Пока рассматривала и поковыривала поврежденную шляпу, самолет запустил двигатели. Быстро разогнался на полосе – и рывками пошел вверх. От первого же ее подбросило и крупным броском отправило точнехонько на колени к постороннему мужику. А тот вроде и не удивился даже, легко ее ссадил и что-то попытался прокричать, но слова слилось с ревом двигателей. Тогда он придвинулся прямо к ее голове, практически влез губами в ее ухо и проорал: «Часто летаю! Всегда так! Не волнуйтесь!» А я и не волнуюсь, – ответила она тихо, и он почему-то прекрасно ее услышал.
Минут через десять в грузовом отсеке стало холодать. Сначала было даже в кайф – это понятно, после 40-то градусной жары. Но еще минут через двадцать – у нее уже зуб на зуб не попадал. Мужик этот опытный, которого она так и не разглядела, достал фляжку, хлебнул сам, протянул ей. Она с ужасом глотнула тоже – что-то запредельно крепкое, даже понять не успела. А он уже тянул с себя пиджак, чтобы ее укутать. Ишь какой заботливый, – успела подумать. А дальше было как со шляпой – она подняла на него глаза, и вдруг замерла на вдохе.
Нет, он не был ослепительно красив, или, например, по-аполлоновски совершенен в фигуре. Просто мужик средних лет, лысоватый, с крупными чертами лица, поджарый такой, наверное, интересный. Но всего этого она не отразила. А отразила только его глаза, в которые нырнула против своей воли, как будто кто толкнул. И он стоял перед ней с пиджаком на вытянутой руке, дурак дураком, и она перед ним с этой дурацкой тоже тяжелой фляжкой, и смотрели, смотрели, смотрели… А потом самолет тряхнуло в очередной раз, бросило их друг к другу, и дальше она запомнила только дикое и такое неуместное по всем внешним параметрам ощущение наплывающего счастья под ровный гул двигателей. Ну еще, пожалуй, то, что холодно больше не было.
А вот про Нютку она за эти часа два полета и не вспоминала.
Пересадочный узел
– Не знаю, почему, он у меня всегда из виду теряется.
– Да не пеГеживай, его легко в толпе найти. Он же в оГанжевойхеГне.
Майка обожает подслушивать эти случайные разговоры. В метро, на улице, в переходе каком-нибудь. А особенно урожайное место – вот этот транспортный узел рядом с домом, который она проходит насквозь каждое утро. Рядом студенческая общага, и снует толпа вчерашних подростков, за которыми она уже давно порывается начать записывать.
– Ты сегодня на учебу?
– Не, на работу. Прикинь, там к восьми, а я сегодня в 8:20 только глаза продрал.
– Фига даешь. И что теперь тебе сделают? Уволят?
– Да не.
– Из зарплаты вычтут?
– Да вряд ли…
– А что тогда?
– Да просто спросят – а ты не охуел?
И Майка идет за этими двумя, и давится беззвучным смехом. Она не так давно вместе с Нюткой живет в Москве, но уже любит этот дикий город, и потихоньку привыкает к этой легкости, к налету почти одесского юмора, который здесь можно услышать в любой очереди. И также, как в Одессе, никто этого не замечает.
Сегодня она в «хляпе». В тот раз, когда сел их самолет, выскочила так быстро, на ходу закалывая волосы и думая уже только о Нютке, что про шляпу просто забыла. Но он заметил, тоже выскочил следом, догнал. И она вынуждена была остановиться, обернуться и оглядеть его уже на земле. Владислав, – сказал он, протягивая шляпу, – а вы? А какая разница, – выдохнула, – прощай, Владек. Почему Владек? Откуда это нелепая и польская что ли интонация выскочила, из каких глубин сознания? Может, предчувствовала каким-то образом, что будут в ее жизни лет через …дцать сплошняком эти Вацлавы, Тадеуши, Войцехи? И развернулась, и почти побежала. Только в висках стучало это непонятное: Владек! Владек!
Так вот, после той поездки в Ташкент, когда были позади все медицинские манипуляции и опасности, выпавшие на ее и Нюткину долю (и о чем Нютка, слава богу, потом благополучно забыла), и попала она наконец-то домой, то первым делом забросила шляпу на тот самый мамин шкаф, откуда тремя неделями раньше и стащила. Только теперь шляпа была липкая и местами заасфальтированная, но чистить ее Майка не стала, и маме не позволила. Вот и выбросить рука не поднялась, и видеть – невозможно, как будто несчастная вещь – свидетель то ли ее позора, то ли, наоборот, чего-то такого нереального, чему и описания нет. Но когда переезжали с Нюткой в Москву, оставить шляпу она не смогла. И здесь уже – отнесла в махонькую химчистку в соседнем доме, и вымочили шляпу в какой-то вонючей фигне, и отчистили. Она полюбовалась – и снова спрятала. И не достала бы, если б не жахнула сегодня эта адская и почти ташкентская жара с бьющими прямо в макушку солнечными лучами. Для такой погоды одесская шляпа – спасение. И стоило нацепить ее на голову, как застучало, как и тогда: Владек, Владек! И следом уже свое собственное, тысячу раз у самой себя спрошенное: твою мать, да что это было-то?!
И первая половина рабочего дня – а трудилась она тогда уже не в театре, но недалеко пока ушла от завлита – разбирала в одной газетенке бесконечные читательские письма – прошел под тенью этого воспоминания. А в обед вышла на полуденный зной за едой, и опять припомнила проклятый Ташкент. Есть не хотелось, она купила бутылку воды и стала бесцельно бродить по улочкам-переулочкам, которых целая туча примыкала к их офису почти в центре Москвы. В какой-то момент нашла скамеечку в глубокой тени и с удовольствием присела. Воткнула «уши» и в предвкушении нажала кнопку. А вот глаза закрыть не успела. Потому что сквозь эти соломенные поля, отгораживающие ее от всего мира, проступила тень человека, который умудрился как-то незаметно подкрасться и теперь стоял в двух шагах. И не уходил, хотя она сделала вид, что ничего не замечает. Повидавшая на своей должности за последние пару месяцев уйму психов самого разного калибра, она мысленно выругалась и приготовилась к обороне. Повернулась, приподняла поля шляпы. Вдохнула судорожно: Вла… А дальше не получилось. А он все смотрел, смотрел – и ее медленно и неудержимо втягивало в эти самые обыкновенные, но почему-то такие родные глаза постороннего мужика.
Это потом он расскажет, как искал ее после того полета, как пытался узнать даже и через ташкентский аэропорт, кого они подсадили на этот полулегальный военный борт. И конечно, в силу и отсутствия документов, и того, что палиться никто не хотел (как это вообще возможно – посторонние в самолете, который и так летел еле-еле – перегруженный абрикосами!) – ничего не узнал. Так она и осталась для него девушкой под кодом «шляпа, Ташкент». До того самого дня, когда полетел в командировку в Москву на пару дней, и в перерыве на конференции по какому-то сиюминутному желанию пошел не обедать в прохладном ресторане – а просто на улицу, побродить, несмотря на нечеловеческую жару, и на какой-то совершенно невыразительной лавочке не обнаружил шляпу. Ту самую или так похожую. И эта мысль – а вдруг та самая – и заставила его застыть над девушкой, не в силах сказать хоть слово. Пока уже сама она, вздохнув и явно приняв его за психа – не выглянула из-под своих огромных полей.