мной? Я ведь тоже была почти безнадежно больной, зараженной горем, воплощением жизненной катастрофы.

На таком фоне жемчужиной стало отношение моей подруги Даши. Две ее близкие подруги, Яна и я, потеряли детей. Дочка Яны заболела лейкемией в 10 лет. Два года боролись, врачи то давали надежду, то отнимали. Девочка умерла, когда ей еще не исполнилось двенадцати. Даша стала единственной подругой Яны, которая была с ней рядом эти два жутких года и потом, еще несколько тяжелых лет. Она помогала, чем могла. Благо, возможности у Даши немалые – она работает на высокой должности. Но, что крайне редко бывает с теми, кто забрался наверх, и сердце ее занимает высокий пост в иерархии человечности.

Как только я вернулась в Москву, Даша пригласила меня и Яну в Большой театр на премьеру балета. Наши места с Яной были рядом. В антракте мы смогли поговорить.

– Я не знаю, как и зачем существовать дальше, – призналась тридцативосьмилетняя Яна. – Жду, когда состарюсь и умру, или заболею и умру, чтобы попасть к ней. А других детей я не хочу, точнее, боюсь их иметь, – сказала Яна.

Я понимала. И тоже не знала, на что опереться, чтобы как-то жить. После смерти ее дочки прошло уже несколько лет. После смерти моей – считанные месяцы. Если и несколько лет не ослабляют боль… то это вообще страшно. Судя по настроению Яны, время не лечит. Нет надежды.

Мы обнялись и так просидели весь антракт, две несчастные матери, выброшенные злым роком на черный холодный берег, кишащий чудищами страха и безысходности.

Когда я стала придумывать памятник для Полиной могилы, Даша привезла мне толстый конверт с деньгами: «Это мой вклад в памятник Полечке».

Был у меня в приятелях почти олигарх Федя. Когда мы познакомились по работе, он активно за мной ухаживал, но я остановила его: «Федь, давай лучше дружить». И мы дружили, встречались в кафе, гуляли по улицам, болтали о политике и политиках. Федя был в теме, я тоже, потому что занималась политической журналистикой и разбиралась в разных властных хитросплетениях.

И сейчас мы с Федей иногда встречались на пару часов по выходным. Жил он по соседству, в красивом особняке в легендарном поселке художников, на который выходили окна моей спальни. Все так же темой разговоров были политические сплетни и всякие тайные пружины власти. Точнее, теперь я больше слушала Федю (мужчины ведь страсть как любят, когда им заинтересованно внимают). Прежде интересные, сейчас все эти вихляния так называемой большой политики казались мне убогими, скоморошьими, никчемушными. Но мне не хотелось, чтобы Федя подумал, будто я стала совсем другой после трагедии. Мне хотелось остаться прежней в глазах окружающих. Даже не знаю, почему. Наверное, тогда мне было важно их мнение. Денег Федя не предложил, хотя спросил, собираюсь ли я на годовщину установить памятник? Я бы, может, и отказалась от его денег, как отказывалась от помощи других состоятельных знакомых. А может, и нет: Федя был богаче всех в моем окружении. А я уже представляла, что красивый памятник – это очень дорого. Ну, не предложил и ладно. Наши дружеские отношения с Федей из-за этого не претерпели никаких перемен.

Когда вернулась с очередной прогулки, Жанна поинтересовалась, счел ли богатенький Федя необходимым помочь мне деньгами? Узнав, что нет, прокомментировала: «Какой жлоб!».

Наверное, нельзя ожидать от людей того, на что они неспособны, а надо ценить даже за то немногое, что есть в них хорошего. Или с кем просто комфортно. Ценить тех людей, которые не пойдут на откровенную сознательную гнусность. Как у Довлатова? «Порядочный человек тот, кто делает гадости без удовольствия». Когда я впервые давным-давно услышала это высказывание, то лишь рассмеялась. Но в нашем сегодняшнем мире, с его стремительно обесценивающимися добром и великодушием, эти ироничные слова звучали все правдивее и серьезнее. И совсем не смешно.

Помню, отец Алексей во время наших длительных бесед как-то сказал мне:

– Вероника, хочу вас предупредить о бесах. Да-да, не смотрите так недоверчиво. Когда человек в беде, он очень уязвим, и бесы могут обрушиться на него.

Я постаралась сделать понимающее лицо, но батюшка, чувствуя мое недоверие, продолжил:

– Вы думаете, что бесы – это что-то несуществующее, придуманное церковниками? Но это не так. Бесы – реальные сущности. Они – падшие ангелы, служили любви и добру, но предали Господа и встали на сторону зла. А уж в нем они настоящие виртуозы. И мастерски, незаметно, могут подкрасться к человеку и ударить. Или заставить человека совершить зло. Или подтолкнуть к подлостям его близких. Особенно бесы активны, когда человек в унынии, когда страдает.

Я запомнила этот разговор с батюшкой. Но не придала значения, по-прежнему уверенная, что вся сила и слабость в самом человеке, и нечего на бесов кивать.

Пройдет совсем немного времени, и я пойму, как прав был батюшка.

Глава 10

А мы с Жанной собирались во Флоренцию. Я чувствовала, что даже это небольшое путешествие отвлечет меня от тяжелых мыслей, картин, которые изматывали меня, когда представляла огонь и Полю… Воображение, несомненное благо для творческого человека, стало моим проклятием. Антидепрессанты и транквилизаторы не помогали. Да и способны ли лекарства помочь разбитому сердцу? Фармацевтика, уверилась я, в большом горе бессильна.

Жанна готовилась к поездке основательно. Проштудировала «Божественную комедию» Данте Алигьери, который жил во Флоренции, где и встретил прекрасную Беатриче. Если я нашла у Данте точно описывающие мою нынешнюю жизнь строки: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…», то моя подруга прониклась его религиозной философией. У Данте атеистку Жанну впечатлило описание ада с его девятью кругами, а особенно самого страшного, девятого – за предательство. Даже убийство, по Данте, меньшее зло. В девятом круге вмерзшие в ледяное озеро, обреченные на вечные голод и муки, – Иуда, предавший Христа, Брут, отрекшийся от Юлия Цезаря и миллионы знаменитых и малоизвестных подлецов. В тот же страшный круг, верила Жанна, непременно попадут некоторые наши общие знакомые, совершившие подлости: и та, и тот, и этот. Беспощадна была моя подруга к тем, кто совершил малейшую оплошность, особенно по отношению к ней. Помню, как она рассказывала, что начальник, назначая ее на новую, скажем прямо, «собачью» должность, в шутку напутствовал: «Ты должна так построить всех, чтобы о тебе говорили: “Жанка – гестапо”». Сомнительной ценности повышение, унизительная привилегия, гадкое напутствие. Но Жанна не испугалась, ибо не из слабонервных. Она, я полагаю, доблестно выполнила наказ начальника.

Флоренция была прекрасна. Мы любовались роскошными палаццо и площадями, углублялись в нетуристические районы, пили кофе и вино в маленьких кафешках на тихих улицах. Многолюдья мы намеренно избегали, решив гулять по знаменитым местам ночью – благо наша гостиница находилась в самом центре.

Я отстояла очередь в Уффици, а Жанна пошла по магазинам. Она не любила музеев.

Конечно, я не надеялась прилежно обойти все залы, а выбрала для детального осмотра лишь несколько картин, которые особенно хотелось увидеть. Например, знаменитую «Рождение Венеры» Боттичелли. Долго вглядывалась в прекрасные черты небесного лица, любуясь роскошным телом Венеры, отдавая дань волшебному дару художника.

Отыскала и другую знаменитую Венеру – «Венеру Урбинскую» Тициана, откровенно эротичную, о которой много читала. Венера Тициана – это невеста герцога, по заказу которого художник писал картину. Любопытно, а как же позировала обнаженной непорочная юная невеста герцога? Вернее, как он позволил? Но чтобы греховные мысли не бродили в головах зрителей, а может, и самого живописца, Тициан изобразил на кровати маленькую собачонку, которая, по мнению искусствоведов, символизировала верность в браке. Правда, эротичный пафос картины снижают две служанки на заднем плане, неэстетично роющиеся в сундуке красавицы Венеры, чтобы найти, чем прикрыть ее вызывающую наготу.

Рядом со мной остановилась парочка юных итальянцев. Они лишь мельком взглянули на шедевр и принялись целоваться, никого не стесняясь. Такое, наверное, возможно только в Италии, пропитанной чувственностью, хоть сотни лет назад, хоть сейчас. Это был не просто обычный поцелуй, а демонстративное утверждение… ну пусть не любви, а желания – самонадеянное и очаровательное в своей дерзости.

Посетители обходили парочку. Одни хихикали, другие, вероятно, сдержанные северные европейцы, может быть, немцы, осуждающе поднимали брови.

Нацеловавшись, парочка взялась за руки и, улыбаясь, пошла по залу, совершенно игнорируя публику. Вот захотелось им прийти в Уффици, чтобы нацеловаться, и все тут!

А я отправилась к «Мадонне Дони» Микеланджело, любуясь совершенно земной женщиной, принимающей маленького Иисуса из рук удивленного Иосифа. Эту картину художник писал во Флоренции, когда работал над своим шедевром – скульптурным Давидом. Своей изысканностью это была очень флорентийская картина.

И еще по программе у меня был «Вакх» Караваджо, написанный по заказу покровителя живописца – кардинала – в подарок великому герцогу Тосканы. Вакх, бог виноделия, словом, наш человек, совсем не выглядел божеством, каким его изображали живописцы того времени. Это был простецкий парень, каких Караваджо встречал в местных таверне или даже в борделе, куда, говаривали, частенько заглядывал. Я пыталась рассмотреть изображение автопортрета Караваджо на графине с вином (эту деталь совсем недавно обнаружили реставраторы), но меня беззастенчиво оттеснили шумные китайцы.

Как жаль, что нельзя стоять у шедевров в полном одиночестве и тишине. В шуме-гаме-топоте, разноязыких выкриках экскурсоводов, в этой суматошной какофонии звуков, не откроются тайны великих творений, не проникнешь внутрь замысла и мало что поймешь. Разве галочку поставишь: «Была, видела».

Мне не хотелось уходить из галереи, этого пантеона великих, давно покойных людей, художников и их моделей. Здесь было спокойно, потому что легко представлялось, как тленно все живое. Такое ощущение я испытывала разве что в церкви.

Но надо было спешить – в кафе у галереи в назначенное время меня должна ждать Жанна. Ее еще не было, я заказала кофе. По соседству, за сдвинутыми столиками расположилось большое итальянское семейство. Кажется, четыре поколения. Такого не увидеть в наших кафе, да и в других европейских странах, наверное, тоже. Это была Италия с ее культом семьи.

Седовласый, усатый, красивый старик, наверное, дедушка или даже прадедушка. Его супруга с великолепной укладкой и жемчужной ниткой на изрытой морщинами шее, невероятно элегантная. Красивая пара, хотя обоим явно за 70. Еще одна супружеская пара, лет 50, ухоженная и моложавая. И молодежь с детьми. Точно, четыре поколения. Дети чувствовали себя совершенно вольготно, взбираясь на руки то к одним, то к другим представителям старшего поколения, что-то лепеча на своем певучем языке. Старики с любовью отвечали им, не прерывая при этом разговора с другими членами большого семейства. Над столом плыла плавно-переливчатая речь.

Как же я, потерявшая единственную дочь и обоих родителей, завидовала этому семейству, полноценному, дружному, над которым парила аура радости! Воплощенная непрерывность жизни! Как тяжело видеть чужое полнокровное счастье. Это плохо – так реагировать, я понимала, но если больно? Я не могла больше находиться здесь. Встала и направилась к выходу.

К счастью, подошла Жанна и, увидев многолюдье, чего не переносила, кивнула на выход. У нее был пакет модного бренда. Шопинг явно удался. Она не похвалилась трофеями, а я не спрашивала.

До темноты у нас еще было много дел во Флоренции. Зная, что Жанна не любит фотографировать, я все же попросила ее снять меня на фоне Уффици и копии микеланджеловского Давида. «Ладно, давай телефон», – нехотя сказала Жанна и сделала несколько щелчков.

Мы решили прогуляться по мосту Понте-Веккьо через реку Арно на другой берег, к дворцу Медичи. В одной из лавчонок, облепивших, как ласточкины гнезда, знаменитый мост, я купила на память о Флоренции изящную брошку и красивый галстук Антону.

Мы шли по извилистым улочкам, рассматривая уютные дома, увитые плющом и виноградом, и говорили о том, как, должно быть, приятно жить здесь и какие счастливые эти флорентийцы, существующие в абсолютной, совершенной красоте, сказочно нарядной и вечно праздничной. Попадая в новые города, всегда ведь невольно примеряешь их на себя: а что если поселиться здесь? Как бы жилось вот в этом милом домике с витиеватым фонарем под окном? Мне казалось, что в прекрасной Флоренции с ее великой, страшной и притягательной историей, жить было бы замечательно. А если здесь родился – то просто счастливчик.

Обмениваясь впечатлениями, завернули на кофе. Уселись на веранде среди красивых растений в расписных горшках. Жанна жеманно протянула руку к меню, как в замедленной съемке, склонив голову и прикрыв глаза. Отрабатывала упражнение «я плавнею». Оценить изысканность позы, кроме меня, было некому. Ан, нет – к нам подбегал верткий, как на шарнирах, худющий и лыбящийся во весь огромный рот официант, являя своей стремительностью разительный контраст с моей размякшей подругой. Принимая заказ, он нагнулся к Жанне и, кивнув в мою сторону, громко проговорил: “Belladonna!”. Жанна окаменела. Переход от плавности к окаменелости был мгновенным. Она возмущенно отпрянула от итальянца и бросила на него такой взгляд, от которого он рисковал превратиться в соляной столб. Он и застыл. Потом скоренько испарился. Она, сузив глаза, прошипела: «Да как он смел мне говорить о тебе комплименты?!». Я хотела расхохотаться от такой простодушной ревности-зависти. Но, увидев ее злое лицо, проглотила зародившийся смех. «Да он просто дурачок», – отмахнулась я и перевела разговор на другую тему. Кофе мы пили молча.

В тот вечер мы долго прогуливались по засыпающим улицам, как вдруг заметили у входа в какой-то дворик-патио длинную очередь нарядных итальянцев. Они покупали билеты и проходили внутрь. Мы тоже встали в очередь, интересно же, куда сами итальянцы так хотят попасть. Когда подошла наша очередь мы, как это делали другие, протянули по 5 евро и получили по большому пузатому пустому бокалу. Оказалось, попали на презентацию – дегустацию вина. В патио вдоль древних стен стояли витрины итальянских вин, белых, розовых, красных, бочки, галлоны, бутылки, к которым следовало подходить со своим бокалом, и его тут же наполняли до краев.

Надо ли говорить, что вскоре мы уже были прилично подшофе.

И все-таки, хотя уже совсем стемнело, решили выполнить план – хотя бы обойти вокруг темную, без единого огонька, виллу Медичи.

Вспомнили, что у нас с собой початая бутылка вина. Устроившись у стен на траве, отхлебывали из нее по очереди. Жанна нашла на айпаде мою любимую песню «Арго», и я что-то в темноте вытанцовывала. Жанна все это тщательно снимала на айпад. Наверное, фотографировать ей нравилось только нетрезвой.

Потом мы решили продолжить праздник в ночном кафе. И услышали за соседним столиком русскую речь. Там сидели две девушки: одна худая, коротко стриженая брюнетка с длинным носом и близко посаженными глазами, вторая – потрясающей красоты нежная голубоглазая блондинка. В конце концов, девушки оказались за нашим столиком, и мы заказали еще вина. Разговорились. Брюнетка Инга оказалась из Воронежа, блондинка Галя – из маленького украинского городка. Обе работали посудомойками в этом кафе. После работы им разрешалось пропустить по стаканчику за счет заведения.

Вскоре к нашему столику подошел хозяин, неприятный дядя с большим животом и маслянистыми глазками. Пока Инга провожала Жанну в туалет, Галя рассказала мне историю, от которой я даже протрезвела. Обе девушки по очереди спали со своим хозяином. И если хваткая, но некрасивая Инга сумела вылежать для себя какие-то привилегии и зарплату повыше, то красавице Гале эта неприятная обязанность не принесла никаких дивидендов. По сути, она отдавалась, чтобы хозяин не выгнал ее с работы. Он знал, что у нее ребенок и деваться ей некуда.

– Итальянцы большие халявщики, им лишь бы переспать, – сообщила мне Галя.

«Да и не только итальянцы», – подумалось мне. Галя призналась, что ей почти не удается сводить концы с концами.

– Я бы уехала домой, – призналась она, – но у меня дочь-школьница, учится здесь и категорически отказывается покидать Италию. У нее друзья. Она считает, что здесь ее дом. А мне даже кроссовки ей не на что купить.

Я вынула из кошелька 100 евро и протянула Гале.

– Нет, ну что вы, мне неудобно, – стала слабо отказываться Галя, не отрывая глаз от вожделенной купюры. В конце концов, взяла деньги.

– Завтра же куплю дочке кроссовки, спасибо огромное!

У нее дочка. Она счастливица.

Жанна вернулась одна. Ингу хозяин зазвал в подсобку. Вскоре мы распрощались с девушками и поплелись в свою гостиницу, обсуждая услышанное.

– Вот тебе и счастливая жизнь во Флоренции, – сказала я.

– Да, там хорошо, где нас нет, – заметила Жанна. – А ты тоже хороша, мать Тереза! Зачем было давать ей такую сумму? Тебе что – лишние 100 евро?

Я промолчала. Мне не хотелось ничего объяснять. Точнее, оправдываться.