– Пойдемте, голубушка, пойдемте! Страшная публика! Жалкий плебс!
По сырой тропке сквозь заросли отцветшей черемухи перепуганный Эдуард Петрович бежал впереди, а она, спотыкаясь, следом… Ну не дура ли? Зачем все эти приключения?
– Не хмурьтесь, любезнейшая! Сейчас мы с вами устроим пикничок и, так сказать, забудутся все мерзости людские. Тут есть одно прелестное местечко…
На склоне крутого, глубокого оврага, поросшего буреломным лесом, зеленела полянка с хрупкими зацветающими ландышами и белыми звездочками кислицы.
– Вниз спускаться не будем, там сыровато, ножки намочите, а вот здесь, с краешку, оченно хорошо. Так сказать, и наш покой никто не нарушит, и нам открывается отличная панорама… – Эдуард Петрович вытащил из большой дерматиновой сумки фланелевое одеяло и, расстелив его, выставил на середину четвертинку водки. – Располагайтесь, сударыня, будем пировать!
На «пир» слетелись, кажется, все кома
ры, проживающие в овраге. Чертова мошкара кусалась отчаянно, зудела над ухом, впивалась в ноги. Не спасали ни широкая юбка, ни ветка папоротника.
– Прошу откушать, любезнейшая! – Эдуард Петрович протянул стаканчик с водкой.
– Я не буду пить, Эдуард Петрович.
– Ни в коем случае! Должны же мы отметить, так сказать, ваш приезд в наши скромные пенаты? Итак, за вас, несравненная Нина Александровна! – Эдуард Петрович выпил, снова взглянул с укоризной и принялся торопливо чистить шкурку с картошки «в мундире». – Сейчас-сейчас, я организую вам закусочку. Пища богов! Ничего нет лучше россейской картошечки, завезенной в наши просторы царем-батюшкой, благословенным Петром Алексеевичем… Ну, полрюмочки, голубушка?
– Нет-нет, извините, я не хочу.
Эдуард Петрович больше не настаивал. Когда он выливал себе в стопку последние капли из бутылки, его рука заметно подрагивала. По-видимому, как и большинство художников, он был человеком сильно пьющим.
– Сударыня, я поднимаю мой «бокал» за блеск дивных глаз, за пламень ланит, за ваши божественные ручки! – Лихо опрокинув в рот заключительные полстопки, Эдуард Петрович как-то странно захихикал и вдруг, схватив за запястье, жадно прилип губами к ладони. – Несравненная… чаровница! Наконец-то мы сегодня сольемся в экстазе!
Не успела она что-либо сообразить, как больно ударилась затылком о землю. В спину вонзился острый сучок, а Эдуард Петрович, навалившись руками на плечи, все крепче прижимал к земле.
– Эдуард Петрович, что вы делаете? Отпустите меня!
– Мадонна моя, я чувствую всем телом, всем организмом, как ты изнываешь от страсти. Какие круглые, тугие перси! Богиня… Ну, обними меня, лобзай, моя ветреная куртизанка!
– Пустите, Эдуард Петрович! Да что же это такое с вами?
– Возбуждай меня, сладострастная, возбуждай! Приблизь, прелестница, минуту взаимного упоения. Какие полные бедра! Сейчас снимем твои шелковые трусики, и ты окажешься на верху блаженства…
Обезумев от ужаса, она впилась ногтями в искаженное до неузнаваемости, похотливое лицо Эдуарда Петровича и, когда он отпрянул, взвыв от боли, изо всех сил ударила его ногой один раз, другой, третий… Истерически закричала и не узнала свой голос – Эдуард Петрович кубарем летел вниз, в бездонный овраг… Так ему и надо! Она кинулась наверх, в лес, домой, но упавшие на лицо волосы моментально напомнили о забытой в овраге сумке с запасными шпильками, деньгами и ключами от квартиры…
Сумочка белела внизу, все так же под кустом папоротника, а из густой зелени и бурелома не раздавалось ни звука, ни шороха.... Где же он? Необъяснимая зловещая тишина могла иметь лишь одно, очень страшное, объяснение: он разбился насмерть! Голова пошла кругом: выходит, она убила человека? Что же теперь будет? Бесконечный позор, суд, тюрьма, девочки останутся без мамы…
Осыпалась земля под ногами, босоножки на коже скользили по крутому склону, мерещилось распростертое, истекающее кровью тело, от страха колотила дрожь, но, шаг за шагом, она спускалась вниз и, чтобы не свалиться в пропасть, цеплялась за шершавые стволы, колючие иголки, наматывала на руку тонкие березовые ветки. Они врезались в руку, и боль еще сильнее обостряла ощущение кошмарной реальности.
За кучей валежника что-то зашуршало. Хрустнула ветка… О господи! Прямо навстречу карабкался на четвереньках Эдуард Петрович! Скорая помощь ему явно не требовалась.
– Ты спешишь ко мне, моя пылкая мадонна? Сейчас мы вновь предадимся страсти!
Еще мгновение, и он схватил бы за ногу.
– Куда же ты? Не уходи! Вернись, коварная!
Колючий, жгучий, зудящий лес, казалось, не закончится никогда… И все-таки есть бог на свете! – продравшись сквозь елки, она выскочила почти что на трамвайную остановку.
Из-за поворота выползли два сцепленных вагончика. Оставшихся сил хватило лишь на то, чтобы упасть коленями на ступеньки и ползком забраться в вагон.
По-пролетарски повязанная косынкой кондукторша с подбитым глазом взяла три копейки, оторвала билет от рулона, болтавшегося на тощей груди, и с большим пониманием покачала головой… Ой, как же стало стыдно! Получалось, что она, Нина, «любезнейшая Нина Александровна», ничем не отличается от этой сизой кондукторши, побитой алкоголиком-мужем или сожителем вроде Клавиного санитара.
6
Галка слушала взволнованный рассказ вполуха, хотя вчера прямо умирала от любопытства, когда, позвонив с предложением пойти завтра пообедать в «Метрополь», услышала в ответ:
– Извини, я не пойду. Нет настроения.
– А что случилось, Нинуль? Расскажи!.. Не по телефону? Тогда тем более пойдем! Пообедаем, развеемся! Исправим твое настроение.
И вот теперь, когда они сидели в «Метрополе», Галкино внимание было приковано к столику у фонтана, за которым обедала компания мужчин среднего возраста. Двое, явно командировочные, выглядели по-провинциальному невзрачно, зато третий, чернобровый красавец в отличном импортном костюме, был вылитый Жан Марэ.
– Галь!
– А?.. – Застигнутая врасплох, Галка нимало не смутилась. – Нинуль, ты меня извини, но я, хоть убей, не пойму, для чего ты связалась с этим старым нищим. Какие-то бараки, овраги, сараи! Это вообще о чем?
– Я же тебе все объяснила! Если б ты слушала…
– Нинуль, а почему ты, собственно, так возмущаешься? Насколько я могу судить, ты сама во всем виновата. Часами трепалась с мужиком, подавала ему авансы. И еще какие! Поперлась к нему в гости, потащилась в лес! Кстати говоря, ты еще отделалась легким испугом. Этот алкоголик вполне мог дать тебе палкой по башке и изнасиловать.
– Ну что ты говоришь! Он же в сущности интеллигентный человек.
– А-а-а, понятно! Значит, интеллигентный! И ты рассчитывала, что в лесу он будет читать тебе Гомера в подлиннике?
– При чем здесь Гомер? Я же сказала тебе, он художник. Я думала, что он пошел за мольбертом, чтобы сделать эскиз моего портрета.
– Эскиз?.. Ха-ха-ха!.. Ох, и наивная ты у меня! Неужели ты до сих пор не знаешь, для чего мужик ведет бабу в лес? – Галка опять громко расхохоталась, стрельнула глазками и, раздосадованная равнодушием чернобрового, скривила губы в усмешке. – Учти, Нинуль, если мужик к тебе прилип, то вовсе не для того, чтобы рисовать твои портреты или разглагольствовать об искусстве. Ему что, потрепаться больше не с кем?
– Может быть, и не с кем. Он человек одинокий.
– Не придумывай! Хочешь мое мнение?.. По-моему, этот твой Су'сло – такой же художник, как я китайская императрица. Великий живописец так и не продемонстрировал тебе свои шедевры последнего периода?.. Вот, видишь! Уж поверь мне, будь он художником, он заставил бы тебя часа три восхищаться своей «гениальной» мазней.
– Ты считаешь, он выдумал про художника? С какой целью?
– Чтобы склонить к сожительству. Побыстрее затащить в постель, вернее, в овражек. А как еще мог охмурить тебя этот нищий сластолюбец? Сообразил, что дамочка не из колхозного крестьянства, вот и насвистел тебе, что он Леонардо да Винчи… Ах, да, я забыла, он авангардист! Знаем мы этих авангардистов! Небось, выперли в свое время из училища за профнепригодность, вот он и прикидывается авангардистом, непризнанным гением, а сам малюет афиши для кинотеатров или плакаты к Седьмому ноября. Народ и партия – едины!.. Ха-ха-ха! – Снова развеселившись, Галка в один глоток допила шампанское и придвинула вазочку с подтаявшими шариками мороженого.
– Галь, не может человек так беспардонно врать. Чего ради?
– Я тебе уже сказала: ради удовлетворения полового инстинкта. А заодно и себя ведь не грех потешить собственным враньем. Очень, кстати, распространенное развлечение среди бездарей и неудачников. Вот тебе примерчик. Не так давно таскался к нам в редакцию один «прозаик». Заливался соловьем! В «Советском писателе» у него выходит трехтомник, на «Мосфильме» запускается картина по его сценарию, на днях он заключил договор со студией Горького, а через неделю-другую и нас осчастливит новым романом в двух книгах. Что ты думаешь? Звоню своей знакомой в «Совпис»: Маргарита Сергевна, у вас, я слышала, выходит трехтомник Климова? С Марго чуть истерика не сделалась от смеха. Оказывается, этот Климов, бывший муж ее приятельницы, за всю жизнь написал три строчки: книга первая, часть первая, глава первая… ха-ха-ха!..
Ох, уж эта Галка! Всех-то она выведет на чистую воду, всех пригвоздит к позорному столбу! Все-то у нее неудачники, бездари, вруны, у всех половые инстинкты, сожительство, дешевые интрижки. Лишь она одна непогрешима, и только у нее одной каждый раз великая любовь, необыкновенный, возвышенный роман! Причем всегда с выдающейся, неординарной личностью: с главным редактором, либо со знаменитым театральным режиссером, либо с диктором телевидения. Страстные признания в любви, рестораны, такси, корзины цветов! Цветы, шоколадные наборы «в полстола» и прочие крупные подношения Галка «выбрасывает на первую же попавшуюся помойку, чтобы не волновать бедного, старого Балашова».
Впрочем, может быть, все это – сущая правда. В свои сорок с хвостиком Галка выглядит не больше чем на тридцать без хвостика. Красотка! Внешности посвящено все свободное время. Маникюрчики, педикюрчики, парилка, бассейн, массаж. Лучшая портниха, лучший парикмахер, лучшая косметичка. Свободного времени у Галки предостаточно. Родители у нее еще вполне бодрецкие, и Вики полностью под их присмотром. Домработница тетя Фрося убирает, стирает, ходит на рынок, готовит, а Галка порхает. Свою «зарплату» тратит исключительно на «булавки», за шубы и курорты расплачивается Балашов – член-корреспондент Академии наук…
Стоило задуматься, отвлечься на минуту, а ситуация изменилась коренным образом: теперь «Жан Марэ» кидал на Галку пламенные взоры.
Украдкой подмигнув подруге, Галка опять потупила глазки и вскинула их с необычайным изумлением, когда официант поставил перед ней на стол бутылку шампанского «Абрау Дюрсо» и вазу с первой, желто-красной, черешней:
– Девушки, это вам посылает Альберт, вон с того столика. Угощайтесь.
Альберт обворожительно улыбался. Кивнул и, как только Галка, улыбнувшись в ответ, двумя пальчиками взяла ягодку и поднесла к губам, вылез из-за стола и походкой уверенного в себе мужчины решительно направился к «девушкам». Зардевшаяся Галка успела лишь шепнуть:
– Нинуль, ты меня сильно презираешь?
– Ни капельки, я тебе даже зави…
Глава седьмая
1
Зеркало в примерочной, будто нарочно, подчеркивало все недостатки, увеличивало, но даже в нем было видно, что темно-коричневая шубка из блестящей норки идет необыкновенно. Очень красивая! Пожалуй, ничуть не хуже, чем у соседки из второго подъезда, жены директора комиссионного магазина на Комсомольском.
– Как, Нин, нравится?
– Конечно, нравится. Только очень уж дорого! Четыре тысячи двести рублей! Это больше, чем когда-то стоила твоя «волга». Давай еще подумаем?
– А чего думать-то? – Леня рассердился и, даже не дождавшись, пока она отдаст роскошную шубу продавщице и переоденется в свое еще вполне, между прочим, приличное зимнее пальтишко с енотовым воротником, направился к выходу.
По лестнице спускался впереди, небрежно держа в руке новые кожаные перчатки из «Власты». Такой «антересный» в длинной дубленке, синем мохеровом шарфе и, по моде, без головного убора, что невольно закрались сомнения: может быть, действительно надо купить эту шубу? Чтобы соответствовать шикарному Леньке.
– Ну куда ты помчался? Дай я возьму тебя под руку! Иначе мы с тобой потеряемся.
Народу в ГУМе – дикое количество! Такое впечатление, что здесь собрался весь Советский Союз. С трудом продрались сквозь толпу на первом этаже и, распаренные от жары и давки, еле выползли на улицу Куйбышева, где Леня поставил машину.
– Так чего, будем покупать?
– Нет, наверное, нет. Безумно дорого! Скажи, зачем мне в сорок пять лет такая шуба? Куда я в ней пойду? По магазинам? В очередях толкаться?
– Можно подумать, ты, кроме магазинов, никуда не ходишь! В гости, в театр, в ресторан, да куда угодно! Еще лет десять пройдет, тогда уж, может, будет и ни к чему, а нынче в самый раз. Ты у меня еще ого-го! Особенно в мехах! – Милый Ленечка расхохотался и, обняв за плечо, игриво прижал к себе.
– Я, право, не знаю, дорогой. Честно говоря, лучше бы купить шубки девочкам. Не норку, конечно…
– Опять девочкам! Они у нас и так наряжены, как куклы, чего только нет! – Леня явно разозлился: подойдя к машине, сначала никак не мог попасть ключом в замок, потом резко распахнул дверцу. – Хотел тебе подарок сделать, чтоб ты у меня как человек была одета!
– А так, что же, я одета не как человек? – Теперь уже и самой стало обидно: чем это она плохо одета? Хамство какое-то!
Леня молчал, зло переключал свои «передачи». Обиженная, она тоже молчала, хотя, скорее всего, была неправа: раз Ленечке так хочется сделать ей подарок, то отказываться – просто свинство. Вернулся третьего дня домой, румяный с морозца, сияющий, прямо с порога торжественно объявил:
– Ну все, Нин! На книжке у меня порядочная сумма собралась, на днях получу деньги за учебник, и купим тебе норковую шубу! Будет тебе от меня подарок к нашей серебряной свадьбе. Поедем в субботу в ГУМ, я там сегодня уже кое-что присмотрел…
У гостиницы «Россия» отчаянно взвизгнули тормоза, тряхнуло вперед, назад, от страха перехватило дыхание, но не за себя, за Леню с его стенокардией: если такой опытный водитель, как он, чуть не вылетел на «красный», значит, расстроен ужасно.
– Ленечка, купи мне, пожалуйста, эту норку! По правде сказать, я о такой мечтала всю жизнь. Не сердись на меня, Лень! Я не подумала. В последнее время я вообще что-то туго соображаю.
– А чего это ты вдруг стала туго соображать? Раньше за тобой такого не наблюдалось.
– Я очень волнуюсь за Инусю. Что-то с девочкой происходит не то. Она стала на себя не похожа. Нервная, раздражительная.
– Небось, влюбилась? Двадцать лет уже, пора.
– Не знаю. Я ничего теперь о ней не знаю, понимаешь?
2
Завтра Новый год, а настроение – хуже некуда. Все валится из рук. Начинку для пирожков пересолила, сожгла печенье. А как не сжечь, когда в соседней комнате плачет любимая девочка и все мысли только о ней? Главное – не знаешь, как к ней подступиться, чтобы утешить, хоть как-то помочь. Недавно рядом был милый, родной человечек, верная мамина помощница и подружка, осенью что-то произошло в Инусиной жизни, и все! С тех пор она словно чужая, молчит и молчит. Кто мог предположить, что у Инуси такой скрытный характер?
У свистушки Женьки, наоборот, от мамули никаких секретов, только и знает, что хвастаться своими победами.
– Мамуль, что я тебе сейчас расскажу, умрешь! Представляешь, Вовик Чумаков из нашей группы мне сегодня опять признался в любви! Такой дурак! Сколько можно? Я же ему сто раз говорила, что люблю другого. Ну, ты знаешь, Сашу Быстрова, черненький такой, симпатичный, помнишь? Мамуль, ну как же так, ты Сашку не помнишь!
Да разве запомнишь всех ее Вовиков, Юриков, Толиков, бесконечных Саш и Андрюш? Их целый хоровод. Обрывают телефон с утра до ночи, надоели до чертиков! Или дома толкутся, не успеваешь поить их чаем. По прежним понятиям, не такая уж Женька и раскрасавица, зато по современным стандартам – «клёвая девица»: тощая, длинная, ноги, как теперь говорят, «из ушей растут», большеглазая, курносенькая. И жутко самоуверенная! Куда там! Так нахально разговаривает со своими кавалерами по телефону, что на их месте, кажется, не позвонила бы больше никогда, а эти дурачки звонят снова и снова. Смущаются еще совсем по-детски, не поздоровавшись, басят в телефон: «Женю можно? Женя дома? Позовите Женю!» – и, если вертихвостки дома нет, испуганно кладут трубку… Испугаешься, когда такая конкуренция! За Женькой, во всяком случае по ее вдохновенным рассказам, ухлестывает весь институт, а учатся там по преимуществу одни мальчишки. Это не Инусин филологический факультет педагогического института – один-единственный парень в группе, и тот хроменький «белобилетник».
Крем для торта взбился вполне хорошо, теперь можно наконец-то присесть на табуретку и, поглядывая за тем, как в духовке поднимается тесто, немножко утешиться – послушать концерт Георга Отса. Замечательный голос!
…Цветы роняют лепестки на песок, никто не знает, как мой путь одинок… Вот, и Инусе, должно быть, сейчас тоже очень одиноко…
* * *
Цветы роняют лепестки на песок, никто не знает, как мой путь одинок… Хоть бы мама догадалась и выключила наконец своего занудного Отса! И без его завываний такая тоска, что хочется умереть! Завтра Новый год. Женька смоется в компанию, а старшая сестра, недотепа, опять будет встречать Новый год с родителями и их друзьями. Все будут пить шампанское и желать друг другу счастья. Разве они понимают, что такое счастье?
В дневнике – знаменательное совпадение! – осталась лишь одна чистая страница. Как раз для того, чтобы подвести черту под прошлым, написать крупно, четко, окончательно: Клянусь! С первого января семьдесят первого года я начинаю новую жизнь! Без слез, без воспоминаний…
С облегчением вздохнув: на свете счастья нет, но есть покой и воля! – она подложила подушку под спину, открыла учебник по «зарубежке», но сосредоточиться опять не получилось – захватили радостные мысли о новой жизни. Через два года она закончит институт, пойдет работать в библиотеку, или в музей, или по обещанной протекции тети Гали Балашовой в редакцию, что еще интереснее, и все будет прекрасно… Нет, ничего прекрасного уже не будет! Никогда… Ну и пусть на глаза наворачиваются слезы! Ведь она поклялась не вспоминать и не плакать с первого января, а сегодня только тридцатое декабря. Да и как забудешь те волшебные – голубовато-желтые, дымчатые – сентябрьские дни? Предопределенные судьбой…
В то «роковое» воскресенье она проснулась на рассвете. За темными шторами бубнил дождь… Вот и хорошо! Лишний повод, чтобы не идти вечером в компанию. Никому она там не нужна! А если и нужна, то только потому, что притащит пирог, испеченный вместе с мамой, и громадную кастрюлю салата оливье. Потом, когда все будут танцевать, курить и целоваться, «хозяйственная Инуся» перемоет на кухне посуду… Никакая она не хозяйственная! Просто лучше мыть посуду, чем сидеть на диване и ждать, когда кто-нибудь из воображал-мальчишек, которых в компании всегда меньше, пригласит тебя танцевать.
Утром ненадолго выглянуло солнце, и настроение изменилось: нельзя же все время сидеть дома! Сколько можно читать, вязать шапочки из мохера и смотреть по телевизору фигурное катание? Нужно выбросить из головы всякую чепуху и веселиться, как другие девчонки. Пора, Инуся, избавляться от комплексов!
Накрученные на пиво волосы пышными волнами легли на плечи, ресницы, накрашенные Женькиной тушью, стали длинными-предлинными. Немножко маминой бледно-розой помады, чуть-чуть компактной загарной пудры, купленной «на всякий случай», и получилась не Инуся, а прекрасная незнакомка! Маме с папой очень понравилось.
– Ну девки, вы у меня даете! Называется, смерть парням! Хороша, Инка, хороша!
– Правда, Инуся, замечательно! Смотри, как тебе идет красный цвет. И эта мини-юбочка. А ты не хотела носить ее. Молодец! Будешь сегодня самой красивой.
Японский зонтик с розами сделал сумрачный вечер ярким, радостным. Перепрыгивая через лужи, она выбежала на Комсомольский, поймала такси и уверенно уселась на переднее сиденье, рядом с шофером, хотя раньше стеснялась и всегда садилась только сзади. Шофер, симпатичный молодой парень, всю дорогу рассказывал смешные истории про своих пассажиров, а на улице Фотиевой, под проливным дождем накрывшись с головой курткой, затащил тяжелую сумку с пирогом и салатом в подъезд и спросил телефончик. Телефончик она, конечно, не дала, однако в квартиру на втором этаже влетела в отличном настроении.
– Инуся, где ты пропала? – закричали девчонки. – Пора накрывать на стол! Скоро придут ребята! – Девчонки разглядывали с изумлением, но почему-то ничего приятного не сказали.
Обычная компания – девять девчонок из педагогического и пять мальчишек из МАИ – собиралась отмечать начало нового учебного года.
– Нет, мужичков будет шесть, – неожиданно сообщила Светка. – Витька сказал, что притащит своего родственника из Горького.
Девчонки завозмущались и захихикали:
– Зачем нам нужен этот провинциал? – Да пусть поокает!.. Хи-хи-хи… – А сколько ему лет? – Двадцать семь. – О, так ему уже на пенсию пора!
Когда он вошел, первая мысль была: викинг! Герой легенд и сказок. Только викинги обычно суровые, а этот парень в модном грубом свитере и джинсах иронично улыбался. Не сходившая с его лица ироничная улыбка была не надменной и не обидной, потому что предназначалась не кому-то конкретно, а словно бы всему миру. За столом он оказался рядом, но пока еще не обращал никакого особенного внимания на соседку справа. Он сам был в центре всеобщего внимания: произносил смешные тосты, играл на гитаре и здорово, как настоящий артист, рассказывал анекдоты про Василия Ивановича Чапаева. Девчонки хохотали и умоляли рассказать еще и еще.
– Все, баста! Господа артисты малость притомились, они хочут выпить и подзакусить… Девочки, кто из вас испек этот потрясающий пирог?
– Это Инуся!
Обернувшись, он легким движением откинул назад светлые волнистые волосы и облокотился на стол так, что на несколько долгих мгновений они оказались только вдвоем:
– Вы?!
– Я… то есть, нет. Это мама… то есть мы с мамой…
– Я не о том, я знаю, что красивые девушки не умеют печь пироги. Признавайтесь, это вы? Вы в сновиденьях мне являлись?
Зажгли свечи, погасили свет, из похрипывающего магнитофона вырвалась хорошо знакомая песенка, под которую обычно перемывалась посуда, но сегодня убежать на кухню заставила невыносимая мысль: сейчас он пригласит танцевать Ольгу или Светку. Кто-то вошел на кухню следом. Оглянуться было страшно – вдруг это не он? Близко-близко, над ухом, послышался шепот:
– Полностью – Станислав Андреич Киреев. Коротко – Слава. А мне можно называть тебя Инусей? Тебя невозможно называть иначе.
Она растерянно кивнула, Слава покивал точно так же. Он не передразнивал, просто шутил, и они рассмеялись вместе.
– Покурим, Инусь?
– Спасибо, я не курю.
– Я и не сомневался. Хотя сам, признаться, грешен. Инусь, я пока пойду покурю с девчонками, а ты приходи танцевать. Но, чур, только со мной! Договорились?
Танцевать с ним! Едва не задохнувшись от счастья, она бросилась в ванную, чтобы причесаться, долго смотрела на свое отражение и не могла поверить, что эта красивая, счастливая девочка в зеркале – она, Инуся. А танцы тем временем кончились! В полумраке комнаты Слава перебирал струны гитары: Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой, месяц кончается март, скоро нам ехать домой… Он пел о какой-то иной, недоступной, романтической жизни, так не похожей на ее, Инусино, бледное существование. И та девушка, вместе с которой он ездил на Домбай, конечно же, тоже была совсем другой – высокой, длинноногой и очень современной.
Снова включили магнитофон. «Белый танец!» – крикнула Светка и потащила Славу танцевать. После Светки в него вцепилась Наташка, за Наташкой Ленка, за Ленкой Ольга. Сначала он украдкой разводил руками: мол, ничего не могу поделать, вот привязались! – но очень скоро его смеющиеся глаза перестали искать девочку на диване.
Проглотив слезы, она потихоньку ушла на кухню, быстро запихала в сумку грязную кастрюльку и противень, схватила плащ с вешалки и кинулась к входной двери…
– Инусь, ты что, уже уходишь? Подожди, я провожу тебя! Только захвачу гитару и скажу всем «до свидания»… До свидания всем!
Девчонки застыли, как в финале пьесы Гоголя «Ревизор».
С гитарой под мышкой и с громыхающей сумкой в руке Слава шел рядом, шутливо подделываясь под маленькие, торопливые шаги и так же шутливо поглядывая в темное, облачное небо, рассказывал, как этим летом две недели беспрерывно мок под проливным дождем, спускаясь вместе с друзьями на байдарках по Чусовой… Долгий путь от универмага «Москва» по Ленинскому, мимо парка культуры, через Крымский мост и по Фрунзенской набережной показался до обидного коротким.
Следующий вечер вдвоем был наполнен классической музыкой. Раньше классическая музыка представлялась скучной, непонятной, бессмысленной. Как говорила мама, «Инусе медведь наступил на ухо и еще немножко потоптался». В тот необыкновенный вечер в Большом зале Консерватории на концерте Владимира Крайнева сначала она лишь старательно слушала Прокофьева и вдруг, во втором отделении, почувствовала, что этот загадочный мир музыки ей не чужой. В нем так хорошо! Особенно вдвоем со Славой.
Концерт закончился, публика начала расходиться, только Слава все еще не мог расстаться с музыкой – задумчиво смотрел на сцену. Минуту, две…
– Слава! – Она осторожно коснулась плеча в клубном пиджаке. Слава не ответил.
Прошло еще несколько минут, в зале становилось все темнее, и в душу закрался страх.
– Слава, что с тобой?!
– А?.. Что?.. Ой, извини, пожалуйста, Инуся! Я всего-навсего задумался. Никак не мог решить одну безумно интересную задачу.
– Решил?
– Разумеется. Под Прокофьева голова у меня всегда работает отлично!
Слава – удивительный! Красивый, образованный, умный. Он все оценивает по-своему, тонко, глубоко. Свободно говорит по-французски, читает по-английски и по-немецки, блестяще знает литературу, историю, философию, музыку, живопись, хотя занимается теорией каких-то «графов»…
Дожди улетели куда-то, и обрушилось пронзительное бабье лето. Хотелось петь от счастья и гулять, гулять, гулять по шуршащим под ногами листьям бульваров. Дворники сгребали листья, жгли костры, и легкий, сладкий, голубой дымок стелился, клубился, окутывал неподвижные желтые деревья и приятно щекотал нос.
– Люблю московские бульвары! В общем-то ваша Москва – город прозаический, купеческий. В бульварах же есть какая-то загадка, нечто импрессионистское. Особенно осенью, когда все краски размыты. Давай как-нибудь обойдем с тобой все? Помнишь, как пел Ив Монтан? Кольцо Больших бульваров обойти хотя бы раз! Когда я стану всемирно известным математиком, то непременно отправлюсь в Париж и первым делом обойду все бульвары! – Рассмеявшись, Слава обнял за плечи и впервые легко коснулся губами щеки. – Пойдем в кино, в «Россию»? Очень хочется побыть с тобой в теплой темноте.
На огромном экране наши войска брали Берлин. Стреляли танки, гремела артиллерия.
Но она не видела и не слышала ничего: Слава один за другим целовал ее пальцы, а когда на экране была ночь, отбрасывал губами волосы со щеки. Двухсерийный фильм закончился невероятно быстро. Или так показалось? На Тверском бульваре уже зажглись фонари.
– Дурацкий фильм, правда, Инусь? Если все было так победоносно, то почему погибли двадцать миллионов советских людей? Впрочем, не мне судить о недостатках или достоинствах этого кинища, я смотрел лишь на тебя… Куда пойдем теперь? Не пропустить ли нам по рюмочке?
В шашлычной у Никитских ворот, в дымном, жарком зале, переполненном запахами кавказской кухни и гулом голосов, после двух рюмок сладкого, крепкого вина под шашлык «по-карски» голова начала кружиться, кружиться, кружиться, а после третьей начали мучить подступающие к горлу слезы: завтра ночью Слава уезжает!
В последний вечер она ждала Славу на скамейке возле университета. Ждала ужасно долго – сорок минут! – вглядываясь во всех молодых ученых, выходивших из массивных дверей высотного здания, и с каждым новым незнакомым лицом теряя надежду: они разминулись! Когда же на улицу вышел и побежал навстречу веселый викинг в черном плаще, она поняла: со Славой разминуться невозможно! Он ни на кого не похож! Он необыкновенный!
– Прости, Инусь! Сегодня последний день конференции, и, как обычно, под конец завязалась весьма плодотворная дискуссия. Пойдем побродим?
В темных аллеях на Ленинских горах тоже шуршали листья. Слава почему-то молчал.
– Ты опять решаешь какую-нибудь задачку?
– Уже решил. Рядом с тобой мне удивительно хорошо думается.
Скамейка в кустах еще густой, зеленой сирени была холодной и влажной от вечерней росы. Слава подхватил и усадил к себе на колени:
– Ты такая легонькая! Как маленькая девочка… Ты будешь меня ждать, девочка Инуся? В ноябре у меня защита, так что я приеду нескоро, но звонить тебе буду каждый божий день…
«Каждый божий день», лишь только раздавался звонок, она летела к телефону, недели через две нарочно перестала подходить – ведь в жизни все устроено по «закону подлости»: если не подойдешь, то позвонит именно он. Не помогло…
Прошло три с половиной месяца, как Слава уехал. Чего еще ждать? А сегодня тем более – со вчерашнего дня не работает телефон. Мастер так и не явился… И хорошо, и отлично, и замечательно! Пусть совсем не приходит!
Строчки в учебнике сливались. Звонок в дверь поверг в еще большее отчаяние: все-таки притащился этот чертов мастер! Сейчас починит телефон, и опять страдания…
– Инусь, можно? – Не дожидаясь ответа, какая-то возбужденная, раскрасневшаяся, мама прошмыгнула в дверь и зашептала: – Там пришел молодой человек…
– А мне какое дело? Или ты решила сосватать меня за телефонного мастера? Думаешь, я больше никому не нужна?
– Что ты, что ты, дружочек! Зачем мне тебя за кого-то сватать, когда к тебе вон какой красавец явился!
– О чем ты говоришь? Я не понимаю. Кто явился?
– Молодой человек. Отрекомендовался как Станислав Андреевич, а коротко – Слава. Давай-ка быстренько причешись и переоденься! Как говорит Женька, наведи марафет. А я пока предложу твоему Славе чаю и займу его светской беседой. – Ласково потрепав по руке, мамочка хитренько, точно как папа, подмигнула и понизила голос до шепота. – В твоего Славу я и сама влюбилась бы, пожалуй! Где ты нашла такого красавца?
Лишь только за мамой закрылась дверь, ее самая счастливая на свете дочь подпрыгнула на кровати: «Ура! Завтра Новый год!» – выдрала последнюю страницу из дневника и разорвала дурацкие клятвы на мелкие кусочки.