Жизнь русского обывателя. Часть 3. От дворца до острога

Благодушно смотрело на взятки и общество, считая их делом едва ли не законным. Бескорыстие по службе считалось чем-то странным, каким-то чудачеством, едва ли не признаком неблагонадежности. Собственно, требовать с просителей и не нужно было: каждый сам нес «положенное», и возмущался только в случае, если требовали больше того «положенного» или не исполняли обещанного, а точнее, купленного решения: честным считался чиновник, не требовавший лишнего и быстро и точно исполнявший обещанное. В. Г. Короленко писал о своем абсолютно бескорыстном отце, уездном судье: «Каждый раз на новом месте отцовской службы неизменно повторялись одни и те же сцены: к отцу являлись «по освященному веками обычаю» представители разных городских сословий с приношениями. Отец отказывался сначала довольно спокойно. На другой день депутации являлись с приношениями в усиленном размере, но отец встречал их уже грубо, а на третий бесцеремонно гнал «представителей» палкой, а те толпились в дверях с выражением изумления и испуга… Впоследствии, ознакомившись с деятельностью отца, все проникались к нему глубоким уважением. Все признавали, от мелкого торговца до губернского начальства, что нет такой силы, которая бы заставила судью покривить душою против совести и закона, но… и при этом находили, что если бы судья вдобавок принимал умеренные «благодарности», то было бы понятнее, проще и вообще «более по-людски» […]

– Ну кому, скажи пожалуйста, вред от благодарности, – говорил мне один добродетельный подсудок, «не бравший взяток», – подумай: ведь дело кончено, человек чувствует, что всем тебе обязан, и идет с благодарной душой… А ты его чуть не собаками… За что?» (92, с. 17, 19).

Помимо обычных взяток, предшествующих делу, и «благодарностей», следовавших за благоприятным решением дела, масса провинциальных «людей двадцатого числа» (такое прозвище имели чиновники, получавшее жалованье по 20-м числам) просто кормилась возле местных помещиков, которые понимали, что когда-нибудь и им понадобятся услуги «канцелярских крыс»; это было нечто вроде взяток авансом. «Кормление» чиновников даже отчасти имело полуофициальный статус. «…Перед Рождеством, да еще летом он (провинциальный чиновник. – Л. Б.) получал позволенье на лошадке, взятой судом «на поруки» или «на расписку», объехать помещиков за благостынею, как-то: мучкою, крупицей, пшенцом, баранинкой, иногда вареньицем, часто старыми жилетишками и панталонишками и даже сюртучишками, негодными к употреблению, а если повезет, то и рублишками», – писал цитировавшийся выше Селиванов. Многие современники вспоминают эти объезды канцелярских мизераблей…

Еще хуже было положение приказной мелкоты в глубокой провинции, где жалованье было ниже. М. Л. Михайлов, ехавший в сибирскую каторгу, подробно описал весь свой путь и местные картины. В Тобольском приказе о ссыльных «было человек десять – по-видимому, служащих тут чиновников. Это можно было заключить разве по тому, что некоторые из них писали, некоторые расхаживали, как дома, с развязностью хозяев этих грязноватых мест, и все обступили меня с расспросами, с предложениями погреться у громадной железной печи, которая, как ад, пылала в углу, или сесть, или покурить. Но если бы судить по одежде, их никак бы не принять за чиновников. Такие жалкие костюмы можно встретить, да и то не всегда, разве в казарме, где помещаются ссыльные из бедных слоев общества. Продранные сапоги, продранные валенки, покрытые заплатами штаны, замасленные до последней степени сюртуки с оборванными пуговицами и продранными локтями, какие-то онучки на шее вместо галстука, какие-то странного покроя (и тоже в дырах) одежды – не то ваточные халаты, не то пальто, обличающие под широкими рукавами отсутствие хоть какой-нибудь рубашки. Говорят, что приказные эти побираются гривенниками и пятаками от несчастных, проходящих через их руки. Оно и неудивительно. Кроме зверообразного воспитания, полученного большею их частью, они лишены всякой иной возможности добыть себе денег на существование. Последний лакей получает больше лучшего из них; а работы много… Я теперь сомневаюсь, чтобы и каторжный согласился обменяться своим местом, платьем и делом с кем-либо из канцелярских чиновников тобольского приказа о ссыльных.

Ямщик в мохнатой белой шубе, вверх шерстью, привезший меня, вошел почти вслед за нами в канцелярию, спросил у одного из жандармов моих папироску и закурил ее у печки. Куря как дома, он с таким сознанием своего превосходства смотрел на приказных, что они казались еще жальче. Когда кто-нибудь из них заговаривал с ним, он отвечал с таким достоинством, что заговаривавший как будто еще более умалялся и чуть не начинал заискивать его расположения. А между тем этот ямщик ждал от меня гривенника на водку» (113, с. 348–349).

Беда была в том, что от всех этих писцов и регистраторов мало что зависело, и благодарности они получали копеечные. Эта огромная масса малообеспеченных служащих составляла своеобразный «пролетариат умственного труда», легко переступавший почти незаметную границу к люмпенпролетариату. Например, в Москве в одном из низкосортных «низков» в Охотном ряду существовала настоящая биржа «аблакатов от Иверской» из изгнанных со службы за взятки и пьянство чиновников, готовых за стакан водки написать любое прошение и засвидетельствовать любой документ. В. Г. Короленко описывает такого провинциального «аблаката»: «Чиновник Попков представлялся необыкновенно сведущим человеком: он был выгнан со службы неизвестно за что, но в знак своего прежнего звания носил старый мундир с форменными пуговицами, а в ознаменование теперешних бедствий – ноги его были иной раз в лаптях… Пробавлялся он писанием просьб и жалоб. В качестве “заведомого ябедника” ему это было воспрещено, но тем большим доверием его бумаги пользовались среди простого народа: думали, что запретили ему писать именно потому, что каждая его бумага обладала такой силой, с которой не могло справиться самое большое начальство. Жизнь он, однако, влачил бедственную, и в трудные минуты, когда другие источники иссякали, он брал шутовством и фокусами. Один из этих фокусов состоял в том, что он разбивал лбом волошские (грецкие. – Л. Б.) орехи» (92, с. 73–74). Здесь нужно бы объяснить, что это такое – «заведомый ябедник». Ябедой по-старинному называли жалобу, заявление, судебный иск в какое-либо учреждение. Некоторые сутяги заваливали все инстанции таким количеством ябед, по большей части необоснованных, что выведенный из терпения Сенат как высшая инстанция для всех исков издавал указ о признании такого-то заведомым ябедником. Городничий, уездный исправник или иное начальство при понятых торжественно изымало с квартиры сутяги чернила, перья и бумагу и впредь всем учреждениям запрещалось принимать от него любые прошения, с публикацией о сем в «Ведомостях».

Для чиновника «уметь жить» значило найти возможность брать взятки и воровать. Вологжанин Л. Ф. Пантелеев, в деталях описывая провинциальное мещанско-чиновничье житье-бытье, пишет о первом муже своей матери, подлесничем Никольского уезда. Он настолько крепко пил, что только раз в неделю удавалось протрезвить его для подписания бумаг. Все дела вел письмоводитель, которому и отдавали все годовое жалованье подлесничего – 500 руб. ассигнациями – немногим более 140 руб. серебром. Губернское начальство хорошо было осведомлено об этом казусе, и матушка мемуариста ежегодно платила кому следовало 2000 руб. ассигнациями, чтобы на следующий год подлесничего-алкоголика оставили на месте. Уж очень лакомо было место: «В округе считалось около сорока тысяч ревизских душ; все они были обложены регулярною и безнедоимочною податью: пятьдесят копеек с души исправнику, по двадцать пять копеек стряпчему и лесничему и т. д. Это могло давать Александру Федоровичу до десяти тысяч рублей в год, но он почему-то считал такой побор рискованным и им не пользовался. «И без него жили, – говаривала матушка, – дом был как полная чаша, разве только птичьего молока недоставало». Александр Федорович много проигрывал, ублаготворялось губернское начальство – за все расплачивались казенные леса, исчезали целые корабельные боры». (133, с. 24).

Искусство заключалось в том, чтобы найти доходное место и возможности его эксплуатации. Наряду с лесным крайне выгодным считалось соляное дело: соль, облагавшаяся высоким налогом, была тогда дорога. «Главными формами, – вспоминал сенатор М. Б. Веселовский, – здесь были: уменье ловко потопить баржу (с солью. – Л. Б.) и воспользоваться потоплением соляных амбаров»: баржу топили после того, как с нее была выгружена соль, а затопление вешними водами амбаров, стоявших на берегу, служило основанием для списания уже проданной соли (Цит. по: 72, с. 45). В 1864 г. в Нижнем Новгороде разразился грандиозный скандал, какого, по удачному выражению одной местной помещицы, «не бывало ни в одной Европе». В городе обитали два брата из дворянской фамилии Вердеревских, известные как братья-разбойники или хлебосолы: А. Е. Вердеревский, нажившийся в качестве провиантского чиновника Военного ведомства на поставках в армию во время Крымской войны гнилой муки, прозывался «хлебным Вердеревским», а В. Е. Вердеревский, председатель нижегородской Казенной палаты, в чьем ведении были соляные амбары, слыл за «соляного Вердеревского»; отсюда и кличка – «хлебосолы». Казна имела на Окском берегу до 80 огромных амбаров, в которые и поступала соль с низовьев Волги. Поскольку амбары были на низменном берегу и весной подтоплялись, соль партиями продавалась на сторону и списывалась на счет сил природы. Но этого показалось мало, и в 1864 г. 25 пустых амбаров, в которых числилось полтора миллиона пудов (!) соли, неожиданно сползли в воду. Была назначена ревизия, а затем и следствие, тянувшееся четыре года. За это время зловредные нижегородцы успели сложить стишок: «Близко Нижнего утес / Вырос точно до небес; / А внизу амбаров ряд, / Тут казенной соли склад. / Соли добрый сберегатель / Вердеревский председатель / И помощник его Терский / оказались оба мерзки. / Они каждою весной / Расправлялися с казной; / Соль грузили караваном, / Деньги клали по карманам…». Стишки, конечно, так себе, зато дело было столь славное, что в мае 1869 г. Вердеревского и Терского приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь, а полицмейстера Лаппо-Старженецкого – к исключению со службы. Прочие участники дела отделались легким испугом (163, с. 482–484).

Но настоящим золотым дном была служба в провиантском и комиссариатском департаментах Военного министерства, снабжавших армию провиантом, денежным и вещевым довольствием. О комиссариатских крысах не писал только ленивый. Ф. Ф. Торнау объяснял значение этих военных чиновников так: «В те времена, о которых я вспоминаю, в обширных сферах русского чиновничьего мира комиссионер провиантского или комиссариатского ведомства занимал место привилегированного существа, истинного баловня счастья, перед которым прочие чиновники, папеньки взрослых дочерей, низко кланялись, маменьки умильно улыбались, а барышни стыдливо опускали ресницы, выразительно перебирая пальцами оборку платья или комкая носовой платочек. Говорю о барышнях, приобретших уже некоторую долю опытности в оценке жизненных благ, то есть перестрадавших первый период сердечного влечения к идеалам в красных, бирюзовых, зеленых и иного цвета гусарских доломанах и понявших, наконец, какая бездна отрады гнездится в глубине туго набитого кармана, какой бы мундир его ни прикрывал. Комиссионер был тогда не то, что ныне, обыкновенный служащий; для его деятельности раскрывался в то время необозримо широкий горизонт, на склоне которого фортуна рисовала ему розовыми чертами не только чины, ордена и прочие награды, но и очерки домов, фабрик, с придачей сотен и тысяч ревизских душ. О ломбардных билетах нечего и говорить, они сами собой, без всякого труда укладывались к нему в бумажник» (179, с. 164–165). Не вела Россия войн, во время и после которых общество не наполнено было бы негодованием против интендантов. В походе 1806 г. в Пруссию «злоупотребления по этой части были тогда ужасные. Войско продовольствовалось, как могло, на счет жителей, и мы ни разу не видели казенного фуража, а между тем миллионы издерживались казною!.. Господа комиссионеры, находившиеся при армии… жили роскошно, разъезжали в богатых экипажах, возили за собой любовниц, проигрывали десятки и сотни тысяч рублей и мотали напропалую, – вспоминал Ф. В. Булгарин. – Я знал одного из этих комиссионеров, который ставил по тысяче червонцев на карту, дарил красавицам по сто червонцев, не пил ничего, кроме шампанского, и не носил другого белья, кроме батистового…» (23, с. 300).

С повышением в чинах имел место и быстрый рост жалованья: между младшими служащими и верхушкой бюрократии разница в окладах была в десятки раз. Губернатор получал несколько тысяч в год только жалованья по штату, дополнявшегося персональными надбавками, деньгами, казенной квартирой с бесплатным отоплением и освещением; к тому же некоторая часть высшей бюрократии имела личные доходы от имений, домов или из иных источников. Однако высокие оклады и прочие легальные доходы не гарантировали честности чиновников. Брали и воровали и наверху, причем, разумеется, уже брали не двугривенными и полтинниками: размер взяток и воровства соответствовал уровню должности. В Орле ходила по рукам рукописная сатира на губернатора В. И. Сафоновича, якобы попавшего в ад: «Скажи мне, мой сосед, / За что сюда попал? / Да ни за что, мой друг! / Я только взятки брал. / А много раз случалось? / Не припомню, право, я. / Они все шли ко мне / Из рук секретаря. / С кого же брал ты деньги на земле? / Да как с кого, мой друг! / Ах, тошно, тошно мне. / С подрядчиков, купцов, / С трактиров, погребов, / Со всех мастеровых, харчевен, мясников…». В конце 40-х гг. Николай I приказал жандармам исследовать, кто из губернаторов не берет взяток вообще, даже с откупщиков. По справке таковых из более чем пятидесяти оказалось всего двое: киевский И. И. Фундуклей и ковенский А. А. Радищев (между прочим, сын известного революционного просветители и бывший жандармский полковник). Император меланхолически заметил: «Что не берет взяток Фундуклей – это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит он чересчур уж (курсив наш. – Л. Б.) честен!»

Знаменитый пензенский губернатор А. А. Панчулидзев, с надбавками получавший 8 632 рубля (обычный губернаторский годовой оклад со столовыми составлял 3 432 рубля) прославился не только феноменальными взятками, но грабежом (в буквальном смысле слова). В начале 40-х гг. чембарский откупщик «как-то позамешкался присылкою оброка, почему и был потребован в Пензу. Не желая ехать сам, он послал своего сына, молодого человека, с 1000 руб. и с извинением, что в настоящее время денег нет, но что «достаточная» тысяча будет доставлена в непродолжительном времени». Пачулидзев бросился на парня, опрокинув его на пол, и сам выхватил у него из кармана бумажник, забрав оттуда все деньги. Никаких последствий для грабителя от этого не было. Но, разумеется, не все Панчулидзев проделывал своими руками. Для особо деликатных дел у пензенского сатрапа был некий советник губернского правления. Однажды в Саранске был убит сиделец суконной лавки. По этому поводу этот советник засадил в острог десятки татар не только Пензенской, но и соседней Тамбовской губернии и выпускал их по мере внесения ими тысячи, а то и двух, сообразно состоянию. Что же касается винных откупщиков, то взятка или, точнее, «подарок» от них, считалась столь нормальным и даже необходимым явлением, что отвергнувшего ее губернатора, пожалуй, заподозрили бы в вольнодумстве. Кое-где откупщики были обложены настоящей регулярной данью. Так, архангельский гражданский губернатор В. Ф. Фрибес, по словам мемуариста, «взяточником… не был, а получал у откупщика ежегодный подарок (тысячи три или четыре тысячи серебром). Тогда большая часть губернаторов в России брала с откупщиков деньги». Тот же Панчулидзев с 12 бывших в губернии откупщиков получал по 2 тысячи ежегодно, то есть 24 тысячи в год. О нижегородском губернаторе князе М. А. Урусове ходил такой анекдот. При вступлении его в должность винный откупщик Евреинов, представляясь губернатору, якобы сказал: «Ваше превосходительство, наше положение вам известно: губернатору рубль с ведра вина, и об этом никому ни слова…». На это Урусов спокойно ответствовал: «Знаете что, дайте мне по два рубля с ведра и… рассказывайте об этом кому угодно».

Сенатор М. Б. Веселовский писал: «Откупщик вернее, чем Табель о рангах или штатное положение определял удельный вес каждого должностного лица. Тот, кому откупщик платил много, высоко стоял в служебной иерархии, кому платил мало – стоял низко, кому вовсе не платил, представлялся мелкой сошкой. Размеры платежей определяли значение губернских деятелей в глазах высшего начальства. Получающий с откупщика более мог послать более щедрую дань в Петербург и, следовательно, скорее заслужить благосклонность в высших сферах».

Отношение к воровству и взяткам у «государева ока», каковым являлись губернаторы, было по-домашнему простым. Нижегородский Анненков сам вроде бы не брал или, по крайней мере, не выделялся на общем фоне, но покровительствовал нескольким недобросовестным подрядчикам, а когда однажды министр финансов заметил ему: «Как вам не стыдно просить за заведомых мерзавцев?», Анненков ответил: «Мы все мерзавцы, ваше высокопревосходительство». Надо полагать, знал что говорил. А вот сменивший в 1856 г. Анненкова А. Н. Муравьев, бывший декабрист, отделавшийся ссылкой в Сибирь на шесть лет без лишения чинов и сыгравший видную роль при начале Крестьянской реформы, сам был честен, но по слабохарактерности оказался под влиянием многочисленных родственников, устроенных им на различные должности; особенно активной была его племянница, фрейлина Голынская, о которой в местном эпосе «Муравиада» были такие стишки: «Берется протежировать / Дворцовых отставных / И любит дирижировать / Местами становых. / Просители являются / К ней с заднего крыльца. / Делишки тут решаются/ Без главного лица» (163, с. 442–446).

Взятки шли не только от обывателей чиновникам, но и в чиновничьей среде снизу вверх, и местные должностные лица из своих доходов также платили вышестоящему начальству. Пензенский жандармский штаб-офицер писал в 1856 г.: «Земская полиция и городничие, имея по делам отношения к губернскому правлению, говорят, должны поддерживать оные деньгами, а также утверждают, что кроме губернского правления многие исправники, судьи и проч. имеют свои установленные ежегодные отношения к начальнику губернии и чиновнику особых поручений Караулову, которыми и поддерживаются на своих местах». Из Псковской губернии жандармский майор Деспот-Зенович сообщал в 1845 г., что губернатор Г. М. Бартоломей требовал от одного из полицмейстеров, «чтобы он платил ему ежегодно пять тысяч рублей ассигнациями». А нижегородский председатель казенной палаты Б. Е. Прутченко «ежегодно отправлял в Петербург чиновника (которого и прямо называли) с надлежащим приношением начальству, и само собой разумеется, что за такое приношение начальству он получал право сводить очень прибыльные для себя счета с винным откупщиком и другими лицами, пробавляющимися около казенного сундука». Согласно жандармскому донесению, Прутченко «составил значительное состояние, тысяч до четырех душ крестьян», приобретая их на имя своей сестры (72, с. 45)

Более высокопоставленные чиновники также пользовались возможностями, которые давал высокий пост. Знаменитый николаевский министр путей сообщения граф П. А. Клейнмихель в глазах всей России считался первым вором, и громко говорили, что наиблестящим для него делом было восстановление после пожара царской резиденции – Зимнего дворца! В 1882 г. костромская Городская Дума начала хлопоты о проведении железной дороги до Костромы. Депутация была принята императором. Но дело шло туго, и видный сановник, от которого зависело окончательное решение, даже выгнал надоедавших ему купцов и запретил их принимать впредь. Тогда было решено послать одного представителя делегации для «личных объяснений». «Для ниспослания удачи был отслужен молебен, после чего выделенный член делегации отправился на дом к сановнику. Прежде всего он дал монументальному швейцару двадцать пять рублей и повел дипломатические разговоры, берет или не берет его хозяин. Так как ответ был хотя и туманный, но не безнадежный, делегат отправился в гостиную, куда вскоре влетел сановник. Увидя просителя, он закричал: «Опять вы здесь? Сейчас же вон!». Но пришедший шепотком спросил: «Ваше превосходительство, смилуйтесь, скажите, сколько Вам надлежит выразить благодарности?». На сие сановник уже другим тоном сказал: «Садитесь». В общем, быстро сошлись на трех с половиной тысячах серебром» (94, с 387). Министр финансов Вышнеградский при Александре III (не он ли решал вопрос о дороге на Кострому?) был уличен в том, что поставлял шпалы для железнодорожного строительства из своего имения; это скандальное разоблачение вызвало императорский запрет на участие высших должностных лиц и членов Императорской фамилии в коммерческих предприятиях. Простоватый, мягко выражаясь, Николай II отменил этот запрет, и высшая бюрократия обратилась к активному участию в разного рода акционерных предприятиях, с высоты своих постов способствуя их процветанию. Между прочим, именно такой активности бюрократов и членов императорской фамилии Россия обязана войной с Японией: все началось с учреждения группой придворных и высших бюрократов (поговаривали и о тайном участии императрицы) лесной концессии в Корее (сфера влияния Японии) на пограничной реке Ялу – как будто в России лесов не было; к тому же рубкой леса занимались воинские команды, и у японцев сложилось впечатление, что Россия ввела в Корею войска. Ну, насчет того, как большие «шишки» распоряжаются солдатами, мы по генеральским и полковничьим дачам знаем.

Брали взятки и воровали разными способами – и напрямую, и завуалированно. Саратовский губернатор А. Д. Панчулидзев (отец пензенского губернатора, о котором речь шла выше; вот уж где оправдывалась поговорка о яблоньке и яблоке) предпринял усилия по открытию в городе гимназии. Дворянство изъявило согласие пожертвовать 55 тыс. руб. ассигнациями, остатки от сумм, собранных в 1812 г. на формирование в губернии егерского полка, а городское общество назначило 95 тыс. из оброчных сумм за сдачу городских земель. Панчулидзев уступил под гимназию свой собственный недостроенный дом, взяв за него с города все пожертвованные 150 тысяч рублей, обязавшись достроить дом и приспособить его к нуждам гимназии за свой счет. Издержки на достройку дома достигали по смете 40 тысяч. Однако, «несмотря на то, что дом этот со времени Панчулидзева был несколько раз переделываем заново, сделаны к нему капитальные пристройки, за этот дом едва ли кто теперь (писано в шестидесятых годах) даст больше 40 тыс. руб. серебром. Надобно еще заметить, что цены на строительные материалы и работы в настоящее время сравнительно с 1820-ми годами увеличились почти втрое» (141, с. 35). Конечно, ценность ассигнационного и серебряного рубля несравнима, но ясно, что губернатор неплохо заработал на благородном поприще ревнителя просвещения. Впрочем, деньги-то все равно были «ничьи», а дело было важное, так что эту маленькую спекуляцию саратовскому губернатору можно было бы простить, если закрыть глаза на вопиющее расхождение этого поступка с правилами чести. Впрочем, не следует полагать, что только отец и сын Панчулидзевы пренебрегали этими правилами. Богатейший нижегородский мукомол, миллионер-старообрядец Бугров перед уходом одного из губернаторов со своего поста якобы поднес ему в качестве прощального подарка серебряный поднос с грудой надорванных губернаторских векселей. «Чтобы вашему превосходительству не думалось по ночам», – пояснил Бугров. И губернатор… взял.

Жандармский штаб-офицер так характеризовал моральные качества чиновничества: «Относительно нравственного убеждения большинства лиц чиновников и служащих, к сожалению, по справедливости должно сказать, что многие наблюдают свои выгоды и установление благодарности и поборы не считаются взятками, о совершенном же бескорыстии по службе не имеют понятия. Общее направление к изобретению из службы к получению денежных выгод сделалось столь общим большинству служащих, что заменить лучшими почти нет возможности и к малейшему уменьшению такого направления нужно весьма много стремления и времени».

Невысокому моральному уровню чиновничества, простодушно уверенного, что «казенного козла за хвост подержать – шубу сшить», соответствовал и низкий образовательный уровень. Речь не идет о низших слоях – канцелярских служителях и классных чиновниках, учившихся на медные деньги и в лучшем случае проходивших курс уездного училища. Хотя для подготовки высшего слоя чиновников из потомственных дворян существовало специальное высшее учебное заведение – Училище правоведения, а всем известный Царскосельский (Александровский) лицей выпускал, прежде всего, в гражданскую службу; в целом даже верхушка бюрократии образованием не блистала. О получившем домашнее воспитание киевском генерал-губернаторе, впоследствии министре внутренних дел Д. Г. Бибикове правитель дел его канцелярии Э. И. Стогов (по словам современников, его свидетельства отличались правдивостью) вспоминал: «Наук он не знал никаких, говорил по навыку по-французски и немецки […], но писать не умел ни на каком языке. По-русски до того плохо знал грамоту, что не умел и строки написать без руководства […]. Арифметику Бибиков вовсе не знал […]. Я готов держать пари, что он до смерти не верил, что можно сложить ½ с ⅓ […]. Историю, географию вовсе не знал» (Цит. по: 72, с. 36). Конечно, Бибиков (между прочим, пробывший на генерал-губернаторстве 15 лет), был скорее исключением, чем правилом. Но все же на 1853 г. (апогей николаевской бюрократии!) из 48 губернаторов, на которых сохранились формулярные списки, домашнее образование (не под стать ли Бибикову?) имели 30 человек, среднее (кадетские корпуса и гимназии) – 9, и высшее – 9. Естественно, что губернаторы, а иной раз и министры были не слишком компетентны в делах управления. Так, об упомянутом выше нижегородском губернаторе князе М. А. Урусове губернский жандармский штаб-офицер доносил: «Он человек бескорыстный и занимается делами, но все не впрок: ибо сам оных не понимает, а подписывает то, что советники его скажут» (это тот самый Урусов, который якобы предложил откупщику платить ему по 2 рубля с ведра; не кривил ли душой жандарм?). Так же жандармами характеризовался и томский губернатор, инженер-генерал-майор С. П. Татаринов: «Если нельзя оспаривать у генерал-майора Татаринова знания горного дела в отношении искусственном, то утвердительно можно сказать о совершенной его неспособности к управлению губернией в отношении административном». Такого рода характеристик современников немало. Вот, например, мнение известного художника графа Ф. П. Толстого: «Сколько у нас было и есть губернаторов, вовсе не подготовленных ни наукою, ни опытностию к этим важным в государстве должностям… а особливо из военных, которые, воспитываясь в военных заведениях и проведя в молодости время в занятиях по фрунтовой службе, не изучали и не могли изучать наук, необходимых для гражданской службы… Сколько у нас теперь военных генералов губернаторами! У нас, как видно, вполне убеждены не только определяющие, но и сами определенные, что с получением эполет с толстою бахромою приобретаются всевозможные знания и способности, и отважно принимают на себя управление должностями, к которым никогда не готовились и не знают» (178, с. 149).

Но если сливки бюрократии, губернаторы, поголовно потомственные дворяне, генералы не отличались высоким уровнем образования, то что же говорить о низшем чиновничестве? В палате уголовного и гражданского суда Московской губернии из 144 чиновников 3 человека окончили университет, 6 – кадетские корпуса и один человек не закончил курса в Медико-хирургической академии, 5 закончили полный курс гимназии, 12 воспитывались в духовных училищах, а остальные 117 человек имели домашнее образование или не имели никакого! Это в высшем судебном губернском учреждении столичной губернии! А вот в Оренбургском уездном суде с высшим образованием чиновников не было, со средним был один, с начальным 7, и с домашним – 7. Примерно такая же пропорция была во второй четверти XIX в. в других местных учреждениях.

При Николае I, всецело доверявшем военным и не любившем чиновников, губернаторы и министры почти поголовно назначались из военных генералов. Огромный процент военных был и на других местах. Так, из 326 человек, состоявших в Тамбовской губернии в 1834 г. в должности председательствующих и членов уездных присутственных мест, 268 (82 %) были отставными военными. В Калужской губернии отставные офицеры занимали 68 % мест в присутствиях. Конечно, в известной мере этот перевес военных был обусловлен тем, что дворянство вообще предпочитало военную службу, а затем, выходя в отставку, оказывалось на гражданских местах. И все же это была тенденция к милитаризации бюрократического аппарата. Разумеется, человек, все познания которого ограничивались фрунтом, был никуда не годным администратором («Прибавьте к этому полнейшее неведение в администрации и делах гражданских, так как служба его при великом князе (Михаиле Павловиче) далее выправки солдатских носков и пригонки амуниции не заходила», – писал о виленском генерал-губернаторе И. Г. Бибикове, брате киевского, один из его чиновников). Такие сановники были просто послушным орудием какого-нибудь правителя дел канцелярии или секретаря, прожженного волка, съевшего зубы на законах; они и были подлинными правителями России. О стяжании этими «правителями» губернаторов неправедных богатств можно не распространяться – все и так ясно. Приведем только один вопиющий факт. В бумагах Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии хранится дело «О лихоимстве чиновника для особых поручений при киевском генерал-губернаторе Писарева», т. е. ближайшего помощника упомянутого Д. Г. Бибикова. По нему в 1840 г. Писарев получил от польских помещиков, замешанных в национально-освободительном движении, 46 тысяч рублей, а в 1847 г. от волынских помещиков – 35 тысяч. По последнему поводу жандармский генерал доносил: «Волынские помещики, привыкшие к тому, что управление Киевским генерал-губернаторством основано на безнравственности интереса в высшей степени, решились… принести жертву и собрать с губернии тридцать пять тысяч рублей серебром, определенную главным преступником долговременных лихоимств в киевском генерал-губернаторстве камергером Писаревым». Самого Бибикова в лихоимстве вроде бы не упрекали, но при малограмотном некомпетентном начальнике весьма компетентный чиновник чинил полный произвол. В фонде III Отделения по поводу Писарева есть еще одна любопытная записка: «Хотя МВД имеет о… Писареве те же сведения, какие и гр. Бенкендорф, но при всем том не только не находит благовидной причины, но полагает даже совершенно неудобным переводить кол. сов. Писарева от Д. Г. Бибикова, ибо он состоит при нем для особых поручений. Сверх того, Писарев по своим способностям (!) так необходим ген. – лейт. Бибикову и удаление от него Писарева без его согласия так огорчит его, что он без всякого сомнения и сам будет просить об увольнении его от должности генерал-губернатора». Отметим, что «знание дел» Писаревым было бы не единственной причиной огорчения Бибикова: всем широко было известно, что он находился в самой нежной дружбе с женой Писарева. В результате, несмотря ни на что, в начале 50-х гг. Писарев был назначен олонецким губернатором. То-то компетентный был администратор!