Комнатка на втором этаже прежде, безусловно, служила детской, девичьей: мелкие розочки на обоях, узкая кроватка под пестреньким покрывалом с оборкой. На маленьком письменном столе – синеглазая кукла. Изумительно красивая – с длинными белокурыми волосами, густыми ресницами, в шелковом голубом платье и в шляпе с бантом. В углу милой детской громоздились какие-то грубо сколоченные ящики, три огромных потертых чемодана, два большущих бязевых узла. Оживленный после примирения и нежных поцелуев на лестнице, Ленечка уже торопливо открывал один из ящиков:
– Вот, глянь! Нравится?
Чашки, блюдца, тарелочки. Целый сервиз. Прекрасный старинный кобальт с широкой золотой полосой по краю и тонкой золотой росписью по темно-синему фону.
– Очень нравится. Чье это, Лень?
– Наше! Тут вот все – наше, погляди! – В другом ящике, в стружках, лежали статуэтки – фарфор с глазурью. – А это как, ничего? – Леня достал маленькую фигурку – мальчик в курточке и коротких штанишках играет на дудочке, – повертел в руках и бережно положил обратно.
В третьем ящике оказался столовый сервиз. По белому полю порхали желто-розовые мотыльки. Резной край делал тарелки похожими на гигантские сказочные цветы.
– Какая красота!
– Правда? – Ленечка очень обрадовался и радостно чмокнул в щеку. – А тут… – Покопавшись в стружках, он протянул тяжелый удлиненный бокал с двумя золотыми коронами. Судя по чуть заметной асимметрии, характерной для старинных мастеров, вещь была бесценной, музейной.
– Лень, где ты взял все это? Ведь не там, где твой Иващенко?
– При чем здесь Иващенко? Не понял?
Чтобы не подвести Леву, вероятно, выдавшего чужой секрет, лучше было сделать вид, что она ничего не знает о происхождении увиденных вчера сокровищ.
– Я была просто поражена, когда вошла к Иващенко. Какая у них люстра, мебель, сервиз! Откуда такая роскошь? Скажи мне честно, Иващенко, что, ограбил какого-нибудь богатого немца?
Леня замер с бокалом в руке. Швырнул бесценный бокал, как какой-нибудь мусор, обратно в ящик и презрительно скривил губы.
– Дура ты, Нинка, ты уж меня извини! Чего ты об Иващенке-то знаешь? Ты знаешь хоть, что у него в войну погибли двое маленьких детей? На глазах у Вальки?.. Ах, ты не знаешь? Так я тебе расскажу! – Леня ужасно раскричался. Такого не бывало никогда прежде. – Когда Валька с детьми от немца бежали, на пароме надо было переправляться через этот… как его, черт? Через Буг! В общем, Валька детей на паром посадила, а сама за вещами кинулась. Тут немец и шарахнул по тому парому. Столб воды – и одни щепки плавают! А ты про какие-то поганые люстры талдычишь, сервизы! Про барахло всякое! – Побагровевший Леня с такой злостью пнул ногой по ящику, что внутри зазвенело. – Не бойся, муж у тебя не вор! Купил я это. Для тебя купил, поняла? Ну тебя к черту!
Только-только помирились, и вот опять поссорились! Леня в ярости умчался, а она, глупая, присела на узкую кроватку и заплакала еще горше, чем прежде. Потому что на этот раз виновата была сама. Как она могла заподозрить Ленечку в грабеже? Зачем спросила об Иващенко? Но откуда же было знать о трагедии этой несчастной семьи?
Однако и Леня был неправ. Что бы ни случилось, грабить нельзя! Если все люди начнут оправдывать свои пороки несчастьем, что же тогда будет? Мир перевернется! Ведь сейчас трагедии – кругом. За примерами далеко ходить не нужно. Когда-то в этом прекрасном доме жила маленькая счастливая девочка, вместе с мамой и папой, играла в куклы, а теперь здесь хозяйничают чужие люди. Натащили страшных ящиков, чемоданов, сервизов. Переселили пожилую, ни в чем не повинную женщину в подвал. Тем не менее фрау Анна не озлобилась. Напротив, ласково улыбается. Леня сказал «барахло». Для него, конечно, так и есть, но для тех голодных и обездоленных немцев, у которых он купил эти прекрасные старинные вещи, они отнюдь не барахло. Для них эти вещи бесценны. Потому что прожили вместе с ними долгие-долгие годы и хранят память о тех, кого уже нет…
На кукольной шляпке – грустная пыль, а если наклонить красавицу куклу, синие глазки закрываются. У одной маленькой девочки тоже была когда-то необыкновенная кукла – Мари. С фарфоровым личиком. Старинная, в коричневом платье с кружевным воротником. Дедушка привез ее бабушке из Парижа. Куклу строго-настрого велено было беречь, поэтому соседским девочкам, приходившим в гости, разрешалось взглянуть на недотрогу Мари лишь издалека. Где теперь Мари?
Что там Мари! Оставшись с мамой вдвоем, совсем без денег, они точно так же, как эти голодные немцы, продавали все, что у них было. Картины, безусловно, не полотна великих мастеров, но хорошие картины, подлинники, в красивых рамах, подаренные бабушке на свадьбу ее родителями, Теодором Францевичем и Варварой Михайловной, еще в прошлом веке. Корниловский и любимый бабушкин майсеновский фарфор. Папины книги с золотым обрезом, в кожаных, с тиснением переплетах и прекрасную коллекцию марок, которую он собирал с детства. Почерневшее и порядочно потертое в гостеприимном московском доме столовое серебро от «Сазикова». Приходили чужие, равнодушные люди, все рассматривали, выбирали, приценивались. Мама не умела торговаться и после ухода покупателей часто плакала и называла их грабителями. Встречались и порядочные люди, но почему-то непорядочных было больше.
А как-то зимой, еще до войны, мама послала ее к своей давней знакомой на Арбат, в Староконюшенный переулок. Был страшный гололед, и в стоптанных ботинках она ползла еле-еле, боясь поскользнуться и разбить хрупкую статуэтку. Поднималась по темной лестнице на четвертый этаж, нащупывая ногой ступеньки. Недовольная тетенька с папильотками на голове, которая только что уселась обедать, вытерев губы рукой и запахнув поплотнее на груди атласный халат с павлинами, торопливо развернула папиросную бумагу, увидела скачущего на коне Наполеона, и глаза у нее засверкали. Однако, быстро спохватившись, мамина хорошая знакомая безразлично пожала плечами: ничего особенного! Надолго ушла куда-то в глубину своей необъятной квартиры, где необыкновенно вкусно пахло пирогами, и, вернувшись, протянула пятьдесят рублей: «Передай Зине, мне эта дребедень абсолютно ни к чему. Ну уж, так и быть. Жалко вас».
Мама плакала, ругала дурочку дочь, которой никогда ничего нельзя поручить, кричала: «Нина, до чего же ты все-таки бестолковая! Какая-то недотепа! Как ты могла отдать дорогую вещь за такие ничтожные деньги? Ведь у нас больше ничего не осталось!»
И обиженная «дурочка дочь», захлебываясь от слез, прокричала в ответ очень жестокие слова, которые не могла простить себе до сих пор: «Если у нас ничего не осталось, тогда зачем ты опять заказала новое концертное платье? Все равно никто не приглашает тебя выступать!»
Теперь она была старше и умнее. Сдула пыль с кукольной шляпки и побежала просить у Ленечки прощения.
5
Дорожки в саду, сколько ни метет их длинный веник фрау Анны, сплошь усеяны бело-розовыми лепестками, которые теряют фруктовые деревья, а лиловые рыхлые кисти персидской сирени уже подбираются к открытому окну спальни, и весь дом напоен сладким, томным ароматом, настраивающим на негу и лень. Так оно и есть. «Фрау Нина» просыпается поздно, не спеша приводит себя в порядок, бродит по дому, по саду. Праздность больше не тяготит. Такой образ жизни идет ей на пользу: она очень похорошела. Зарумянилась, загорела на солнышке. Волосы от жидкого мыла приобрели блеск, руки от крема сделались мягкими, движения от покоя, тишины и полного бездельничанья – плавными и грациозными. Удивительные перемены замечают все, но главное – любимый муж.
– Ну ты даешь, Ниночка, бесподобно! – повторяет Леня, с восхищением поглядывая поверх газеты, когда его жена (в том самом черном пеньюаре, в котором он собирался везти ее в гости к Иващенко) сидит перед зеркалом нога на ногу и медленно, с кокетством, расчесывает на ночь волосы.
Теперь она все чаще смотрит в зеркало на свое округлившееся лицо с подщипанными бровями, загнутыми по моде ресницами, с губами, подведенными густой вишневой помадой, и, бывает, ловит себя на радостной мысли, что стала похожа на свою красавицу маму. Основная заслуга в чудесном преображении принадлежит замечательной Гале Балашовой, готовой поделиться всем на свете. Если к Гале приходит делать маникюр молоденькая фрейлейн Инга, за соседкой тут же посылают проворную служанку Агнес, и вскоре начинается очень приятная процедура: аккуратненькая фрейлейн, повязанная белой косынкой на манер чалмы, опускает пальцы «фрау Нины» в горячую воду с содой, ловко острыми щипчиками подрезает кожицу на ногтях, полирует их пилкой и покрывает темно-красным блестящим лаком. Если Галя покупает себе новую, самую модную помаду, необычайного оттенка, то точно такую же берет и для «Нинули».
Дважды они вместе с Галей побывали у ее портнихи, и скоро будут готовы летнее платье из светло-коричневого креп-сотена, выходной темно-синий шелковый костюм и так необходимый в летнюю жару яркий сарафан на тонких, завязывающихся на шее бретельках. Фасоны они тоже придумывают вместе с Галей, удобно устроившись в тени под яблоней, возле куста зацветающей магнолии. Иногда они просиживают там долго-долго и все никак не могут наговориться. Когда домой возвращается Галин муж, высокий, седой Владимир Дмитриевич, и застает болтушек под яблоней, то неизменно качает головой: «Дамы, вы опять здесь? И что же вы делаете?» – Галя неизменно отвечает: «Как что? Мы ждем ребенка!» – и они продолжают обсуждать очень важную тему: пришить ли на новое платье обычные пуговицы, или обтянуть их блестящей изнанкой.
Если же раньше Балашова подъезжает на «опеле» усталый после долгого рабочего дня, совещаний, разъездов по объектам Леня, его заботливая жена стремглав летит домой и первые несколько минут, пока он еще сердитый и раздраженный, всячески старается угодить: включает душ, приносит свежую рубашку, собирает вместе с фрау Анной ужин, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, пока она, Нина, прохлаждается, Ленечка трудится иногда и по двенадцать часов. Такое случается нередко, потому что Алексей Иванович – незаменимый специалист, инженер от Бога, трудяга, для которого рабочий день длится ровно столько, сколько необходимо. Жену серьезный полковник Орлов, занимающий немаленькую должность в СВАГе, не любит посвящать в свои служебные дела, но она точно знает, что это очень важные дела, государственного значения.
Теплыми вечерами, в сумерках, они с Ленечкой гуляют по их пустынной, тихой улочке. Озорной, вороватый муж украдкой срывает для смеющейся над его проделками, счастливой жены ароматные ветки невиданно красивого бесхозного кустарника. Они целуются в зарослях цветущей сирени, быстрыми шагами возвращаются домой, а там уже бегут вверх по лестнице. Но чаще после ужина Леня поднимается в спальню один, чтобы почитать газету. И засыпает. Сколько ни целует жена мужа в теплое ухо, он никак не отзывается на ее нежность и спит, не просыпаясь, до следующего рабочего дня.
6
Серый день навевал тоску. Все время вспоминались московские холодные весенние дожди, сырой асфальт, смазанные контуры соседних домов, когда тупо смотришь из окна на бесконечный дождь. Лишь букет пионов – плотных, темно-красных – напоминал о ярком, так неожиданно прерванном, солнечном мае, полном теплых ночей и волшебных ароматов цветения.
Обедали долго, неторопливо – куда спешить? Собирались посмотреть вдвоем Берлин, съездить в Потсдам, но тихо зашелестевший на рассвете дождь часам к девяти разошелся и нарушил все воскресные планы. Леня безрадостно жевал необыкновенно вкусные кнедлики с мясной подливкой, мысленно тоскуя по картошке, жаренной на сале с луком, и кислым щам, а она все любовалась букетом пионов, который привез ей вчера поздно вечером милый Ленечка.
– Лень, как ты думаешь, может быть, мы когда-нибудь заведем себе маленькую дачку в Подмосковье? И чтобы там было много-много прекрасных цветов!
Леня решительно замотал головой, и стало ясно, что мечтам о пестрых, ярких клумбах, зеленой лужайке и гамаке между раскидистых яблонь вряд ли суждено осуществиться.
– Не, ни на какие дачки ты меня не уговоришь! Я город люблю. С детства лопатой в огороде намахался. Хватит уж с меня.
– Почему обязательно «намахался»? Представляешь, ты возвращаешься со службы, я встречаю тебя у электрички, и мы вместе идем по тропинке домой. Вечер, цветет сирень, кругом тихо-тихо, лишь поют соловьи.
– Будет у тебя, Нин, охота меня встречать, давай у метро встречай.
– Ах, Ленечка, прозаическая ты личность!
Выросшая в центре Москвы, она и не подозревала раньше, как замечательно жить за городом. Только здесь, на окраине Берлина, впервые удалось по-настоящему оценить красоту деревьев, кустарников, цветов. А как приятно выйти утром в сад, покрытый капельками росы, порадоваться распустившимся цветам, еще вчера спрятанным в невзрачные бутоны, вдохнуть аромат свежескошенной на лужайке травы! В детстве родители как-то снимали дачу под Москвой, но запомнились лишь огромные сосны, песчаный берег реки и мелкие, едко пахнущие ромашки вдоль дороги.
– И все-таки ты не прав.
– Прав-прав! А захочешь в земле покопаться, я тебя к матери свезу. Там у нее такой огород, что обкопаешься!
– Ты пишешь маме? Если тебе очень некогда, я могу написать.
– Чего писать-то? Она ж неграмотная, читать не умеет.
– По-моему, Ленечка, так нехорошо. Нельзя быть таким бессердечным. Ведь ты единственный сын. Твои письма Катерине Алексеевне могут прочесть соседи. Не в лесу же она живет!
– Да не волнуйся ты. Мать в курсе, что я жив-здоров. Что женился. Что жена у меня ух какая молодая и красивая! – Непрошибаемый Леня весело подмигнул и подлил себе еще водки. Заключительные полрюмки. – Две посылки матери отправил. Вернемся домой, съездим. Съездим ведь?
– Непременно съездим.
Сейчас самое время было бы напомнить сытому и благодушно настроенному Ленечке, что он обещал пойти в кино. Однако, судя по тому, как он только что зевнул, мероприятие не состоится, – Леня выпьет кисель и, прихватив газету, отправится наверх почитать, вернее, поспать.
– Нинк, посмотри-ка! К нам вроде кто-то идет. Никак Балашов?
– Ой, значит, случилось что-то!
В дожде за окном мелькнул высокий силуэт. Совсем нечастый гость, некомпанейский Балашов был еще и закутан в мрачную плащ-палатку.
– Что-нибудь случилось, Владимир Дмитриевич?
– Что вы, что вы, Ниночка! Зачем вы выскочили? Такой ливень. – Стряхнув на ступеньках мокрую плащ-палатку, Балашов тщательно вытер ноги о коврик, притворил за собой стеклянную дверь и смущенно вошел в гостиную. – Здравствуйте, соседи. Моя Галочка родила сегодня.
– Ура! Поздравляем вас! – Как же она обрадовалась! Кинулась обнимать Балашова, однако он лишь смутился от такого бурного выражения чувств.
– Спасибо-спасибо!
– Давайте с нами обедать? Но главное, расскажите, как там Галя?
– Можно, я сначала присяду? – Взволнованный отец присел на краешек дивана, вытер мокрые руки платком и промокнул плохо выбритое, осунувшееся лицо. – Спасибо, Ниночка. Вы, ради бога, только не беспокойтесь. Не нужно ничего. Я не голоден. Переволновался очень. Ночью отвез Галочку в госпиталь, вернулся домой, чувствую, дома мне не будет покоя. Поехал обратно. И дождался. Приехал сюда, снова волнуюсь. Вот и решил зайти к вам, по-соседски, вы уж извините меня.
– Правильно сделал, товарищ полковник! Давай-ка садись к столу, а то как-то не по-русски получается. – Минуту назад совершенно обзевавшийся, Леня взбодрился, поскольку появился отличный повод продолжить застолье. – Нин, рюмку-то достань для гостя, сейчас выпьем за здоровье Галины и младенца!
– А что? Выпью обязательно. – Все еще растерянный, Владимир Дмитриевич подсел к столу и, сам над собой засмеявшись, замотал головой. – Ох, нелегкое это испытание, скажу я вам, стать отцом в сорок два года!
– За здоровье матери и ребенка! – Леня торжественно поднялся, чокнулся со всеми и, по-видимому, вспомнив наставления жены, закусил водку кнедликом, а не занюхал по привычке хлебом. – И кто родился? Парень?
– Девочка. – У Балашова от нежности засветились глаза.
– Ну-у-у, чего ж это ты так опозорился-то? – Леня разочарованно откинулся на спинку стула и расхохотался. – Бракодел, Владимир Дмитрич! Бракодел!
Хоть провались под землю! Под укоризненным взглядом он, к счастью, притих, и все же надо было побыстрее загладить неприятное впечатление от его солдатских шуточек.
– Как я мечтаю, что у нас с Алексеем Ивановичем тоже когда-нибудь будет девочка! А как вы назовете дочку? Вы, наверное, уже выбрали какое-нибудь замечательное имя, Владимир Дмитриевич? Вы же филолог, вам и карты в руки.
– Никаких особенно серьезных филологических изысканий я, откровенно говоря, на сей счет не предпринимал. – Шутливо усмехнувшись, Балашов вновь сделался задумчивым и серьезным. – Знаете, Ниночка, когда я весной сорок пятого очнулся в госпитале после ранения, то первая моя мысль была о Гале. Мы не виделись с ней четыре года. Я на фронте, Галочка в эвакуации. Лежал забинтованный, как мумия, и думал о ней. Благодаря Галочке и выжил. Выписался из госпиталя как раз в день победы. Галочка у меня суеверная, не разрешила выбирать имя заранее, а я, друзья мои, подумал так: если у нас с Галочкой родится девочка, назовем-ка мы ее Викторией, что означает «победа». Если мальчик, то пусть будет Виктор – «победитель». Вам нравится моя идея, Ниночка?
– Прекрасно, Владимир Дмитриевич! Замечательно!
– Да, это ты здорово придумал… Бесподобно! Выпьем, товарищ полковник, за твою Викторию и за нашу победу! – Леня, вероятно, уже сообразил, какую сморозил глупость, и теперь улыбался радостнее счастливого отца.
Уже от третьей рюмки Балашов решит
ельно отказался:
– Нет-нет, дорогие мои, более чем достаточно. Вернется Галочка, тогда и устроим пир на весь мир. Как это называлось в прежние времена? Крестины. Эх, хорошо бы организовать шашлыки! Как когда-то до войны у меня в Лосинке делали мы с друзьями… – Непьющий Балашов явно захмелел. В маленьких бесцветных глазах блеснули слезы.
– Владимир Дмитриевич, может быть, сделать вам крепкого чаю?
– Что вы, что вы! Благодарю! – Балашов решительно замахал руками. – Зря вы меня так напоили, друзья мои. Стоит мне выпить рюмку, я становлюсь на себя непохожим. Слезливым и невероятно разговорчивым. Вот, вспомнил старых друзей. Из всей нашей компании в живых остались только двое… Но не будем сегодня предаваться печали. Ниночка, моя Галя уже рассказала вам, как мы с ней познакомились и поженились?
– Нет, еще не успела.
На самом-то деле Галя уже давно «под большим секретом» поведала ей историю о том, как хорошенькая студентка, пользовавшаяся сумасшедшим успехом у всех окружавших ее молодых людей, отвергла их и женила на себе преподавателя по античной литературе, безумно талантливого, подающего огромные надежды ученого.
– Поразительно, о чем же вы беседуете целые дни? Я был уверен, что в моей биографии не осталось ни одного белого пятна…
– Владимир Дмитриевич!
– Я пошутил, простите великодушно. Если я вас не очень задерживаю, то, пожалуй, расскажу. Как-то сейчас все вспомнилось…
Посвященная и в эту семейную тайну соседей, она только прятала улыбку за букетом пионов, пока Владимир Дмитриевич рассказывал, как он, старый холостяк, тридцать шесть лет проживший вдвоем с мамой, влюбился, как мальчишка, в свою студентку – прелестную Галю Кузнецовскую, «не обращавшую на него ни малейшего внимания».
– А тут однажды приехали ко мне в Лосинку, на шашлыки, друзья, и один мой давнишний приятель привез с собой девушку. Смотрю – в калитку входит Галя. Такая красивая в летнем белом платье! Галочка и не подозревала, к кому едет в гости…
Неужели? Наивный Владимир Дмитриевич! Ведь Галя сама «нахально увязалась» за их общим знакомым, прослышав, что тот собирается к Балашову в Лосинку, и там уже приложила максимум усилий, чтобы очаровать доцента. И не только его самого…
– Тогда еще была жива моя мама. Они с Галочкой как-то сразу подружились. Так симпатично вместе собирали на стол, потом вместе мыли посуду. Когда все разъехались, мама предъявила мне ультиматум: Володька, если ты не женишься на этой хорошенькой Гале, я выгоню тебя из дома, так и знай! Мама у меня была дама мудрая. Моя Галочка – чудо!
Леня словно бы догадался, как все происходило в действительности, – с трудом сдерживая насмешливую улыбку, он морщился, стряхивал крошки со скатерти, крутил пустую рюмку в руке.
7
Суеверная Галя решительно отложила «крестины» на месяц: «Балашов, ты сошел с ума! Какие могут быть гости? Ни в коем случае нельзя показывать младенца посторонним людям, прежде чем минует три недели. Так говорила моя старорежимная бабушка».
Время летит быстро. Не успели оглянуться, и вот уже Галя томно возлежит в шезлонге на изумрудной лужайке и покачивает плетеную колясочку на дутых шинах, где уснула крошечная Вики, которой вчера исполнился месяц.
– Нинуль, не придумывай! Не нужно мне ничего помогать сегодня. Моя Агнес прекрасно справится со всем сама. Посиди лучше со мной, обсудим планы на вечер. Только говори потише, а то Вики проснется и задаст нам жару! – Галя с кокетливым умилением смотрит на свою очаровательную девочку, в розовом кружевном чепчике, запеленатую в легкое розовое одеяльце, и не устает восхищаться ею. – Правда, прелесть?
– Замечательная девочка! Вы такая счастливая!
– Я-то счастливая, а ты почему сегодня такая мрачная? Опять поссорились?
– Да нет.
Высоко-высоко, за ветвями черешневого дерева, на верхушке сплошь покрытого красными, поспевающими ягодами, синеет небо – чистое, с легкими, еле заметными облачками, а на душе тяжело. Только уже неловко мучить Галю рассказами о своих бесконечных переживаниях, и потом есть вещи, о которых не расскажешь и ей.
Вчера вслед за «опель-адмиралом» к калитке подъехал грузовичок. Выскочивший из кабины солдатик откинул борт и под руководством Лени занес в гостиную нечто прямоугольное, метра полтора длиной. Услужливый солдатик, козырнув на прощание, убежал, а Леня стал быстро распаковывать сверток.
– Ленечка, что это?
– Сейчас увидишь… Вот, глянь, какая красотища!
На литографии в толстой сусальной раме была изображена обнаженная дама, возлежащая на парчовом ложе, в окружении пухленьких, златокудрых ангелочков.
Решив в первый момент, что здесь какая-то шутка, что Ленечка привез эту лубочную картинку смеха ради, она очень развеселилась. Однако Леня был серьезен, и она в недоумении снова взглянула на красочное «полотно»: самый крупный из синеглазых ангелочков, сидя на ватном облачке, как на подушке, игриво целился стрелой в лежащую на боку «Венеру», и если бы все-таки выпустил стрелу, то наверняка угодил бы ей как раз пониже спины.
– Ха-ха-ха!.. Ой, Ленечка, откуда такая смешная картина?
– Чего ты понимаешь-то? – Леня прямо рассвирепел. – Знала бы, сколько я за нее заплатил! Это ж… как его? Рафаэль.
– Тогда уж скорее Тициан.
Ироническое замечание озадачило Леню, и, встав на колено, он принялся пристально, сантиметр за сантиметром, что само по себе тоже было очень смешно, изучать упитанную голую даму.
– Чего, правда, что ль, барахло? И чего теперь делать?
– Не знаю. Или отвези ее обратно, или, в крайнем случае, подарим Иващенко. Думаю, они будут в восторге.
Даже если шутка получилась не слишком удачной, Леня все равно не имел права повышать голос и ругаться:
– Ну, и зараза же ты!
После «заразы» не разговаривали весь вечер, ночью, как всегда, помирились, но неприятный осадок тем не менее остался. Как расскажешь про «Рафаэля» Гале? Не хочется позорить Леню.
Колясочка со спящей Вики уже стояла в тени. Галя на цыпочках пересекла лужайку и, снова с наслаждением растянувшись в шезлонге, сладко, как кошечка, зевнула:
– А-а-а… Так что произошло, Нинуль? Что ты все куксишься? Поссорилась со своим любимым Ленечкой?
Скрывать от Гали что-либо было бесполезно: она все равно не успокоится до тех пор, пока не выяснит причину уныния, ей самой абсолютно не свойственного и поэтому, как она считает, не имеющего права на существование.
– Понимаете, вчера Леня купил картину. Настолько примитивную, что я расхохоталась, а он разозлился.
– Нинуля, разве так можно? – Искреннее возмущение тут же сменилось игривыми ямочками на румяных щеках и лукавым посверкиванием веселых зеленых глаз. – Учу я тебя, учу, и никакого толку! Приволок твой Леня какую-нибудь чепуховину, а ты: ах, Ленечка, дорогой, какая прелесть! Милый, какой у тебя потрясающий вкус! И запихай эту чертовню куда-нибудь подальше. А со временем, когда твой Ленечка забудет о шедевре, тащи его на помойку. Или в подвал, Анне на растопку!.. Хи-хи-хи… Обычно мужчины быстро забывают о своих приобретениях. Они, в отличие от нас, очень умные, и голова у них занята исключительно работой. – Нахмурив тоненькие брови и сделав умное лицо, Галя опять прыснула со смеху. – А если вдруг грозный муж спросит, где, мол, та бесценная вещь, которую я купил, пожми в недоумении плечиками и начинай искать. Долго-долго, пока ему не надоест!
Галя была права: не следовало так откровенно смеяться над не искушенным в живописи Леней. Но и он не должен был употреблять таких гадких слов! Гале легко рассуждать: ее Балашов никогда не позволит себе так грубо разговаривать с женой. Он наверняка и не знает всех этих ужасных, мужицких, выражений.
– Галь, дело не в картине. Просто каждый раз в ссоре… а иногда и без нее Леня произносит такие слова, что я… какое-то бесконечное унижение…
– Ну, Нинулечка, ну пожалуйста, не плачь! – Удивительная мастерица утешать, Галя принялась ласково гладить по плечу. – У меня разрывается сердце, когда ты плачешь!
– Как вы думаете, если мне так трудно с Леней, может быть, следует развестись? Пока не поздно… пока нет детей?
Галя испуганно отстранилась и посмотрела как на сумасшедшую.
– Ты спятила! Разведешься ты, и что? Останешься одна? Не забывай, теперь, после войны, мужчины на вес золота! И самое страшное – они уже догадались об этом. Ты говоришь «унижение», а не унижение такой девушке, как ты, стучать молотком на почте и ходить в драных чулках?
– Мне кажется, драные чулки – это менее унизительно, чем…
– И слушать не хочу! Ты думаешь, мне с Балашовым легко? Ошибаешься! Он иногда меня так утомляет! До мигрени. Его так много! Но я же терплю. Учти, Нинуля, такого, как твой Ленечка, ты вряд ли еще найдешь. Он интересный, представительный, неглупый. Прекрасный инженер. Так мой Балашов говорит, а он никогда не похвалит напрасно. Понятно, что твой Ленечка – не граф Орлов, однако ты можешь выдрессировать его… – В коляске пискнула Вики, и Галя сникла. – Ох, как же я устала! Ни днем ни ночью нет покоя! Нинуль, пойди посмотри.
Как не броситься со всех ног? Такое удовольствие покачать на руках хорошенькую, сладенькую Вики, прижать к себе – ощутить теплоту, нежный запах крохотного тельца. Но Галя тревожилась напрасно: малышка спокойно спала под тонким марлевым пологом, который защищал ее от назойливо гудящих в саду толстых пушистых шмелей, злых пчелок и пестрых бабочек, целыми стайками перелетавших с роскошного куста «фламентанц», усыпанного красными розочками, на высокий бледно-голубой и лиловый дельфиниум.
– Спасибо, Нинуль… Так о чем мы?.. Ах да, о картине! Вообще, мой тебе совет на будущее – лучше покупай все сама, а мужа используй только как грузчика.
– Я не хочу ничего покупать.
– Что ты, Нинуль, все капризничаешь сегодня? Почему это ты ничего не хочешь покупать?
– Я не могу. Ведь немцы продают нам все за бесценок, и получается какой-то грабеж.
– А ты прибавь им, если чувствуешь, что вещь стоит дороже, и совесть твоя будет чиста. Я часто так делаю. Потом, согласись, если мы ничего не будем покупать у немцев, то им будет только хуже.
– Наверное.
– Не наверное, а верно! Умоляю тебя, Нинуля, выбрось ты из головы все эти картины и прочую ерунду! Сходим с тобой сегодня в парикмахерскую, нарядимся и вечерком будем крутить романы. Ожидаются весьма интересные мужчины, сослуживцы моего Балашова. Кстати, твой поклонник Левка припожалует к нам сегодня? С супругой или, к счастью, без?
Намеки на безусловно повышенное внимание со стороны майора Левитеса служили поводом поиронизировать над Лийкой, которую Галя невзлюбила с первой встречи.
– Думаю, один. Супруга теперь очень занята: днем работает, по вечерам усиленно занимается немецким.
– И прекрасно! Не выношу я эту вашу Лийку. Она такая умная! Газеты читает. Рядом с ней чувствуешь себя полной дурочкой. Страшненькая, а самомнение такое, будто она здесь первая раскрасавица! – Галя брезгливо наморщила носик и, конечно же, не преминула карикатурно изобразить Лийку – втянула щеки и вытаращила глаза. – Если товарищ Лия так жаждет изучать немецкий, пусть изучает. Но она сильно рискует! – Многозначительно подмигнув, Галя расхохоталась. – Пусть-пусть Лийка занимается! А мы, бездельницы и кокетки, как следует повеселимся. Через час придет кормилица, и я свободна. Понесемся с тобой в парикмахерскую. Как-нибудь они с Агнес тут управятся с Вики… Ах, я совсем забыла тебе рассказать! Вернулся из плена муж Ангес Отто, но она не желает возвращаться к нему. Плачет и говорит, что муженек у нее – жуткий пьяница, загубил ее молодость, а у русских ей очень хорошо, что она обожает Вики и лучше умрет, чем расстанется с крошкой. Знаешь, я заметила, немки – весьма сентиментальные существа.
8
Отражения во всех зеркалах, какие есть в доме, не могли обмануть: она выглядела ослепительно, умопомрачительно, «бесподобно»! Светло-коричневое элегантное платье, широкое в плечах и узкое в талии, и коричневые босоножки на высокой танкетке сделали еще выше и стройнее. Недаром пожилая немка, сшившая платье, долго в восхищении качала головой, что-то восторженно лепетала, открыла журнал мод и, указывая то на свою смутившуюся и порозовевшую от комплиментов клиентку, то на изящных белокурых фрейлейн в журнале, попыталась объяснить, что «фрау Орлофф» вполне может сниматься для модного журнала. Видела бы портниха ее сейчас! С новой прической, почти такой же, как у Гали, – с «валиком» в золотистой сетке – она выглядела, правда, немного старше, зато современно, модно. Теперь уж определенно можно и в журнал! Лишь бы только Лене понравилось. Что, если он рассердится и скажет: а где же наши волосы?
Грозный муж уже поднимался по каменным ступенькам в гостиную. Остановился в дверях и остолбенел.
– Ленечка, тебе не нравится?
– Мать честная! – Леня сдвинул фуражку на затылок и заулыбался. – Ну, Ниночка, была ты у меня принцесса, а нынче королева…
Красивая полукруглая гостиная Балашовых выглядела сегодня еще наряднее. Празднично, торжественно. Галя срезала все распустившиеся утром в саду цветы и расставила везде, где только можно – посередине большого овального стола, на буфете, на пианино, на четырех подоконниках, – букеты ярких роз, ароматных белых лилий, рудбекий, бархатцев, душистого горошка, синего дельфиниума. Но самым очаровательным цветочком была малютка Вики в розовых кружевных пеленках. Круглолицая Агнес, в холщовом переднике похожая на придворную кормилицу, держала ее на руках и с такой гордостью показывала гостям, словно крошка была ее собственной дочерью. «Молочные» глазки щурились от яркого солнца, Вики смешно морщилась и пускала из-под пустышки пузыри.