– Где вы были, пока я спала? Расскажите. Английским потом позанимаемся вместе.
Он молча перелистнул страницу и вдруг со злостью захлопнул учебник.
– Чего рассказывать-то? Пошел прогулялся малость. Смотрю, на пляже твой знакомый загорает. Увидал меня и давай тявкать: Не твогай, не твогай! Она сама ко мне приставава! Отвали козев! Ну я ему и показал козла рогатого! Жалко объект попался хлипкий, а то бы я – ух! – вспомнил молодость! Любил я когда-то это дело. Вмажешь, бывало, кому-нибудь в челюсть, так что хруст пойдет! – Стукнув кулаком об ладонь, потом еще и еще, он изобразил, как вмазывал в челюсть направо и налево, очевидно, забыв о том, что, согласно собственным воспоминаниям, был пацаном тихим и незадиристым. Но, с другой стороны, откуда же тогда взялись эти грозные, до белых косточек сжатые кулаки и этот тяжелый, разбойничий взгляд?
– Так как, Татьяна, приставава или не приставава?
– Вы что в самом деле? Скажите еще, что вы ревнуете.
– К твоему Кириву недоделанному? Не смеши. А вообще, ревную. Ко всем твоим мужикам или – как там у вас? – к бойфрендам. Колись, пока пьяненькая, много их у тебя было?
Это была уже не ревность, проистекающая из другого, светлого, чувства, а элементарное хамство! Так ненавистное в нем прежде хамство! Получалось, что оно было отнюдь не формой, а сутью, которая дала о себе знать при первом же удобном случае.
– Если честно, я думала, вы цивилизованнее… и умнее.
– Уж какой есть!
– В таком случае я ухожу.
Он догнал только у самой двери, когда уже казалось, все кончено.
– Не уходи, Татьяна Станиславна! Ну, приревновал, ну разозлился, с кем не бывает? Понимаешь, чего-то мне так противно стало, когда я этому щенку разобъяснял, как надо вести себя с приличными девушками. Пвости, мужик, я бовше так не буду! Я к ней ни вазу бовше не подойду! Полчаса руки отмывал после его ушей! Думаю, на кого ж она меня променяла? На такое барахло!
– Не говорите глупостей! Ни на кого я вас не меняла!
– Ага! А кто все утро лежал с ним на пляже?
– Ну и что из того? Какая разница, с кем я там лежала?
– То есть как это, какая разница?
– Да так! Неужели вы сомневались, что в это время я думаю о вас? Я так ждала, что вы придете, а вы, вместо того чтобы проявить великодушие, целый день сидели здесь и злобствовали. А теперь еще задаете мне какие-то идиотские вопросы!.. Да, идиотские! Вам не стыдно? Мне, например, никогда бы не пришло в голову спросить, сколько у вас было… извините, не знаю, как вы там квалифицируете своих многочисленных знакомых!
Ну вот, опять ее занесло! А слово – не воробей, вылетело – не поймаешь! Пристыженный Колючкин моментально встрепенулся, однако, против ожидания, не обиделся и не разозлился, как в прошлый раз, наоборот, развеселился.
– А ты спроси! Да я тебе и сам все расскажу. Как на духу. Может, присядем обратно на кроватку?.. Не хочешь на кроватку, садись в кресло.
Примостившись на полу возле кресла, он взял за руку и начал загибать пальцы:
– Значит, так. Машка – раз. Наташка – два. Дашка, рыженькая, пухленькая, – три. Потом Дуняшка. Так, ни рыба ни мясо, встречу – не узнаю. Потом Парашка… эх, заводная была баба!.. Нет, вроде ее не Парашкой звали… Как же ее звали-то?.. Короче, разве их всех упомнишь? Но если по сусекам поскрести, в принципе штук сто пятьдесят наберется…
– Сто пятьдесят?! Это сколько же получается в год?
– А кто их знает? Ну… на круг, думаю, штук семь-семь с половиной.
– И что же вы делаете с половинками? Припрятываете где-нибудь на черный день?
– Угу. В старом сарае. Верхние половинки – фью! – направо, нижние – налево!
– Нет-нет! Вы прячете их в более надежном местечке. К примеру, в забытой на запасных путях ржавой цистерне из-под нефтепродуктов. Ночью, под проливным дождем, тащите по шпалам свою половинку за руку…
– Лучше за ногу. Так сподручней… Ха-ха-ха!
Каким же он умел быть разным! Нахохотался, высоко запрокинув голову, и вот, уже само раскаяние, сама нежность, осторожно коснулся губами раненного колена, поцеловал потемневший синяк и перебинтованной рукой ласково погладил себя по щеке:
– Ты случайно не знаешь, Татьяна Станиславна, почему мне с тобой так хорошо? Не переживай, ты у меня в другом списке. Под номером «один».
5
Купальник сушился на камне. Кроме купальника и лазурного моря, все вокруг было солнечно-желтым: узкая полоска песка в каменистой бухте, золотистый зонтик, два надувных матраса, персиковые руки и ноги, после череды злых обгораний почти сравнявшиеся по цвету с шортами и топом. Даже небо от стоящего в зените всепоглощающего солнца утратило свою голубизну. Впрочем, желтый цвет, особенно некоторые его оттенки, десять дней как символизировал счастье!
Но сейчас насладиться счастьем в полной мере уже не давало завтра: оно вторгалось ежеминутно, затягивало, безжалостно откусывало кусочки от сегодня… Почему голова устроена так нерационально, черт бы ее побрал?! Вместо того чтобы в блаженной неге ленивыми глазами следить, как далеко в море ловит рыбу любимый мужчина, и думать только о нем, обладательница дурной, беспокойной головы, она ворочалась с боку на бок. Села, встала. Побродила среди раскаленных камней и хрусткого ракушечника и вернулась на матрас с твердым намерением собрать воедино кусочки не дающих покоя мыслей и, сформулировав четкую программу, быть может, избавиться от них. До завтра.
Итак. Завтра, простившись с Колючкиным – если, конечно, удастся не умереть от разрыва сердца! – нужно прежде всего воспользоваться Анжелкиным отсутствием – ее присутствием на Майорке – и побыстрее забрать свои вещи и книги. Пусть даже Людмила и не проинформировала Анжелку – иначе уже давно разразился бы громкий телефонный скандал, – встречаться с ней очень не хотелось…
Лодочка приплыла. Загорелый, как туземец, Колючкин легко вытащил суденышко на песок и оградил от волны двумя огромными камнями, которые прикатил от подножья горы еще утром, как только они высадилась на диком бреге.
Соломенная шляпа с одной головы весело перекочевала на другую.
– Пойду заплыву.
– Умоляю, только не далеко! Я буду волноваться…
Послезавтра – домой. Откладывать больше нельзя, пора смириться. Но как смириться с пустой квартирой, с аккуратно застеленной кроватью в спальне?.. Нет больше на свете Бабверы, единственного человека, которому можно было бы рассказать о своей странной любви. Для Инуси с папой придется сочинить бодро-студенческую притчу о раскопках в Херсонесе…
– О чем задумалась, Татьяна? А я-то надеялся, у тебя уже стол накрыт. Умираю, есть хочу! – Подхватив из корзинки абрикос, он откусил и сморщился. – Горячий!
– Ой, это я виновата! Не догадалась поставить их в тень.
– Да ладно, бросим в холодильник на пару минут, и нет проблем. Загорай, сейчас приоденусь к обеду и сам все сделаю.
– Нет-нет-нет!
Совместные хлопоты тоже были одним из слагаемых счастья. Так здорово вместе расставлять тарелки, многозначительно улыбаться, коснувшись руками, обсуждать, что лучше съесть сейчас, а что потом, спорить из-за этой ерунды и, посмотрев друг на друга, рассмеяться.
«Сухой паек» был уничтожен. Наполовину. Вторая половина – «прощальный» ужин. Колючкин завязал в бумажную скатерть грязную одноразовую посуду и понес в лодку. К возвращению его ждал матрас без единой крошечки, с расстеленным на нем полотенцем, подушкой из сложенного вчетверо второго полотенца и вся-вся золотистая тень, которую только мог подарить большущий зонтик.
В тени морщинки возле закрытых глаз – результат активной лукаво-обаятельной мимики – казались как будто бы прорисованными светло-коричневым фломастером.
– Признавайтесь, вы опять спите или все-таки думаете?
– Угу… Дал себе зарок не думать, а в голове уже работа. Дел там, небось, скопилось – тьма. Завтра к вечеру прилечу и прямо из аэропорта – фью! – в контору.
– Вам нравится такой образ жизни? То есть нравится заниматься бизнесом?
– Нравится?.. Не знаю. Когда как… – На подозрительно апатичном лице появилась легкая усмешечка. – Помнишь, ты рассказывала, как мечтала быть актрисой? Я тебя раскритиковал, а сам-то в твои годы тоже кайф ловил, когда в армии в самодеятельности на барабане играл… Пара-ба, бум, бум, бум!!!.. Был у меня там дружок. Из Москвы. Фанат тяжелого рока. На ударниках шпарил – супер! Забрили пацана со второго курса Гнесинского. Он-то меня и приучил к этому делу. Решил, вернусь из армии, стану барабанщиком…
– Почему же не стали?
– Как тебе сказать? Не нашел поддержки. А может, и сам не очень хотел… ну, не настолько, чтобы лезть на рожон. Хотя переживал, помню, жутко. Чуть не плакал – ничего-то мне, горемычному, нельзя! А жизнь, видишь, как повернулась. Чего бы я теперь с этим барабаном делал? В подземном переходе бомжам Чайковского наяривал?
– Чайковского на барабане?
– Ну это я так… для образности.
Что и говорить, за десять дней он здорово пополнил свой словарный запас! Однако с заимствованиями он обращался не по-плагиатски уверенно, а с таким последующим энергичным взлетом бровей, словно поражался самому себе: надо же, какой я умный стал! Одним словом, подтрунивал над «первоисточником»… Пусть себе подтрунивает, лишь бы не уснул.
– Скажите честно, что привело вас в бизнес – желание зарабатывать деньги или стремление к самореализации?
Ответом стало нечленораздельное бормотание: господин-соня погружался в свое любимое послеобеденное состояние. Увернувшись от взбадривающей щекотки, он протяжно зевнул, извинился и с хихиканьем объявил, что готов продолжить интервью.
– Спасибо, обойдусь.
– Татьяна, не дуйся. Клянусь, не спал. Хотя очень хочется… – И он опять зазевал в ладонь, похлопывая ею по губам, как индеец: – Ва-ва-ва-ва-а!.. Короче, чем больше денег, тем быстрее само… о-о-о!.. реализация.
– Прекратите зевать, пожалуйста. У меня отнюдь не праздный интерес… Знаете, мама как-то рассказывала мне, что лет в шестнадцать она распланировала всю свою жизнь. Аттестат зрелости, диплом о высшем образовании, работа в архиве или в музее. Далее – замужество. Двое детей, щи-борщи в фарфоровых тарелках, пирожки с грибами, домашний «наполеон», в общем, все, как у бабушки…
– Чем тебе не нравятся пирожки с грибами? По-моему, классно. Домашний «наполеон» ни разу не пробовал, но тоже, небось, обалдеть какой вкусный?
– Очень вкусный. Но я не о том. Я об ощущении стабильности, неизменности жизни, ее предсказуемости. В отличие от мамы, я, например, смутно представляю свое будущее, поэтому и расспрашиваю вас о бизнесе. Как об одном из возможных вариантов.
Сонные глаза оценивающе сощурились и закрылись.
– Занимайся-ка ты лучше своим Иваном Грозным. Будь моя воля, я бы вообще женщин к бизнесу близко не подпускал… для их же пользы… не выношу деловых баб… а с предсказуемостью, по-моему, все нормально… Как ни крути, все равно выйдешь замуж, заведешь детей и тоже будешь варить щи-борщи…
Ссориться в последний, так стремительно убывающий день вовсе не хотелось, однако вся эта пещерная домостроевщина, озвученная сонно-мурлыкающим голосом, кого угодно могла вывести из себя.
– Мерси за интервью! Не буду больше мешать! Счастливых сновидений!
Запущенные в море один за другим камни не подняли так необходимого сейчас фонтана брызг – всего лишь проквакали: «Чпок-чпок-чпок», – и тогда руки начали сгребать сырой песок. Ладони неистово захлопали, возводя неприступную крепость. Грозный средневековый замок. Мощные стены. Высокий донжон. Ров с водой. Подъемный мост на тяжелых железных цепях. Цокают копыта, трубят рога, лают собаки. Слуги несут на шестах окровавленного оленя. Кавалькада въезжает в замок. Мрачный феодал в плаще, подбитом горностаем, резко натягивает поводья, и черный конь встает под ним на дыбы. Встречать супруга бежит юная белокурая леди. В бархатной шапочке, расшитой жемчугом…
Почему он так равнодушно сказал «выйдешь замуж»? Как будто ему все равно…
Длинная тень разрезала вотчину феодала на желтое и серое.
– Ты обиделась?.. Не обманывай! Я уж заметил, чуть что не так, ты сразу в бега! Теперь будем ссорится из-за Ивана Грозного?
– Что вы пристали ко мне с этим чертовым Иваном? Он меня абсолютно не волнует! Я уже говорила, но вам это, видимо, неинтересно, поэтому вы забыли, что собираюсь заниматься интеллектуальной историей. Но, если захочу, то преуспею и в бизнесе. С тремя языками и университетским дипломом меня возьмут на любую фирму.
– Взять-то, возьмут, только с твоим характером ты сама навряд ли там долго задержишься. Для начала могу спрогнозировать море слез. Ты вон какая обидчивая. Самолюбивая, независимая, и установки у тебя по жизни, может, и правильные, но не больно-то современные.
– Можно подумать, у вас современные! Вы же домостроевец чистой пробы!
– Кто, я домостроевец?!
Чайки-рыбо
ловы, испуганные громоподобным хохотом, дружно снялись с воды, закружились и с истошными криками унеслись в Грецию.
– Домостроевец! Да если хочешь знать, я полжизни у баб на побегушках был! Сначала у матери: Колька, айда за водой! Колька, сбегай дров принеси! Колька, у нас опять поросенок некормленый! После у жены: Николай, хватит хоккей смотреть! Быстро бери сумку и в магазин! Мойву дают!.. Короче, так мне надоели эти бабьи погонялки, что я решил срочно самореализоваться. А ты спрашиваешь, что привело меня в бизнес. Вот это-то и привело.
Смеющиеся губы горемыки Кольки-Николая пахли натуральной морской свежестью. Со сладкой, абрикосовой, «ноткой»…
Сплюнув крупинки песка: «Тьфу, где ни поцелуешь, сплошной песок! Что ж ты так перемазалась?» – он ласково вытер большим пальцем чумазую щеку и скосил глаза на бездарное песчаное сооружение:
– Куличики лепила? Или тортик? Как у бабушки?
– Если честно, это – замок. Но не получилось. Кажется, я очень четко все себе представляю, а руки почему-то делают совсем не то.
– Нет проблем! Хочешь замок – будет тебе замок.
Энергично взявшись за строительство, он наглядно продемонстрировал все те коренные изменения, которые произошли с ним за годы самореализации:
– Татьяна, притащи-ка мне ножичек! И ложку заодно!.. Ну что ты застыла? Подсыпай сюда!.. Татьяна, давай выкладывай ров камнями! И поаккуратней! Чтоб потом вода не ушла… Сбегай, принеси бутылку из-под минералки! И ходчей давай!
Мастер на все руки ползал на коленях, скакал на корточках, цокал языком, и наконец…
На берегу синего моря стоял замок. Самый настоящий! Средневековый. С донжоном, подъемным мостом и неприступными каменными стенами, которые заканчивались ровными, один к одному, острыми зубцами… С ума сойти!
– Слушайте, в вас же погиб гениальный зодчий! Художник, скульптор! Бросайте вы свой дурацкий бизнес и займитесь творчеством. Если бы у меня был такой талант, я бы…
Он только отмахнулся: ерунда все это, детские игрушки! – и, скинув шлепанцы, запрыгнул в море.
– Я буду воду в ров гнать, а ты, как наполнится, сразу вон там засыпай!
В эти минуты он был таким замечательным! Милым, смешным чудаком, который пригоршнями выкачивает море.
– Вот, дьявол, не идет! – Ленивая волна не желала взбираться на берег. – Принеси-ка мне весло по-быстрому!
Белое весло соединило протянутые друг к друг руки, но в творческой горячке Колючкин не замечал устремленного на него взгляда, полного восхищения и нежности.
– Подождите, очнитесь… я хотела вам сказать… вернее… словом, обещайте мне, что, когда я преуспею в бизнесе и заработаю кучу денег, мы снова приедем сюда. Обещаете?
Выпустив весло из рук, он взял в ладони вспыхнувшее от смущения лицо, шепнул «обещаю» в приоткрытые губы, и вдруг:
– Хм… в принципе, это ты классно придумала. К тому времени я как раз на пенсию выйду. Так что рванем на все лето.
– Ах вы!.. Фигляр! Жалкий комедиант! Иезуит! Вас утопить и то мало!
Фонтан брызг получился феерический!.. Но и второй оказался тоже ничего себе.
– Ой, мамочка!
На одном матрасе сушились две пары шорт, на другом – нос к носу, губы к губам – лежали завернутые в полотенца «два дурака» и расслабленно хихикали после яростной битвы и упоительного примирения под водой.
– Эх ты, девушка с веслом! А если б я захлебнулся? Еще малость, и – буль-буль! – на тот свет, к рыбкам. Ты, вообще, кто по гороскопу? Может, мне в принципе противопоказано с тобой дело иметь?
– Неужели вы верите во всю эту чушь? Допустим, я Лев, и что из этого следует?
– Во, а говоришь – чушь. Самая настоящая львица и есть. Глаза горят, грива дыбом!
– Что вы все инсинуируете? Вы сами-то кто по гороскопу? Не иначе, как ядовитый скорпион!
– Не-е-е, я – Дева.
– Дева?!! – Это было так нелепо, так неожиданно смешно, что она свалилась с матраса. Рука Девы подобрала и водрузила на место.
– Чем это я не Дева? Я такой доверчивый, слабохарактерный! – Низкий, басовитый голос стал тоненьким-претоненьким. – Говорила, отличница, интеллектуальной историей занимается, а сама – драчунья. Сначала несчастного шепелявого пацана отлупила, теперь за меня взялась. Чуть я не погиб! О-о-ох!
Милый притворяшка то охал, то всхлипывал, а его большая ладонь тем временем существовала отдельно – гладила притихшую подружку по мокрым русалочьим волосам…
– И когда же у тебя день рождения?
– Девятнадцатого августа.
– Что тебе подарить? Куклу? Или плюшевого мишку?
День рождения был днем из иной, оставшейся за морем жизни. Так не похожей на сейчас, что под ресницами закипели слезы. Уткнувшись в плечо господина К из ужасно далекого города N, она прошептала еле слышно, чтобы голос не сорвался от слез:
– Подарите мне… розы цвета спелого персика.
– Романтическая ты натура, Татьяна Станиславна. Почти как я.
Прекрасный день, как писали когда-то в старинных романах, уже догорал. Медленно опускалось к горизонту малиновое солнце: облака, море и горы стали розовыми. Если б это явление природы наблюдалось сегодня не в последний раз, то можно было бы сказать, что закат над морем был просто умопомрачительным.
Завтра самолет побежит быстро-быстро, оторвется от земли – и все! Захлопнется книжка с волшебными сказками, а замок из песка смоет первым же налетевшим штормом…
– Что, Татьяна, поплыли «домой»? Скоро стемнеет.
– Поплыли…
Глава четвертая
1
Серебристый «мерc» улетал к Охотному ряду. Сверкнул в лучах солнца на прощанье и растворился в потоке машин, размытом слезами. Темное стекло «оформление витрины» в ближайшем бутике помогло спрятать заплаканные глаза от косых взглядов прохожих, а уже через минуту и улыбнуться: длинноволосая особа в белом комбинезоне, с тупо-отсутствующей, манекенной физиономией очень даже неплохо оформила собой витрину.
Пока длинные гудки мобильника на всякий случай исследовали Анжелкину квартиру, за спиной возникли два мальчишки. Скорее всего, студенты-технари, изнывающие от безделья на каникулах. Перешептывались. Типа: Лех, давай спросим телефончик? Классная девочка! – Ты чего, Санёк, обалдел? Это артистка! Я ее по телику видел.
Дабы не разочаровывать Санька и Леху, «артистка» легко перекинула через плечо спортивную сумку и зашагала вниз по Тверской походкой телезвезды, той самой, что в кинематографической классике получила название «от бедра», хотя настроение оставляло желать много лучшего, а погода – много худшего: табло на Телеграфе переключилось с «14:45» на «+33°». Стандартная для Малой Азии температура в Белокаменной воспринималась как полоумная, изнуряющая жара, и по мере приближения к Анжелкиному дому жара все усиливалась: войти в квартиру на пятом этаже теперь казалось немыслимым! На тряпки, собственно говоря, было наплевать – черт с ними! Никакие тряпки на свете не могли компенсировать то унижение, которое предстояло пережить, судорожно собирая их и прислушиваясь к каждому шороху извне, словно ничтожный воришка. Но в ящике письменного стола лежали две книги из библиотеки бабушки Нины – Гамсун и томик из собрания сочинений Диккенса, с тонкой карандашной надписью в верхнем уголке форзаца: Приобретено 12.V.1962.
Воскресным днем, без отдыхающих на дачах машин, обычно заполняющих собой все пространство, включая тротуар, двор выглядел довольно-таки уныло. По пыльному асфальту бродили две длиннолапые, бездомные собаки. Почесывались и, лениво вылавливая блох, покусывали впалые бока. Обнюхав брошенные им кусочки швейцарского шоколада, вислоухие бродяжки отвернулись и поплелись дальше.
Подъезд встретил сырой прохладой только что вымытых полов, но Марьвасильна, по долгу службы оторвавшаяся от какого-то захватывающего чтива, все равно энергично обмахивалась пластмассовым веером.
– Девушка, вы к кому?.. Ой, Танечка, вы такая модная, загорелая, что я вас не узнала! На Канарах были? Или на Сейшелах?
– Не угадали, Марьвасильна. В Крыму, в экспедиции.
– В экспедиции? Счастливая! В молодости мы с мужем, он у меня биолог, каждое лето ездили в экспедицию. К Белому морю. Вот где сейчас, наверное, благодать. А в Москве что-то совсем дышать нечем. Скорей бы в отпуск и к себе на фазенду, в Электроугли! – Марьвасильна вздохнула, махнула веерочком – мол, заговорила я вас, идите-идите, – и углубилась в свой детектив.
Ее приветливый, свойский тон вернул ощущение принадлежности к этому дому, но не надолго: двери лифта на пятом этаже закрылись с незнакомым шумом, звук шагов был непривычно отчетливым, и оглушающе громким – позвякивание ключей. Тишина словно бы вымершего или погрузившегося в летаргический сон дома так взволновала, что, жалкая обманщица, она кинулась обратно к лифту. Лифт загудел и ушел прямо из-под носа. Обругав себя мямлей, рохлей, рефлексирующей интеллигенткой, она вернулась к Анжелкиной двери, сделала над собой еще одно усилие и вставила ключ в замок. Ключ почему-то не поворачивался, и вдруг, больно ударив по плечу, дверь распахнулась сама.
– Явилась? Расскажи-ка мне, тварь, где это ты так загорела? А шмотки фирменные кто тебе купил? – Разъяренная Анжелка замахнулась, чтобы ударить или вцепиться в волосы, и отпрянула: в квартиру полетели ключи, запущенные с размаха в отчаянной попытке спастись. Секунда замешательства, и теперь Анжелка уже не могла догнать и ударить.
Четвертый этаж… третий… Стремительно мелькали ступеньки под ногами, однако спастись не удалось: грязные ругательства и истеричные вопли резонировали в пустынном доме и весь гулкий колодец лестничной клетки был заполнен кошмаром бесконечного унижения. Похуже любых пощечин!
– Тварь! Дешевка! Гадина! Сок она у меня пить не хотела! Колбаску не ела! А отца раскрутила, шлюха поганая? Все решила захапать? На-ка, выкуси! …тебе! Ничего тебе не обломится! У отца таких подстилок, как ты, навалом! Поняла, сука? Проститутка!
Если это жестокая Судьба решила покарать за легкомыслие, сделав возвращение с небес на землю мучительной, изощренной пыткой, то она постаралась на славу! Жекина квартира, нет, грязное логово, приют для бомжей, горьковская ночлежка, была пропитана каким-то ужасным, тошнотворным запахом, и, вместо того чтобы после полутора часов гонки со стиснутыми зубами в метро и в электричке ринуться в свою берлогу и наконец-то разрыдаться, прямо с порога пришлось ринуться на кухню, настежь распахнуть окно и струей горячей воды разогнать полчища жирных, блестящих мух, облепивших покрытые плесенью тарелки, которые валялись в раковине. Не меньше, чем неделю. Получалось, девочка Таня – какая-то сирота казанская, безродная и бездомная. Ведь Жека знала, что она приезжает сегодня. Могла бы по крайней мере нацарапать записку: Танюха, миль пардон за бардак! Замоталась, как папа Карло. Цалую, тетка.
Бардак на кухне действительно был отменный, однако интерьер, представший перед глазами в зловонной тетенькиной «светелке» – перевернутые стулья, залитый какой-то липкой гадостью стол, блюдо с черной картошкой, сизым остовом курицы и костями, мутные рюмки и мухи, мухи, мухи! – поверг в отчаяние. Потому что объяснение напрашивалось лишь одно… С другой стороны, вряд ли тот, кто запил, не допьет бутылку. Просто Жека – фантастическая неряха! Полностью безалаберная, безбашенная тетка! Ей на все и на всех наплевать! И на «любимую» племянницу в частности.
Спасительная мысль о доме, где всегда ждут, где с первой же секунды можно обрести почву под ногами, снова почувствовать себя самой лучшей, самой замечательной, никакой не шлюхой, не тварью и не гадиной, не бездомной – показалась очень конструктивной, но для ее реализации требовались непомерные сейчас усилия: опять битком набитая дачниками воскресная электричка, опять вокзал, душный, суетный, с потными очередями возле билетных касс, и чужие люди вокруг на мучительно долгие часы.
Хочешь избавиться от душевных переживаний, хватайся за какое-нибудь энергичное дело! – послышался голос из далекого далека. Так Бабвера наставляла всех, кто по той или иной причине не находил себе места.
После мытья склизкой посуды, полов, раковин, с остервенением, до блеска, острота переживаний и правда заметно притупилась, но не настолько, чтобы забыться сном самостоятельно. Две таблетки пожелтевшего от времени димедрола – единственное, что удалось отыскать у здоровой как лошадь тетеньки…
Первым звуком, быть может, и вернувшим из забытья в темноту погрузившейся в ночь берлоги, стал тяжелый, густой гудок товарного поезда, ежедневно проползающего мимо станции в ноль часов пятнадцать минут. Щелочка света под дверью, между тем, отсутствовала. Значит, Жека так и не вернулась! Где же она?
В сохранившейся со времен Фрунзенской потрепанной записной книжке, исчерканной вдоль и поперек поверх красивого, аристократичного почерка бабушки Нины, страница на редкую букву «ш» выглядела почти первозданно: слабый след от вишневой помады и Шапиро Надя – 248-53…
Несмотря на поздний час, тетя Надя быстро взяла трубку, сразу узнала и…
– Такое несчастье! Женечка разбилась!
Зашатался пол под ногами, подкосились ноги: Жеки больше нет?!
Тетя Надя что-то кричала, громко-громко, и наконец докричалась:
– Женечка жива! Слышишь? Она в больнице! Ей уже лучше!
– В больнице? Правда? Как хорошо! То есть, конечно, плохо… А где же она разбилась? Как это произошло?
Из довольно сумбурного рассказа следовало, что Жека упала дома: зацепилась за коврик и поскользнулась. Поскользнувшись на коврике (непонятно каком!), легкая, спортивная, с отличной реакцией Жека умудрилась сломать руку и заработать сотрясение мозга. Видимо, тетя Надя хотела скрыть истинную причину падения, но, может быть, и сама ее не знала…
– А у меня, Танечка, сплошная черная полоса! Сначала Жека. Не успела опомниться, среди ночи звонят из магазина: Надежда Семенна, срочно приезжайте, с потолка льет! Алкоголик Водопьянов… смешно, да?.. со второго этажа опять сорвал кран с горячей водой. Утром возвращаюсь еле живая, Джузеппе – бледный как смерть: Надя, я умираю! Одним словом, завтра повезу его на консультацию к урологу. Ты передай, пожалуйста, Женечке, что я обязательно приду к ней во вторник. Если, конечно, сама не свалюсь на этой сумасшедшей жаре…
Далеко не каллиграфический, закапанный слезами адрес Жекиной больницы испортил страничку на букву «ш» – так вдруг невыносимо жалко стало всех: и разбившуюся Жеку, и ужасно невезучую тетю Надю, с ее дурацким магазином и еще более дурацким дедом, которого теперь, видите ли, надо возить к урологу! И себя. Но больше всего, до громких всхлипываний, жаль стало тех минут, что были потрачены вчера на обдумывание завтра в каменистой бухте на берегу синего моря.
Хлопнула рама на кухне. Бесконечную тьму за Кольцевой расколола чудовищная змееподобная молния. Будто по ее огненному сигналу, ветер подхватил занавески, и в распахнутые окна одинокой квартиры ворвался дождь.
2
Зонтик со сломанной спицей не спасал от косого дождя. Разозлившись на сей бесполезный предмет, она нашла ему достойное применение – затолкала в сумку, между болтавшейся из стороны в сторону кастрюлькой с котлетами и термосом с ненадежной пробкой. Вот и отлично! Теперь, лишь только в кармане заиграет мобильник, можно будет сразу же извлечь его и тем самым раньше услышать солнечное: Это я! Привет, Татьяна Станиславна! – и все наконец образуется, встанет на свои места. – Простите, что не предупредила вас, не сказала, что встретила Людмилу! Так получилось. Если честно, сначала я невероятно испугалась за ваше давление, а потом не было ни одной минуты, которую захотелось бы портить разговором на эту тему! – Да ладно, не переживай! Нет проблем. Короче, не бери в голову…
Дождь без зонтика оказался значительно противнее и холоднее, и она помчалась бегом, уворачиваясь от грязных брызг, летящих из-под колес машин скорой помощи, перепрыгивая через здоровенные лужи во дворе четырехэтажной больницы. Пока весьма загадочного учреждения. В больницах, к счастью, бывать еще не случалось, и вполне понятное любопытство даже отвлекло от всепоглощающего ожидания звонка.
С первых шагов по серому линолеуму длинного коридора стало ясно, что определение «загадочное» никоим образом не вписывается в контекст данного прозаического заведения – здесь господствовал материализм. Гиперказенность в сочетании с нездоровьем производили очень малоприятное впечатление, а Колючкин еще говорил: надо было тебе, Татьяна, идти в медицинский. Нет уж! Одно дело мерить давление любимому мужчине, и совсем другое – прикасаться к телам каких-то дряхлых старушенций, неряшливых, простецких теток или прокуренных дядек. Кстати, судя по линялой бумажке на двери душевой «Горячей воды нет», давно не мытым. Но суть даже не в брезгливости. Невозможно существовать в мире, где все больны.
В травматологическом отделении больных в коридоре бродило поменьше, однако вид у них был еще более впечатляющий, особенно у тех, чьи мрачные лица с заплывшими глазами хранили следы привычного для низших российских сословий образа жизни. На вежливый стук в дверь с табличкой «20» никто не отозвался. Незнакомая с местными порядками – со всякими там дурацкими неприемными часами – и примчавшаяся к несчастной тетеньке с утра пораньше, она потопталась в коридоре и с повторным легким стуком осторожно заглянула в палату. Чувство неприязни к этому люмпенскому учреждению достигло апогея: шесть кроватей! Она-то думала, что Жека здесь одна, ну вдвоем, ну втроем, а тут пять чужих теток!
Плотно забинтованная голова на ближайшей подушке – провальный рот и темные щелочки глаз – медленно повернулась:
– Дверь закрой. Сквозняк. Ты к кому?
– Я к Евгении Алексеевне… Орловой.
– К Женьке, что ль? Вон она, у окошка.
Тыканье и пренебрежительное «Женька» раздражили еще больше, но, поскольку на кровати у окна сопела с присвистом вовсе не Жека, а криминального вида личность, сине-желтая, одутловатая, скорее побитая, чем разбитая, особенно обижаться на фамильярность говорящей головы не стоило: та явно пребывала не в своем уме. И вдруг – о ужас! – фиолетовая губа очнувшейся «личности» растянулась: Та-ню-х!