Еле дождавшись, когда заткнется орущий телик, отмяукают положенное Анжелкины кумиры и, расслабленная песенками про любовь, она погрузится в глубокий сон, несчастная квартирантка, у которой горло уже сковало, будто свинцовым обручем, на цыпочках пробралась на кухню.
От горячего молока с содой стало полегче. Набросив на одеяло еще и дубленку, она согрелась и, кажется, уснула… Нет, не уснула. Откинула невыносимо тяжелое, огнедышащее одеяло, выскочила в раскаленной ночной рубашке на улицу и помчалась через темный город к вокзалу. Не светилось ни одного окна, и все двери громадных, подпирающих небо зданий были заколочены досками крест накрест. Бездомная, она спотыкалась, падала и плакала. На безлюдном перроне фонари тоже не горели, а черные поезда проносились мимо…
Зимний рассвет наступает поздно. Будильник еще не звонил. Если бы не экзамен, легкий стук в дверь никогда не нарушил бы Анжелкин сон.
– Извини, пожалуйста, у тебя случайно нет аспирина? Я заболела.
Заспанная Анжелка на удивление резво подскочила и в поисках лекарства начала носиться по комнате, открывая дверцы и выдвигая ящики.
– Вот! Американский. Сразу все пройдет.
Горячий раствор штатовского порошка в самом деле воскрешал из мертвых.
Жизнь имеет обыкновение время от времени ставить подножки. Причем именно там, где их не ждешь, и именно тогда, когда ты в отличном настроении. Скажем, после сданной на пятерку занудной истории средневекового Востока. Билетов ни на сегодня, ни на завтра не оказалось, только на послезавтра, на дневной.
На улице от дыхания валил густой пар. Жаркое метро напоминало баню. В Охотном ряду двадцатиградусный мороз больно куснул за потрескавшиеся губы, пробрался под дубленку, под свитер, под майку, и планы на послезавтра подверглись корректировке…
Термометр выдал тридцать девять и две.
– Говорила я тебе, что б ты не ходила на экзамен! Надо было врача вызвать! – Анжелка повозмущалась капризным тоном, покрутилась и опять потрясла за плечо. – Слушай, мне сейчас как бы отвалить надо. Часа на три. Могу по дороге в аптеку зайти.
– Не нужно… Хотя, если тебя не очень затруднит, купи мне что-нибудь от кашля…
Вернулась крошка значительно позже и, загадочно улыбаясь, вывалила из сумки кучу лекарств.
– Чего сейчас расскажу! Классно, что ты заболела!.. Ой, дура я! Просто я в аптеке с таким парнем познакомилась! Улет!
– И что, интересно, он покупал в аптеке?
– Не то, что ты думаешь! – Анжелка, кажется, оскорбилась. – Ничего такого он там не покупал. Покупал, между прочим, аскорбинку, чтоб не болеть. И, между прочим, свидание мне завтра назначил. В пять часов. Этот молодой человек – как бы студент. Высокий, блондин, глаза голубые! Сказал, может, в театр завтра сходим.
– Разве ты завтра не летишь домой?
– Чего я там по жизни забыла? На Новый год была, и хватит.
5
Слепящие огни электрички неслись прямо навстречу! Мост качался, выскальзывали из-под ног обледеневшие ступеньки, руки вместо перил хватали воздух, еще секунда – и все!.. Спасла зазвонившая телефонная трубка.
– Это кто?
– Таня.
Кошмарный сон трансформировался – стал тягучим и сладким. В сумрачной комнате, где слабый свет настольной лампы образовывал загадочные тени, они были только вдвоем. Он молчал, но звук низкого, эротичного голоса уже заворожил, пробудил томительные желания. От жаркого дыхания в трубке запылала щека, а причудливая тень на потолке сложилась в профиль мужчины с крепким подбородком.
– Анжела где? – Нет, в его интонации не было ничего такого.
– Она ушла погулять.
– А ты… почему… не гуляешь? – Нет, было! Чересчур большие паузы.
– Я болею.
Самые простые, обычные фразы ничего не значили – они были лишь фоном. Трубка накалялась от многозначительного молчания, кружилась голова, пересохшие от жара губы мог спасти только его долгий-долгий, влажный поцелуй…
– Что ж это ты такая молодая и болеешь? Передай Анжеле, пусть позвонит, а то совсем пропала.
Нахально-равнодушный тон и резкие короткие гудки вновь ввергли в лихорадочный озноб, но теперь сильнее всех других чувств была ненависть. Взбешенная собственной глупостью и неспособностью управлять низменными инстинктами, которые вызывал у нее этот мерзкий, ничтожный тип, противная самой себе, она швырнула трубку на кресло и обхватила голову руками: ужас! «Многозначительное молчание»! Да он просто хам деревенский, который не считает нужным здороваться и прощаться! Смотрит телик или дует пиво на своей кухне с колоннами и между делом бросает идиотские реплики в телефон… А рядом сидит его прожорливая тетка и столовой ложкой наворачивает гигантских размеров торт.
Уловив ощущение брезгливости и ухватившись за него, мастерица пофантазировать, она возликовала и принялась нагромождать одну примитивную деталь быта господ Швырковых на другую: если образ Анжелкиного отца опростить, утрировать, сделать его смешным, можно с легкостью избавиться от проклятого наваждения.
Фантазии, подогретые температурой, завели довольно далеко, но не хватало чисто реалистических подробностей, и тут – о радость! – хлопнула дверь. Румяная с мороза Швыркова вполне могла добавить недостающие «штрихи к портрету», если ее чуть-чуть разговорить.
– Чего расскажу сейчас, прям со смеху сдохнешь! Только в туалет сбегаю.
При ярком свете включенной люстры с так похожей на отца, по-дурацки хихикающей Анжелкой, забравшейся с ногами в кресло, избавиться от шлейфа бредовых галлюцинаций уже не составляло никакого труда, и все же…
– Тебе только что звонил твой отец и просил позвонить. Сказал, что ты пропала.
– Ага, вспомнил! Воспитатель! Пусть своего Максима лучше воспитывает. Он чего, не может мне по мобиле позвонить?
– Не знаю… А Максим это кто?
– Брат мой младший. Ему девять лет уже. Ты б знала, как отец его любит! Когда дома, только с ним и играет. То в железную дорогу, то в войну. Носятся по всему дому прям как ненормальные! Один раз даже вазу напольную разбили. Пришлось скорую вызывать, матери с сердцем плохо было. Жалко ведь!
– С сердцем? Я думала, у тебя очень молодые родители.
– В принципе молодые. Когда они меня родили, матери лет двадцать было, а отец только в армию пошел… Ладно, ну их! Лучше я тебе про театр расскажу, умрешь! – Швыркова опять захихикала и закатила глазки: – Ой!.. Не, сначала мы погуляли, конечно. Потом пошли в театр, а билетов нигде нет. Ходили-ходили, нашли какой-то театр, и билеты есть…
Анжелкина информация об отце, вопреки страстному желанию раз и навсегда выбросить его из головы, очень заинтриговала. Мрачный, самодовольно надутый, он, оказывается, умел быть другим: играл в войну, носился по дому, разбил вазу… После чего в растерянности – или свирепо? – взглянул на завопившую истошным голосом, схватившуюся за сердце тумбу-жену, которой напольная ваза дороже всего на свете… Нет, не свирепо. Тогда обошлось бы без скорой. Выходит, растерянно. Если учесть, что «сердечница» старше года на два, то, скорее всего, именно она и командир в доме. Кстати, сколько же, получается, ему лет? В армию идут в восемнадцать, Анжелке будет двадцать, стало быть, тридцать восемь. А женился он в семнадцать. Рановато! Надо полагать, всему виной – предстоящее Анжелкино появление на свет. Одним словом, женили парня… Так-то оно, может быть, и так, только господин Швырков и отдаленно не походил на свой новый «портрет»…
– Таньк, ты чего, уснула? Я говорю, говорю, а ты не слушаешь!
У больных есть свои колоссальные преимущества: если хочешь спрятать свои мысли, можно сделать вид, что, сама того не желая, задремала, потом чуть приоткрыть глаза, со стоном загородиться рукой от невыносимо резкого света и, дождавшись, когда он сменится на рассеянный, настольный, подсунуть под спину подушку.
– Я вся внимание!
Возбужденная театралка оседлала стул, и по стене загуляла смешная тень – длинная кегля с растопыренными граблями-пальцами.
– В общем, зашли. Такой нормальный театр, кресла бархатные… Сначала я не очень врубилась. Чего-то не из нашей жизни. Как бы немцы они… или американцы? – Анжелка на секунду задумалась и, отмахнувшись, снова захрюкала от смеха. – Баба там одна здоровенная была, все к мужикам приставала! После юбку задрала, а это мужик переодетый. В колготках! Прям на голое тело! Без трусов! А мы в первом ряду! Ой, не могу! Мне-то в принципе наплевать, смешно только до ужаса, а Сергей…
– Сергей – это твой молодой человек?
– Ага…Смотрю, Сережка сидит красный и на меня даже глядеть боится. Короче, спектакль про этих, про голубых, про лесбиянок всяких. Еще бы артисты эти молодые были, а то плешивые, бабы толстые, прям как лошади! Одна ваще седая. Миллионершу играла, а сама вырядилась как с Черкизовского рынка!.. Ха-ха-ха!.. Уже место на кладбище пора заказывать, а она все про секс! Раздеваться стала, чуть не догола!
Очевидно, неискушенная Швыркова чего-то недопоняла. В театре такого безобразия быть не могло!
– Где вы были? В каком театре?
– А я почем знаю? Где-то здесь, недалеко. Там еще памятник какой-то стоял… Не, не помню!.. Короче, они такое болтать начали! Я тебе даже постесняюсь сказать, а при парне ваще слушать противно. Я Сережке грю: давай в перерыве уйдем? Он так обрадовался! После извинялся всю дорогу. Я, грит, не знал, про что этот спектакль. Я грю: да ладно!
Крошка так здорово изобразила, как она махнула рукой своему Сережке и с кокетливым смущением отвернулась, что невозможно было удержаться от комплимента:
– Анжелк, тебе самой надо было идти на актерский, а не на исторический.
Швыркова не нашла ничего лучше, как, высунув язык, брезгливо сморщиться:
– Делать мне больше нечего! За три копейки перед всеми там раздеваться!
Возмущаться и с жаром доказывать ей, что этот идиотский спектакль – исключение, а актерская профессия – одна из самых замечательных, не имело никакого смысла. Если человек не знает названия театра, не поинтересовался, кто автор пьесы, кто режиссер, не запомнил ни одной фамилии актеров, то о чем с ним вообще можно говорить? Только портить себе настроение.
Тени за Анжелкиной спиной плавали. От томных самодовольных потягиваний.
– Слушай, а Сергей – смешной такой! Целоваться не умеет. Хотя уже на третьем курсе. Забыла только, в каком он институте. Вроде в экономическом. Послезавтра как бы опять встречаемся. С утра. Пригласил меня к себе на дачу. Как думаешь, поехать?
– А его родители там будут?
– Ну ты дурная! Зачем ему меня пр
иглашать, когда у него там родители?
– Я бы не поехала. Целоваться он и не умеет, зато, может, умеет все остальное. Вдруг он на этой даче не один, а с целой компанией парней? Ты же его совсем не знаешь!
Вместо того чтобы прислушаться к мудрому совету, Анжелка обозлилась:
– Дура ты, Киреева! Просто завидуешь мне, и все!
6
Не красавец, но по-мужски страшно обаятельный председатель колхоза в гимнастерке без погон, чем-то неуловимо похожий на Анжелкиного отца, все никак не решался объясниться в любви хорошенькой учительнице. Девушка тоже смущалась и, потупив серые глаза, нервно теребила толстую русую косу. Живописная речка журчала и искрилась. Шумели белые березы. Председатель колхоза коснулся девичьей руки, перепугался больше учительницы и замолк на полуслове.
Не захватывающе, но трогательно! Интересно, в те далекие, послевоенные времена в самом деле доминировали такие пуританские нравы или это всего лишь плод воображения режиссера?
Телефонный звонок заставил вспомнить о нравах иных: вдруг с этой балдой Анжелкой случилось что-то ужасное и она взывает о помощи?!
– Доброе утро… – Спокойный, немолодой женский голос никак не мог принадлежать изнасилованной компанией парней Швырковой, и сердце вернулось к привычному ритму.
– Здравствуйте.
– Это Людмила, хозяйка квартиры. Я хотела бы приехать убраться, вам удобно?
– Конечно, конечно, приезжайте, пожалуйста.
В черно-белую телеромантику ворвалась красочная современность без тормозов: мезим для желудка незаменим, диарея, средство для чистки унитазов. После заключительного ролика про затрудненное мочеиспускание, проблемы с потенцией etc… актеру в солдатской гимнастерке пришлось очень постараться, чтобы к сцене свадьбы полностью восстановить свое загадочное, не поддающееся медицинскому диагнозу мужское обаяние.
Деревенские бабушки кричали «горько!», молодые краснели, что отчетливо было видно даже на черно-белой пленке, – стеснялись бедняжки обнародовать свои чувства при большом скоплении односельчан. Тайное, постыдное желание подсмотреть, как поведет себя в постели председатель колхоза, эпизодически – вылитый Анжелкин отец, не осуществилось: закукарекал петушок на плетне, и молодожены, взявшись за руки, отправились в поле. Мощные комбайны, колосья пшеницы во весь экран, «конец фильма»… Входная дверь открылась. Видимо, у хозяйки имелся свой ключ.
Обалдеть! Шпионка и жадина, по Анжелкиным уверениям, оказалась благообразной теткой с интеллигентным лицом. Высокой, тонкой, элегантной – в длинной норковой шубе, маленькой черной шляпке и мягких сапогах.
– Доброе утро. Меня зовут Людмила Трофимовна, а вас?
– Таня. Здравствуйте.
– Ах, Таня! Тогда разрешите поздравить вас с прошедшим днем вашего ангела.
– Спасибо.
– Позвольте узнать, как поживает мадемуазель Швыркова? – На первый взгляд благообразная, на второй – по-мещански манерная, мадам повесила роскошную шубу на «плечики», убрала в стенной шкаф и насмешливо скривилась. – Надеюсь, она достойно проводит каникулы?
– И я надеюсь на это.
– А вы откуда будете, тоже из Тюмени?
Тетка явно была не прочь поприкалываться не только над Анжелкой, но и над девочкой Таней, однако этот номер у нее не пройдет!
– Из Нижнего Новгорода. Есть такой замечательный город на великой русской реке.
– Из Нижнего? Вы там, наверное, уже и забыли про Алексея Максимовича? – Скептически усмехнувшись, мадам стащила с коротких пальцев, странно не соответствующих утонченному облику, золотые кольца с бриллиантиками и сложила их в кожаную косметичку… – Когда-то, в былые благословенные времена, я защитила диссертацию по творчеству этого гениального писателя. Она называлась «Влияние творчества Горького на торжество метода социалистического реализма в литературе стран народной демократии». А мой папа был всемирно известным ученым, академиком. Он работал в Академии общественных наук. Васков Трофим Егорович. Вам знакомо это имя?.. Хотя вы еще слишком молоды.
– Что вы! Кто же не знает академика Васкова, Трофима Егоровича?
Глупая тщеславная тетка просияла:
– Да? А мне казалось, современная молодежь такая необразованная! Думается, я не ошибаюсь. Вы всего лишь приятное исключение. Танечка, не будете ли вы настолько любезны некоторое время посидеть на кухне? Пока я буду пылесосить.
Пылесос гудел больше часа. За это время удалось изучить все Анжелкины журналы с глянцевыми картинками из жизни эстрадно-киношных звезд. Потрясениям не было конца: откуда у этих сомнительных дарований такие умопомрачительные интерьеры? Впрочем, швырковско-васковская кухня выглядела куда пошикарнее той, где с тарелкой креветок в руке застыла известная в узких кругах актриса.
Хотелось бы и самой пожевать чего-нибудь, однако смущало присутствие Людмилы: даже сидеть сложа руки, в то время как тетка предпенсионного возраста драит полы, было не очень-то вежливо, а уж обедать и подавно.
– Людмила Трофимовна, не желаете ли вместе со мной отведать макарон?
– Макарон? Нет, благодарю вас. Тем не менее с удовольствием слегка перекушу с вами за компанию. Минут через десять.
Так долго ждать не пришлось. Буквально через минуту дочь всемирно известного академика влетела на кухню, по-хозяйски распахнула холодильник и выгрузила на стол почти все его содержимое. Не боясь гипертонического криза, насыпала в кружку три ложки растворимого кофе и с лихорадочным блеском в глазах приступила к трапезе. Вряд ли столь изящная дама могла обладать гренадерским аппетитом, скорее – из жадности наедалась впрок. Как верблюд.
«Слегка перекусив», Людмила закурила тонкую сигарету и принялась бесцеремонно разглядывать свою новую квартирантку, которая уже давным-давно листала журнальчик.
– А ваши родители, Танечка, чем занимаются, если не секрет? Тоже нефтедобычей?
– Папа – завкафедрой математики, мама преподает русский и литературу в школе.
– Приятно слышать. Я сразу подумала, что вы не из этих. И что же тогда, позвольте полюбопытствовать, связывает вас с мадемуазель Швырковой?
– Мы вместе учимся.
– И в силу обстоятельств вынуждены жить здесь?.. Да, все мы теперь жертвы обстоятельств! Я ведь тоже не от хорошей жизни вожу грязь за этими нуворишами!
Посчитав улыбчивое молчание за проявление классовой солидарности, приставучая тетка подалась вперед и саркастически усмехнулась:
– Хозяева жизни! Еще изображают из себя каких-то там бизнесменов! Много ума не надо, чтобы заниматься таким прибыльным дельцем! Миллионы долларов уже нажили на нашей нефти! – При воспоминании о швырковских миллионах у тетки начала дергаться щека. Будто от нервного тика. – Нефть должна принадлежить народу! Всему народу!
В стремлении хоть чем-то компенсировать отсутствие дивидендов от полезных ископаемых, Людмила снова набухала полную кружку дорогущего швейцарского кофе, с яростью отхлебнула и поперхнулась. Как прокомментировала бы Жека: жадность фраера сгубила! Однако отчаянный кашель не приостановил вулканического негодования:
– Приличные… кхе!.. люди перебиваются с хлеба на… кхе!.. воду, а эти… кхе!.. явились неизвестно откуда и захватили… кхе-кхе-кхе!.. все! Как вам это нравится?
– Мне не нравится.
Мышление у тетки было стереотипное, но в отличие от большинства себе подобных она не ограничивалась пустопорожней словесной критикой: прикончив кофе, с революционным пылом стала уничтожать пушистенькие киви, очевидно, руководствуясь традиционным русским лозунгом «Грабь награбленнное!»
– Да, ужасные времена! Кому сейчас нужна наука? Литература? Смешно! Теперь кругом одни мэнеджеры! Продавщицы у нас в овощном, и те мэнеджеры! – Вложив в букву «э» всю переполнявшую ее ненависть к новым порядкам, грозная обличительница современности замолкла. Давясь, через силу сжевала два банана и, видимо, посчитав свою задачу выполненной, устало подперла голову рукой. – Мой вам совет, Танечка, не теряйте напрасно времени на свою историю. С вашей внешностью вы вполне можете сделать свою жизнь гораздо более комфортной. Устраивайтесь в какое-нибудь рекламное агентство. На фирму. Найдете там себе богатого мужа или спонсора. Лучше иностранца. И поторопитесь, молодость проходит так быстро!
Да уж! На ярком солнышке, обычно заглядывающем на фирменную кухню как раз в обеденное время, высветились морщинки возле бледно-голубых глаз, бороздки на длинной шее и старческие желтые пятнышки на руке с короткими пальцами.
Уборка продолжалась еще часа два, затем последовал получасовой «файв о’клок».
Расправившись с энным количеством харчей, купленных на украденные у народа нефтедоллары, революционерка облачилась в меха и укатила на «фольксвагене» к себе на дачу в Архангельское, где она, горемыка, «вынуждена ютиться в двух комнатках, а остальные шесть сдавать абсолютно бездарному, но сумасшедше богатому автору детективных романов, рассчитанных исключительно на дебилов. Которых у нас теперь большинство!».
От бешеной Людмилиной энергетики, ее тяжелой ауры и беспардонных советов у обалдевшей квартирантки снова поднялась температура. Температура за окном тем временем понизилась. Минус тридцать! Где же Анжелка, черт ее побери?!
Ох, как же они надоели, все эти зацикленные исключительно на себе анжелки, все эти помешанные на деньгах людмилы с их клишированным мышлением! Так хочется домой! Хотя бы на один день.
7
Закутанная в сто одежек – не девочка Таня, а куль! – она благополучно приземлилась на автобусной остановке, перебежала через заснеженную улицу с далекими огоньками машин и потопала – скрип-скрип-скрип – по дорожке между мебельным и аптекой.
В желтом окне темнел знакомый силуэт. Мамочка! Ждет! Перебросив тяжеленную сумку с плеча на плечо, неповоротливая дочь припустилась бежать, взлетела на третий этаж и очутилась в ласковых объятиях, пахнущих домом, теплом, уютом.
– Танюшка! Не замерзла? Умница, что оделась потеплее! У нас такой мороз! – Размотав платок на своей задыхающейся от счастья Танюшке, Инуся чмокнула в обе щеки и сразу захлопотала. – Раздевайся, мой ручки, я тебя покормлю. Сварила твой любимый рассольник и сделала блинчики с мясом. Как ты, дружочек? Горлышко не болит?
– Ничего не болит. Как Бабвера? А папы нет?
– Папа скоро будет, он пошел играть в теннис. Бабвера, слава богу, сейчас спит, так что я смогу спокойно посидеть с тобой.
В полутемной ванной висели плохо отжатые, серые простыни. С них на пол, на мелкие, разбитые плитки, капала вода. Сегодняшние простыни отмокали в тазу, в жидкой пене. Зеркало над раковиной – старой, с давно знакомым рисунком ржавчины – очень точно отразило все чувства, написанные на кислющей физиономии. Чуть-чуть аутотренинга – ну-ка, улыбнись, бессовестная девчонка! – и, по крайней мере, видимость наиотличнейшего расположения духа была восстановлена.
– Как только разбогатею, первым делом куплю тебе новую стиральную машину!
– Боюсь, когда ты разбогатеешь, уже не понадобится. Это сейчас я целые дни только и делаю, что стираю. Да, ничего, просто отжим сломался, поэтому сохнет долго. Ты ешь, ешь… – Такая домашненькая в халате и фартуке, Инуся гладила по руке и смотрела с восторженной нежностью, как умеет смотреть только она одна, и больше никто. – Тань, я все время волнуюсь, как ты там живешь у своей подружки, не голодаешь?
– Да ты что! Жека дала мне с собой целую коробку макарон.
– Макарон? Ах ты, моя маленькая! – Бархатные глазки наполнились слезами. С подозрением проследив за летающей из рассольника в рот ложкой, Инуся подскочила и поставила на стол полную-преполную тарелку румяных блинчиков, от души политых густой сметаной.
– Куда ты столько? Я же лопну!
– Не лопнешь. Жалко, ничего не сумела испечь к твоему приезду. Веришь, так закрутилась с Бабверой, что не то что печь, некогда выпить чашку чаю.
– Вот сейчас и попьешь! Тащи-ка сюда мою сумку.
– Здесь что, кирпичи? Что тут у тебя?
– Килограмм твоих любимых конфеток, страшно мудреная книга для папы. Жека послала тебе две банки кофе, чай и всяких разных каш, которые не нужно варить. Для Бабверы. И три коробки конфет ее врачам. Кроме того, я купила тебе классную тефлоновую сковородку. Ты же обожаешь всякую посуду. – В кармане джинсов были приготовлены еще восемь сторублевых бумажек, но как их достать?.. – Вот, возьми, пожалуйста. Я теперь даю уроки английского.
– Нет-нет, ни в коем случае! Тебе и самой пригодится.
– Инусь! Из чисто педагогических соображений. Не ты ли говорила, что нужно поддерживать ребенка в его благородных порывах?
– Ох, Танюшка! – Инуся засмеялась и, конечно же, сдалась. – Куплю тогда памперсы для Бабверы. А теперь, дружочек, все-таки расскажи мне поподробнее, как ты живешь. Твоя Анжела – хорошая девочка?
– Девочка как девочка. Временами довольно забавная.
– Забавная? Это скорее хорошо, чем плохо, но мне было бы спокойнее, если бы ты осталась у Жеки… – Неожиданно вздрогнув, ставшая за последний год ужасно нервной, Инуся вскинула голову и прислушалась. – Кажется, Бабвера меня зовет. Ты пока не ходи к ней, я сначала сама посмотрю, как там.
В детскую, даже в лютый мороз жаркую комнатку, с пестреньким ковриком на полу и уютным диваном, накрытым пледом в серо-коричневую клетку, еще в прошлом году «переехал» папа. Вместе с компьютером, ворохом своих и чужих статей, диссертациями докторантов и аспирантов, горой мудреных книженций и научных журналов на разных языках. Но на книжном шкафу все так же сидит плюшевая обезьянка в своей излюбленной позе, спустив тонкие ножки и вытянув правую лапку. На подоконнике, между выпустившим толстую стрелку амарилисом и стагнирующим уродцем кактусом, – кукла Козетта в гипюровом платье. Затянувшаяся игра в куклы совпала с ранним увлечением романами Дюма и Гюго.
И детские книжки на месте. Вот и самая любимая, подаренная лет пятьдесят назад Бабверой маленькому папе на елку, – «Круглый год». Со стишками, веселыми и дидактическими рассказами, шарадами и картинками. В детстве толстый «Круглый год» казался еще толще, и, что поразительно, в нем каждый раз находилось что-то такое, чего там раньше никогда и не было. Потом, когда девочка подросла и у нее появились маленькие секреты, «Круглый год» из загадки превратился в отгадку: задумаешь страницу и строчку сверху или снизу… В общем, известная игра! Чепуха, конечно, но иногда пророчества сбывались. Однажды, классе в шестом, она загадала, по какому предмету завтра будет контрольная, открыла книгу на нужной странице, а там нарисован заяц с морковкой. К чему бы это? Позвонила Сашке Деминой. Сашка жутко перепугалась: Зайцев! Марк Михалыч! По математике! И точно – на следующий день была контрольная по математике.
Так, страница… сорок один. Пятая строчка сверху…
За дверью послышался веселый голос. Папа! Ура!
– Тук-тук! Девочка Таня, ты дома? – Холоднющий с улицы, папа подхватил и поцеловал в нос – как всегда. – Красивая! Большая-пребольшая! Совсем взрослая девица!
– Пап, а ты тоже ничего себе! Дай-ка я на тебя посмотрю!
В джинсах и старом свитере папочка все равно выглядел, как лорд – хранитель печати. Просто удивительно! Только немножко поправился.
– Бросил курить и принялся толстеть! – Притворщик папа печально вздохнул и, рассмеявшись, снова стиснул в веселых объятиях. – Какие у нас успехи на научном поприще? Как обычно, все отлично, да?.. Моя дочь! Молодчина, девочка Таня!
Усадив на диван, папа по привычке остался стоять. Такой высокий-высокий красавец папочка! Инуся, выглянувшая из-за его спины, казалась совсем малюткой.
– Слав, будешь ужинать?
– Ни за что на свете! Танька и так говорит, что я поправился. Чайку пошваркаем всей компанией?
– Зачем же я тогда поставила разогревать? Сказал бы сразу. Ну как хочешь! Танюш, пойдем к бабушке.
В столовой было темновато. В пятирожковой люстре горели только две лампочки. Инуся выразительно вздохнула: у папы, как ты понимаешь, не хватает времени, чтобы ввернуть лампочки – и получила в ответ полный сочувствия взгляд. Возле двери в спальню мама виновато улыбнулась:
– Только ты не пугайся, дружочек.
– Не говори глупостей, Инусь!
Пахло лекарствами и… чем-то еще, о чем нельзя было думать. Еще похудевшая, сморщенная, Бабвера лежала посередине двуспальной кровати. Такая крошечная, что в первый момент сделалось страшно.
– Бабвер, привет! Отлично выглядишь!
– Инна… это кто?
– Вера Константинна, это приехала наша Танюшка. Та-ня! Таню помните?
– Помню… Танечка. – В мутных серых глазах задрожали слезинки, и внучке стало нечем дышать. Минутный страх и малодушие сменились раздирающей сердце жалостью.
Инуся тоже расплакалась. Она вообще не может спокойно видеть чьи-либо слезы, даже по телевизору.
– Узнала. Хотя уже почти никого не узнает. Меня зовет то Инной, то мамой, то Леной. Как свою младшую сестру, которая умерла во время блокады… О господи, у меня же сковородка на плите! Ты посиди пока с ней, я только на кухне приберусь.
Тихо скрипнула дверь. Бабвера лежала неподвижно, глядя в никуда, совершенно безучастная ко всему миру. Невесомая, шершавая рука с негнущимися пальцами была почти ледяной.
– Бабвер, выздоравливай. Пожалуйста!
О чудо! Немые губы зашевелились и прошептали еле слышно:
– Что у тебя случилось?
– Нет-нет, ты не волнуйся! Ничего не случилось. Просто мне очень хотелось бы поговорить с тобой. Посоветоваться… Понимаешь, Павлик перестал мне звонить. Мне кажется, он почувствовал, что я… нет, конечно, я не влюбилась, это исключено, но я постоянно думаю о… об одном человеке. Причем умом понимаю, что Павлик несравненно лучше, и все равно ничего не могу с собой поделать. Какое-то наваждение! Скажи мне, с тобой такое бывало?
На застывшем, бесстрастном лице не отразилось ничего – ни понимания, ни осуждения, и вдруг казавшиеся неживыми, скрюченные пальцы знакомо сжали руку: все бывало! Не горюй, перемелется, мука будет! Пожатие стоило Бабвере колоссальных усилий – она задышала судорожными, прерывистыми вдохами и в изнеможении закрыла глаза.
Когда вернулась Инуся, Бабвера спала. Мама подтянула одеяло к остренькому подбородку, ласково пригладила жиденькие седые волосы и выключила верхний свет.
На плите по-домашнему уютно шумел чайник. Хлопотунья Инуся уже успела выставить на стол парадный сервиз, вазочки с вареньем, шоколадно-вафельный тортик, халву и прочие любимые лакомства своей Танюши.
В ожидании чаепития всей компанией папа грыз «юбилейное» печенье и, не теряя времени даром, конечно же, читал, по привычке держа книгу на колене.
– Что читаем?.. «Опыты» Монтеня?.. Здорово!
– Решил освежить в памяти и увлекся.
– Пап, пожалуйста, переключись на современность. Обсудим животрепещущие темы сегодняшнего дня. У меня к тебе накопилось множество вопросов.
* * *
Танюшка слушала отца с открытым ртом, а ее усталой матери все эти очень умные Славины рассуждения о славянофильстве, великодержавном шовинизме, о последней книге Солженицына безумно действовали на нервы.
Вероятно, она окончательно отупела за полтора года бессонных ночей, бесконечных волнений, неотложек, врачей, аптек, стирки, но ни итоги прошедших выборов, ни страшные террористические акты, ни судьбы Отечества ее ничуть не волновали… Старая обывательница – вот она кто! Злая, раздражительная, глупая. Подумать только, не нашла ничего умнее, как позавидовать увлеченности, с которой Слава с Танечкой обсуждают «животрепещущие темы». Ведь это замечательно, что им всегда есть о чем поговорить. Конечно, замечательно. И все-таки немножко обидно, что у них свои темы, а у нее – свои. Никому не интересные… О господи! Нужно же еще отполоскать белье! И не забыть сварить кашу Бабвере. Проснется среди ночи, а каши нет. А завтра надо будет обязательно проверить тетрадки с диктантом. И не забыть купить картошки…
– Инусь, о чем ты задумалась?
– Да так, ни о чем. Все составляю планы своих домашних дел.
– Танька приехала, а ты все составляешь планы!
Славины шуточки в последнее время раздражали невыносимо.
– Но кто-то должен подумать и об этом, правда?
Слава собрался изречь что-то еще более остроумное, но Танюшка поспешно разломила пополам конфетку и, как в детстве, когда родители начинали ссориться, засунула один кусочек в рот папе, другой – маме.
– Слушай, мам, по-моему, Бабвере гораздо лучше. Она узнала меня, это точно.
– Да, удивительно, вообще-то она не узнает почти никого. Меня называет то мамой, то Леной…
Кажется, она уже говорила об этом? Но, к счастью, не при Славе, иначе он наверняка отпустил бы сейчас еще какую-нибудь шуточку. Впрочем, он уже и не слушал – как только разговор за столом перешел с «высокого» на будничное, сразу же раскрыл на колене книгу. Зато теперь можно было спокойно поговорить с Танюшкой, не боясь его комментариев.