Любовь анфас

Местные жители в этом не участвовали. Они были дружелюбны, преимущественно бедны и очень заняты собственной жизнью. Приезжие для них представляли ценность исключительно как клиенты, пассажиры, покупатели – не более. Аборигены в свой мир никого не пускали, но и в чужой нос не совали. Хотя Леся пару раз перехватывала их осуждающие взгляды, дескать, шляются по миру странные люди, как будто у них своих островов нет. Но гости имели деньги, поэтому поведение аборигенов было лубочно-дружественным, резко отличным от российской враждебности к приезжим, которые «понаехали».

Леся читала множество околонаучных текстов про миролюбие буддизма, про влияние климата на национальный характер и прочую ерунду, обрекающую местное население на космическую гармонию и запредельное радушие, и теперь своим острым умом срезала эти доводы под самый корень. Она прекрасно понимала, что брендируют не только марки одежды и обуви. Брендируют целые страны, регионы, острова. Мощная индустрия создания смыслов на пустом месте присвоила острову бренд «гармония», что гарантировало спрос на мировом рынке туризма. Ведь в мире так не хватает гармонии, стало быть, это можно продать. И вот уже забыто, как относительно недавно воды, к которым так нежно склонились прибрежные пальмы, были красными от пролитой крови в ходе местного политического противостояния. Эту часть истории засунули на чердак, а на витрину выставили модный буддизм и космическую гармонию.

Среди приезжих преобладали русские. Один тянул за собой другого, пользуясь проверенной и безотказной техникой сарафанного радио. Интернет придавал этому процессу масштабность и размах, соблазняя фотографиями загорелых лиц на фоне игриво льнущих к воде пальм. Социальные сети работали буквально как сети, которыми ловились искатели новых ощущений и все той же брендированной гармонии. Банданы и шорты привлекали тем сильнее, чем слякотнее и холоднее становилось в России. Колония русских росла, как снежный ком. И, как снежный ком, была непрочной, таяла под солнцем, которое начинало согревать российские просторы. Сезонность, временность была самой постоянной характеристикой этого сообщества. В быту сновали фразы: «Если кто уезжает, я плиту себе заберу», «Никому шкаф не нужен? Почти целый. Мы на той неделе отчаливаем».

Иностранцы здесь тоже были, но немного. То ли русская колония забивала ростки интернационализма, то ли иностранцы искали более экстремальные варианты свободы. Может, местная жизнь казалась им слишком цивилизованной и хотелось более рафинированного единения с природой. А те, кто был, быстро переходили на «английский интернациональный», сплющивая язык Шекспира до лексики базаров и жестикуляций. Это был тот редкий случай, когда Леся почувствовала, что неплохо говорит по-английски.

Лесю пьянило от зыбкости этой жизни. На Большой земле, как здесь называли места исхода, люди вступали в ипотеку и тянули эту лямку со словами о будущем счастье, заботились о кредитной истории, о послужном списке. А тут жили под тиранией момента, здесь и сейчас. Как бабочки: недолго, но ярко. Леся жадно вслушивалась в истории этих людей и очень быстро распределила приезжих на несколько категорий.

Первая группа – это молодые люди, часто с маленькими детьми, которые, пользуясь случаем, отложили серьезную жизнь на потом. У них пока ничего нет. Они знают, что впереди их ждут корпоративные будни, добропорядочность и размеренность. Их скулы заранее сводит от скуки, но соскочить с этого маршрута им страшно. Они внутренне подписались на него, заранее смирились с его неотвратимостью, но, как дети, оттягивают момент наказания. Остров для них – временная пауза. Обычно крайней точкой, дальше которой тянуть нельзя, выступает поход ребенка в школу. Такие родители стоят на школьной линейке первого сентября, как на траурном митинге.

Леся познакомилась с такой парой – Гошей и Ритой – на одной из вечеринок. На Большой земле Рита сидела в декретном отпуске, а Гоша работал, пока фирма не распалась. На прощание он получил немного денег и обещание позвать его, если что-то наклюнется. Но нынче в России плохой клев. Полученных денег хватало на скромную жизнь в Москве с перспективой бытовых ссор и паникой от затянувшейся безработицы или на относительно обеспеченную жизнь на острове, где от всех проблем их отделял целый океан. Они выбрали второе.

– Не страшно было? – допытывалась Леся.

Она вообще непрерывно расспрашивала, как бы примеряя ситуацию на себя, прикидывая, смогла бы так или нет.

– Если не сейчас, то когда? Потом уже не дернешься, поздно будет. Последний шанс, можно сказать, использовали, пока ребенок маленький, – объяснил за двоих Гоша. Рита молчала и кивала в знак согласия.

Леся вспомнила, как много лет назад обрезала юбку слишком экстремально и с сомнением крутилась перед зеркалом, а мама ее успокаивала: «Ничего, доченька, когда такое носить, если не сейчас? Потом уже не наденешь».

– А вернетесь куда? Ни квартиры, ни работы…

– Будем решать проблемы по мере их поступления, – спрятался за расхожую формулу Гоша.

Рита молчала, но чувствовалось, что за ее молчанием скрывается зарождающаяся тревога.

Другая порода соотечественников на острове была представлена новыми русскими. Эти накопили много барахла в России – недвижимость, машины, шубы и даже моторные лодки. Нет, не яхты. У кого яхты, тот на других островах обитал, а то и целиком их покупал. Этот остров был для богачей мелкого пошиба, которые на острове чувствовали себя Ротшильдами. Эффект масштаба делал их хвастливыми и болтливыми. Ярким представителем второй группы был Марк Ефимович, проктолог из Урюпинска.

– Вам не скучно тут жить? – безобидно спрашивала Леся.

И нарывалась на цветистый ответ:

– Скажу по секрету, что с деньгами нигде не скучно. Каждый вечер выбираю, в какой ресторан пойти. Здесь рестораны кончатся – на материк буду ездить кофе пить. Деньги от скуки хорошо помогают, – покровительственно делился главным секретом мальчиша-плохиша Марк Ефимович. И подмигивал, что означало: «Можешь со мной на материк сгонять, у меня бабки есть». Но у Леси были предубеждения против проктологов. Предрассудки, можно сказать.

Сначала Леся таких не любила. Потом поняла, что есть и хуже. Веня и Федя были побирушки, профессиональные халявщики. Их отличала особая говорливость, благодаря которой они проникали на все вечеринки, где старались поесть и выпить впрок, а еще лучше унести с собой. Это были настоящие певцы свободы. Никто не проклинал общество потребления с такой страстью, не клеймил корпоративный мир с такой яростью. Леся быстро поняла, что таких не поставить на колени. Как лежали, так и будут лежать на боку. Веня и Федя быстро приобщились к травке, курили такое, от чего их речи становились особенно образными, но какими-то сбивчивыми. Леся называла их кликушами свободы и старалась отвадить от бунгало, где жили они с Викой.

Еще была парочка беглых, которым в России что-то за что-то грозило – по линии экономических преступлений. Они любили шансон, но в остальном были приятными людьми.

Самой интересной для Леси оказалась группа дауншифтеров. Слово нерусское, сколоченное из двух половинок: даун – это вниз, шифт – двигаться. Получается, что это люди, согласившиеся съехать по социальной лестнице и двигаться дальше на пониженной скорости. Леся желала бы так же – вниз с ветерком и делать только то, что хочется: видеть солнце не через реликтовые рамы институтских окон, а без всяких рамочек, стоя на берегу океана; просыпаться по велению плоти, а не по будильнику; одеваться как удобно, а не как подобает научному работнику. Но знала, что никогда не решится на такой вираж. Слишком большую цену она заплатила за то место, на котором стоит. Как-никак старший научный сотрудник. С собственным прессом научных статей. Место не самое респектабельное, но и не на жизненной галерке. Условно последний ряд партера. Видно плохо, зато заходишь в зал вместе с приличными людьми, а не фильтруешься бдительными билетершами как второй сорт, которому указывают на выход.

Лесе очень хотелось узнать этих людей поближе. Она им заранее симпатизировала за их душевную правильность. Как это высоко и красиво – презирать золотого тельца, отказываться от соблазнов потребления! Леся даже готова была, если надо, проявить солидарность. При этом слове в ней просыпались детские воспоминания: как было здорово в едином порыве жечь чучело холодной войны или американской военщины. Гораздо веселее, чем теперь на масленицу поджигать набитое соломой чучело зимы, да еще в окружении ряженных в сарафаны и кокошники. С детства она уяснила, что солидарность – это духоподъемно и совершенно безопасно, ни к каким действиям не обязывает.

Поэтому, когда в их компании появился Серега, Серый, с репутацией отпетого дауншифтера, Леся подошла к нему с лицом, на котором читалось «но пасаран», ну или хотя бы влюбленность в Че Гевару.

– Говорят, у вас тут самый большой стаж дауншифтера? – не особо тонко подлизалась Леся.

– Я в их штате не состою. И стаж мне не идет. – Серый оказался колючим.

Леся озадачилась:

– То есть вы не дауншифтер? А кто же тогда?

– Знаете, в чем разница между геем и пидором? – вопросом на вопрос ответил Серый.

– Нет, – совсем растерялась Леся. Она поняла, что ее отшили, и довольно беспардонно, но не сдавалась.

– У подруги спросите, – сказал Серый, откровенно тяготясь Лесей. – Если не возражаете, я вас покину. А то еще больше разочарую.

Лесю буквально трясло от возмущения. Нет, бывали случаи, когда ею пренебрегали, но тут, при ее полном идеологическом расположении, когда она, можно сказать, с открытой душой, это казалось особенно несправедливым и незаслуженным.

* * *

Вика, конечно же, знала нужный анекдот.

– Мужик идет в сознанку, дескать, я гей. У окружающих вопросы на уточнение: ты стилист? Или шоумен? Или помощник депутата? А он, наивный: нет, я слесарь. Тогда какой же ты гей? Просто пидор, – закончила Вика, утопив концовку в заразительном смехе.

– А смысл в чем? – даже не улыбнулась Леся.

– Еще раз и помедленнее?

– Нет, анекдот я поняла, но в целом мне не ясно.

– Не ясно что?

– Как геи с дауншифтерами связаны. Ну то есть образно связаны, – пояснила Леся. – Мне ваш Серый этот анекдот на дом задал.

– А, понятно. Лесь, ты на него не обижайся, он жесткий парень, но правильный.

– Вика, твой правильный меня чуть не покусал. И, главное, за что? За то, что дауншифтером назвала? А он, видишь ли, не гей, он пидор. Вот и вся мораль.

– Леся, он мужик. С четкими понятиями. Понимаешь, дауншифтеры – это те, кто объелись пирожных, до рвоты. И их для разнообразия на черный хлеб потянуло. Надоело им в своих бизнес-центрах сидеть, от бизнес-ланчей у них изжога. Утомились в пробках стоять в своих крутых авто, двухдверные холодильники едой и бухлом набивать. Они сдают хаты столичные, забирают годовой бонус и бегом под пальмы, новый опыт переживать. Чакры, блин, духовные прочищать. Это все столичная история. А Серега ничего не сдает. Кому нужна его квартира с видом на угольный террикон? И там мать, у которой аппетит выше, чем государственная норма на пенсионеров. Каждый живет, как может. Он тут работает, себя и мать кормит.

– Фрилансер, что ли? Переводится, кстати, как свободный копьеносец.

– Леся, я поняла, что ты много читала. Пора думать, – сказала Вика и не поняла, почему у Леси так округлились глаза. – Кому эти фрилансеры за тридевять земель нужны? Заказы на связях держатся, сама понимаешь. Я таких знаешь сколько видела? Приезжают фрилансерами, а уезжают обкуренными психами. Они думают, что по интернету можно заказы получать. Ну и, самое главное, деньги на карточку. А можно получить сообщение: «Пошел ты, фрилансер, куда подальше! Неси свое свободное копье куда хочешь». Нет, Серый здесь и сейчас работу ищет.

– Отели убирает? Ну, конечно. Что ж он на шахту не пошел? Песок выметать по-любому приятнее, чем угольную пыль у себя дома глотать? Правильные понятия у твоего Серого, согласна, – сказала Леся с театральным сарказмом.

– Не злись. Я не хочу его историю обсуждать. Может, и отели. А может, и нет. А хотя бы и отели. Лесь, вот смотри, я отели убираю, а ты статьи пишешь. А от кого пользы больше?

– Ну, давай еще ты меня покусай. Все, капитулирую, – сказала Леся, поднимая руки вверх.

Она знала, что иногда важно вовремя закончить разговор. Со своими статьями она сама разберется. К тому же эти статьи ей достались вместо мужа и детей, стало быть, ближайшие родственники. Не будет она их обсуждать, даже с Викой.

* * *

Леся с удивлением отмечала, что прожила на острове всего неделю. Здесь было какое-то длинное-длинное время, объемное, вмещающее в себя столько всего, что Лесе хватило бы на год ее прежней жизни. Прошла только неделя, а есть нелюбимые Федя и Веня, регулярно подмигивающий Марк Ефимович, радостные инфантилы Гоша и Рита. И Серый. Леся думала о нем все чаще.

Думала не просто, а усиленно. Можно сказать, интенсивно думала. Потому что в рамках своей доморощенной философии верила, что мысли материальны. Старалась притянуть мыслями этого грубияна. Зачем? Чтобы взять реванш? Или помириться?

Но его не было. Леся с каждым днем все больше увязала в снах наяву, разыгрывая сценки с его участием. Вот идет она, такая вся из себя, на базар, а тут Серый навстречу. А она ему так небрежно, дескать, думала, что он уехал уже. Типа появился, не запылился. Хотя нет, эта фраза какая-то простоватая. Лучше она будет молчать с оттенком недосказанности. А он неудачно так подхватывает ее сумки, и они стукаются лбами, он от смущения чуть сознание не теряет. Или, еще лучше, сидит она одна дома, а тут Федя обкурился совсем и к ней ломится, и Вика бежит за подмогой к Серому, и тот приходит и выкидывает Федю в окно. И она его благодарит, а он смущается, и они стукаются лбами. Или она с Марком Ефимовичем сидит в ресторане, подходит официант и оказывается Серым. И она как-то красиво и душевно, с особой элегантностью уходит от проктолога к официанту.

В этих грезах Леся была остроумнее Жванецкого, каждое слово – золото. И мизансцены, как у Тарковского, длинные и тягучие. Но наяву вышло, как всегда, куда бездарнее. И даже позорнее.

Федя с Веней опять пришли в гости, переполненные новым анекдотом. Дескать, поделиться крайне захотелось. А заодно поесть и попить. Вика проявила чуждую ей мягкотелость и не оказала достойного сопротивления. Леся фыркнула и, выйдя на улицу, позволила Марку Ефимовичу увести себя в ресторан. Официант там был самый обыкновенный, вечер скучный, еда дешевая. Подмигивания проктолога явно тянули на большее. И тут обман. Сначала Серый ее обманул, теперь вот этот. Да, она женщина, обманутая Серым. Леся стремительно пьянела, и обвинения в обмане давались ей легко и непринужденно, не нуждаясь в грубой фактологической основе.

Домой Леся добралась, повиснув на руке Марка Ефимовича, с глазами, полными пьяных слез. Кавалер, явно обалдевший, искал повода ретироваться. Он уже не подмигивал, а испуганно хлопал обоими глазами. Не переступая порог, свалил Лесю на руки подруги и растворился в морском бризе.

Вика радостно удивилась. В их планах было напиться, но, во-первых, вместе, во-вторых, чуть позже, на прощание. А тут такая неожиданность.

– Помоги, – сказала она кому-то.

– Опаньки!.. – Этот кто-то присвистнул и подхватил Лесю, все ее пятьдесят шесть килограммов вместе с шармом и обаянием, раскисшими от алкоголя.

Леся узнала Серого. И громко икнула от переполнявших ее чувств.

* * *

Над ней кружили «вертолетики», точнее, это она кружилась в одном из них. Еще в студенчестве ей объяснили, что «вертолетики» – это такое состояние выпившего человека, когда он лежит неподвижно, а потолок над ним медленно вращается. Лучше встать. Но тогда начинает кружиться пол. Леся попробовала и то и другое и застонала от безысходности. Остается ждать, когда какие-то особые ферменты расщепят алкоголь. У кавказских народов этого фермента много, поэтому они пьют много и радостно. У чукчей мало, поэтому они пьют радостно, но мало. А у Леси прямо патология какая-то, ферментная недостаточность: стоит чуть-чуть выпить – и пьянеет совсем неприлично, и потом мучится.

– Как мне плохо!.. – нараспев поделилась она с пустотой.

Пустота, как и положено, промолчала в ответ. Все ясно. Значит, Вика ушла в отель выполнять общественно полезную работу, выметать песок из душевых кабин. А у нее ни работы, ни ферментов. Ничего-то у нее нет. И Серого нет. Ничего и никого.

Свалил ее, как куль картошки, на кровать и убежал догонять Марка Ефимовича. И это после всего, что между ними было, после таких трогательных столкновений лбами, смущенных оправданий за неловкость. Леся понимала, что обманывает саму себя, что эти лобовые столкновения были только в ее вымыслах, но для полноты страданий эту подробность нужно было опустить. И так хотелось верить, что свалил на кровать и убежал. Как было бы хорошо, чтобы свалил и убежал! Бросил, беззащитную и слабую, и она теперь полна страданий и обоснованных претензий.

Но противная память не давала полностью погрузиться в эту красивую печаль. Всплывали фрагменты: как Серый поддерживал ее над унитазом, гладил по лопаткам, когда она заходилась в рвотных спазмах, мучительных и бесплодных. Как снимал с нее босоножки. Как командовал Викой, чтобы та убрала коврики с пола, чтобы потом не стирать. Вспоминать это было так мучительно стыдно, что душа лечилась обидами: свалил и убежал. А разум все портил: не сваливал он, возился с ней, видел ее в обнимку с унитазом.

Да что же это такое, сколько можно терпеть неприятности от этого Серого! Даже в гости он умудрился зайти в самый неподходящий вечер ее жизни. Она его ждала, прямо как в хороших песнях, а он коварно подкараулил момент ее падения. Значит, все зря, и остров не вернул ее на тропу удачи и везения. В полном соответствии со своей доморощенной философией Леся почувствовала, что опять зашла в тупик, опять потеряла свой путь и ушла в дебри невезенья. Тогда зачем все? Сейчас соберет вещи и уедет. Уедет в никуда, в ночь, в тайфун. А Вика и Серый останутся в недоумении и сожалении, и даже с чувством вины, что не уберегли дивный миг Лесиного присутствия на острове. Так им и надо, пусть страдают! Не все же Лесе мучиться. Мстительные слезы застилали глаза и замедляли движение «вертолетика».

А потом «вертолетик» вошел в пике, потому что Леся резко подскочила на кровати. И было отчего: в бунгало, пригнув голову, вошел Серый. Вообще-то дверной проем позволял Серому войти, даже привстав на цыпочки. Но он сделал вид, что боится зацепиться головой. «Это чтобы на меня не смотреть? Противно?» Но где-то из глубины души прорывалось на поверхность ликование: «Да он смущается. Ему тоже неловко». А раз так, то они уравнены, можно выдохнуть.

– Ты как? Ничего? Легче? – Многословность выдавала, что Серый смущен.

– Да, уже почти нормально. Спасибо тебе. И извини, конечно, что так вышло. Вообще-то я не пью, потому что пьянею быстро.

– Ничего. Бывает. Я одно время в вытрезвителе работал, всякого насмотрелся.

– В вытрезвителе?

– Ну да. Мне жить негде было, а там ночевать разрешали на свободной койке. Я тогда пьяных возненавидел как прямых конкурентов на жилплощадь. – Серый уже освоился и даже начал шутить.

– А почему жить негде было?

– А тебе зачем?

– Что зачем?

– Знать зачем?

– Просто так. Ты же сам начал.

– Глупо начал, – поставил точку Серый.

Посидели молча. Леся не решалась предложить тему для разговора. У нее было такое чувство, что можно и по морде получить, если не угадаешь. Да, суровый кавалер. Но даже от сурового она не ожидала такого вопроса:

– А почему у тебя имя такое собачье – Леся?

«Ну, знаешь, это слишком», – сказала бы она другому. Любому другому, но не Серому. С ним, как в армии: спрашивает – отвечаешь. Да и не обидно как-то спросил. Ведь важно, не что, а как спрашивают. У него «собачье» выходило такое, что представлялись красивые стройные псы, а не шавки, торчащие из помоек или сумок на светских приемах. Да и сам он – Серый, самое что ни на есть собачье прозвище.

– На самом деле по паспорту я Олеся. Отец Куприна любил. А может, Чурсину или Марину Влади… – сказала она и осеклась.

Вот сейчас она свое получит. Не надо умничать. Откуда Серому знать про повесть Куприна? Про фильм, в котором дикарку Людмила Чурсина играла? Про ее взгляд с экрана, от которого советские мужики впадали в задумчивость и неделю на жен смотреть не могли? Про французский фильм «Колдунья», с которого Высоцкий поплыл? Про то, как плакать хотелось, когда Олеся уходила, оставив рябиновые бусы на ветке дерева. Это же целый культурный пласт!

– Да, понимаю отца твоего. Я сам после фильма рябиновые бусы мастерил. Сушил ягоды сначала. И незрелые, и зрелые перепробовал. Но только они фиговые получались, отваливались с нитки. Куприн своими руками эти бусы точно не делал.

– А должен был? Вымысел не есть обман… – напела Леся любимого барда и опять воображаемо надавала себе по губам за несдержанность.

– Вообще-то Окуджава не прав. – Серый говорил спокойно, но в уголках глаз мелькало что-то дразнящее: «Ну, съела?» – Вот если бы он написал «вдоль Смоленской дороги холмы, холмы, холмы»? А ты бы потом проехала по той дороге – и нету холмов. Всю песню бы обгадил. Вообще он романтик был, «комиссары в пыльных шлемах», «на той единственной Гражданской…» Красиво, сил нет! Только его папашу расстреляли эти самые комиссары. И мать репрессировали, восемнадцать лет лагерей.

– Откуда знаешь?

– В домике его в Переделкино документы есть, экскурсовод опять же. И стихи читают. Душевно, приятно, нравится. А потом проходишь сто метров в домик Пастернака – и там тоже стихи. И герань на окне. И понимаешь, кто из них поэт, а кто просто стихи писал.

– Но поэзия разной бывает, – примирительно закруглила Леся.

– Нет, – не пошел на примирение Серый. – Поэзия просто бывает. Или не бывает. Знал я таких: «У меня само льется, я только записываю». Когда у человека из носа льется, он платком пользуется. И не тычет потом этот платок всем в морду. Сдерживаться надо, когда из тебя льется. Или отходить подальше. Вообще дерьмо это все: «поэзия разной бывает», «люди все разные», «каждый вправе творить». Это от скудоумия. Раньше право голоса получали единицы и знали цену этому праву. Вот Джордано Бруно высказался и волдырями на костре изошел. А теперь каждый имеет право нести любую хрень, хоть книжку написать, хоть стишки навалять, хоть блог вести. Вот и придумана формула для легковерных дураков: все разное, все по-своему интересное.

– А кто решит, где настоящее? Кто судить должен?

– Время. Только оно. Вот ты статьи пишешь, на какое время рассчитываешь? Сколько лет их будут читать?

Ага, стало быть, сдала ее Вика. Ну и ладно, ничего в этом позорного нет. Статьи как статьи. Разговор захватил Лесю настолько, что она моментально простила Вику и ринулась в бой.

– Сереж, чтобы их читали, недостаточно писать хорошо. Надо, чтобы кто-то думал, что он должен их прочитать. Чтобы этих «кто-то» было много. Чтобы было социальное давление: это ты должен почитать. Чтобы на лицах было написано: «Как? Ты это не читал? О чем с тобой можно говорить после этого?» Вся общественная наука построена по принципу интеллектуального МММ, пирамида, по сути. Чем выше твой уровень, тем больше людей купили твои интеллектуальные акции. И они умрут, доказывая всем, что ты гений. А если не докажут, то сами банкротами станут. Все, как в МММ. Тому, кто уже вкупился в это дело, нужно, чтобы под ним как можно больше людей купили те же билетики, начали повторять те же слова, цитировать те же статьи. И одно дело, если под тобой армия студентов, или аспирантов, или сотрудников твоего института. Тогда твою статью изучат, посмеются над ней, но на цитаты разберут. И другое дело, если ты внизу. Это везде так. Вот представь, что в школе начали бы изучать Баратынского вместо, например, Лермонтова. Ну, выкинул бы Лермонтова из программы какой-нибудь чиновник. Просто потому что у него дочь от какого-то Михаила Юрьевича аборт сделала, от имени осадок остался. И все. Через пару поколений дети перестанут спрашивать: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром?» Так что время твое, Сережа, – судья с пристрастием.

– Знаешь, Олеся, – задумчиво сказал Сергей, – ты не спорь со мной, потому что я прав.

Он как будто нечаянно, занятый предметом спора, перешел на ее полное имя. Но была в этой нечаянности какая-то утрированная небрежность, прикрытая шуткой о своей безусловной правоте. И Леся поняла, что это не просто так, не от рассеянности, что это благодарность за «Сережу».

– Булгакова в советской школе не изучали. И что? От плаща с кровавым подбоем всю страну повело. А те же рябиновые бусы Куприна? Это же очуметь! Ну ты что? Где чиновник и где рябиновые бусы? Ну, вспомни. До сих пор картинка перед глазами: рябиновые бусы на ветке висят. Это же какая-то высшая мера любви! А ты говоришь…

– Ладно. Пусть так. Об искусстве судить сложно, тут чиновник действительно не всем рулит. Но в науке?.. Казалось бы, Ньютон – великий физик, закон всемирного тяготения и прочая красота. А ведь не он это открыл. Был такой мужик, абсолютный гений, Роберт Гук. А Ньютон позаимствовал от него идею, быстренько все оформил и получил себе место в истории. Он не только открытие себе забрал, но и, став главой Королевского общества, приказал уничтожить все бумаги и портреты Гука. Гук – единственный в истории член Королевского общества, портреты которого не сохранились. И все человечество благодарит Ньютона и знать не знает про Гука. Так что власть или, как сейчас говорят, административный капитал легко конвертируется в научную доблесть. Разве я не права?

– Нет, ты не права. Человечество не Ньютона славит, а человека, открывшего закон всемирного тяготения. А как уж его звали – Ньютон ли, Гук ли, – это вообще вопрос для человечества неинтересный. Это касалось только тех двух людей, их тщеславия, их амбиций. Они умерли, и все. Тема закрыта. Важно только то, что было сделано. И не важно кем.

Сергей замолчал, но Леся почувствовала, что он не закончил. Просто подбирает слова.

– Я понял, в чем твоя проблема, Олеся, – вдруг без предупреждения он свернул с Ньютона на нее. – Ты знаешь себе цену в науке и страдаешь, что эту цену тебе не дают. А дают другим, которые хуже тебя, глупее, банальнее. Как на базаре.

– А Вика, оказывается, любит давать интервью. – Усмехнулась Леся.

– На Вику не греши. Есть такой парень, который все про всех знает. Его зовут Гугл. Вика только наводку дала. В интернете много твоих работ, я почитал, что-то даже понял. Ты умная и резкая. У тебя яростный счет к жизни. Жаждешь, чтобы дуракам указали на их место, а тебя бы, совершенно заслуженно, перевели в первый эшелон. А наука, как я понимаю, устроена не как пирамида. Ты тут не права. Наука – это грибница. Земля пронизана нитями грибницы, и никто не знает, где на поверхность выскочит гриб. Но это заслуга не гриба, а всей подземной системы. Ты не хочешь быть частью грибницы, тебе надо непременно выскочить на поверхность, на всеобщее обозрение, на крепкой ножке, в симпатичной шляпке. И неприятно, что выскакивают другие, которых ты невысоко ценишь. Тут одно из двух: или смирись, будь невзрачной частью грибницы, или уходи. Но только помни, что грибы – это фуфло, корм для червей, вся суть в грибнице.

– Тебе прямо тренинг вести «Как стать незаметным и счастливым». Как у тебя все просто и правильно, завидки берут. Звания – фуфло, деньги – фуфло, престиж – тем более. А что ценно? Ага, быть частью грибницы, сидеть под землей и радоваться, что где-то вылупился новый гриб. И нет разницы, где ты в этой жизни. – Леся язвила и сама понимала, что как-то неудачно, плоско и неостроумно.

– Нет, разница есть. Смотря какие грибы лезут. Если белый гриб, молчи и корпи на общее благо. Если поганки, беги оттуда. Рви по живому. Вот и все. Выбор человек делает, когда в голове все просто: или – или. А если начинает тасовать колоду – с одной стороны, с другой стороны… – то все в треп уходит.

– И опять мимо. Не всегда можно «или – или». Те же грибы не делятся на съедобные и ядовитые.

– То есть?

– Сережа, грибы на три вида делятся: съедобные, ядовитые и несъедобные. Есть грибы, от которых не отравишься, но есть их нельзя. Например, желчный гриб, он один целую сковородку портит, гадостной еду делает.

– Значит, отнеси его к ядовитым. И все. Не надо прятаться за сложностью. Чем сложнее схема, тем больше соблазн обойтись без выбора.

– А ты? Ты выбирал?

– Мне легче было, выбирать не пришлось. Когда нет выбора, жить легко, – засмеялся Серый.

Засмеялся как-то окончательно, давая понять, что лимит откровенности на сегодня исчерпан. И так много сказал неожиданно для самого себя. Леся благодарно сжала его руку. Пальцы были теплые и твердые, надежные. «Вертолетик» унялся, пошел на снижение и благополучно приземлился, как будто его пилот слушался команд Сергея. Леся облегченно засыпала под ритмичное похлопывание Сергея по ее плечу через натянутое до подбородка покрывало.

А когда проснулась, была ночь. В свете луны различался профиль Сергея. Он не ушел, смотрел на океан так сосредоточенно, как будто впервые его видел. Леся потянулась к нему благодарно и доверчиво. И он бросил луну, бросил океан. Ради Леси.

* * *

Вика тактично переночевала у Риты, чему та была искренне рада. Рита тосковала без Гоши, который улетел на поиски нового гнезда, новой точки в их кочевом маршруте. Молодые люди посчитали, что засиделись на одном месте, и чудная возможность бесконечного путешествия становится все призрачнее: ребенок растет, скоро вынуждены будут бросить якорь. А как же «бороздить просторы»? Когда еще случится радостно попеть «мы едем, едем, едем в далекие края»? Словом, жажда к перемене мест требовала утоления. И действительно, если просто жить на одном месте, то почему на этом острове, а не дома? Ну океан, ну тепло… Но дома тоже есть свои плюсы. Родители, друзья, работа, в конце концов. И если начинать сравнивать, то можно впасть в глубокую задумчивость и даже поставить под сомнение весь этот проект. Но если непрерывно переезжать с места на место, с одного острова на другой, пересекать границы и проливы, кружиться в гуле вокзалов и портов, обживаться в гостиницах, в съемных квартирах, в бунгало, радоваться, что багаж не подмок, а на новом месте чистая плита, что таксисты здесь берут меньше, а продукты дешевле, что днем здесь жарче, зато комаров меньше, то все вопросы снимаются. Новые пейзажи и новые обои симулируют перемены в жизни, ее напор и полнокровность. Суета переезда дает чувство движения. Просто движения – без цели, без смысла. Кому, как не Вике, было это знать.