Взглядом нахожу вскрытые письма: те треугольными носами смотрят в потолок. Ругаюсь, ибо Хозяин Монастыря не должен был открывать их без меня. Противясь словам, другими словами Ян осыпает нашу общую знакомую: сквернословит на старом наречии и половину слов – право, такое возможно? – я не понимаю.

– Прошу, успокойся, – говорю сдержанно и рукой приглаживаю его плечо – плечо в ответ отбрасывает мой жест.

– Предательница! – заключает Ян.

– А, может, нет?

– Переписка доказывает обратное.

Обращаюсь к письмам и пробегаюсь по ним несколько раз.

– Переписка доказывает, что Ману вынудили поделиться сведениями о нас, не более. Никаких призывов с её стороны не наблюдаю. Никаких просьб и предложений.

– Не оправдывай.

– Ты не знаешь, в каких условиях она сейчас пребывает. Что ей приходится делать, – рассуждаю я. – Она оказалась вне Монастыря, где получала кров и работу не один десяток лет, где провела большую часть жизни. Что ей делать на непротоптанной почве?

– Это не оправдывает предательства.

– Даже если от того зависела её жизнь?

– Даже, – резко кидает Ян и пригревает край стола; трость встаёт подле.

– Вы, Хозяин Монастыря и Мамочка, предатели в равной степени, – едко замечаю я. – Иногда смолчать равно высказать многое. Однажды ты недоговорил, – припоминаю и наблюдаю раздосадованное лицо, – однажды она сказала слишком много. Вы в расчёте.

Хозяин Монастыря успокаивается: расправляет плечи и перестаёт скалится, пытается взять меня под руку, но получает схожее со своим отторжение.

– Кажется, – предполагает Ян, – одна бы ты поступила верно в обеих ситуациях.

Пытаюсь ухватить в том злой укол, однако подтверждений не нахожу.

– Но не факт, что уцелела бы, – задорно хмыкаю я и вызволяю из кармана портсигар.

Не себе. Мужчина прикусывает сигарету и расслабляется ещё больше, дурманящее облако оседает на моих плечах. Развивая мысль, делюсь, что не знаю, на какие бы поступки и жертвы пошла сама, окажись в черте Полиса. Ян, подхватывая мысль, говорит, что я бы никогда не оказалось в схожей ситуации: мой ум не позволит покинуть Монастырь – перспективный и ныне, и в будущем.

Обращаемся к письмам вновь. Там Ману расписывает дела и приблизительное время их исполнения в монастырских стенах, там Ману пересказывает наш внерабочий досуг, там Ману предполагает наши отношения и возможное их развитие. Отвечает ей Бог Мира; видела его лишь раз (на Шоу, организованным ещё Мамочкой, и в красном платье) и, думаю, с того момента ничего не изменилось: изрешечённый шрамами старец контрастом выступал с молодым и нетронутым Богом Войны.

– Ну что же, – заключает Хозяин Монастыря, – если Бог Мира пожелал этот мир нарушить, мы избавим от мира его самого. Мне поручить это дело тебе?

Мужчина резво отстраняет письмо и, поймав растерянный взгляд, поясняет:

– Я бы отправил Мамочку, будь она здесь. Мамочка любила выполнять грязную работу во имя чистоты Монастыря. Что же касается тебя, Луна…неужели жажда крови прошла? У молодых богов то естественно: сначала они вязнут во власти и способности отнимать жизни по прихоти, а затем боязливо тоскуют по спокойным временам.

– Не соглашусь только из-за твоего тона, – издеваюсь в ответ. – И из-за твоей насмешливой манеры.

– Только?

– У тебя есть головорезы, – плююсь я и вместе с тем толкаю подносимую к лицу сигарету.

Не хочу. Ни того, ни того.

– Боюсь, даже замотивировать не смогу. Деньгами тебя вряд ли удивишь, влиянием пока ты обласкана за счёт Бога Удовольствий и Монастыря, информацией тебя одаривает твой «покровитель», а обещаниям моим ты не веришь.

– Если найдёшь, чем заплатить – я соглашусь. А до того времени – пытавшийся убить нас Бог Мира пускай же рассекает по землям и повторяет свои причуды.

– Что мешает мне отправить названных тобой головорезов сейчас?

– Интерес. Ты заинтересован в поисках моей уязвимости.

– Твоя правда.

А я незатейливо выведываю у Хозяина Монастыря, что бы он сделал и сказал, увидев Ману перед собой.

– Спросил, спит ли она с этим стариком, – выпускает вместе с дымкой Ян. – А затем, независимо от ответа, отправил бы убить его.

– Без права на выбор?

– Либо себя, либо его. Умница Мамочка выберет чужую жизнь, уж точно. Эта кошка, потеряв всякий вкус к жизни, умеет за неё хвататься.

Ян поднимает трость и с её помощью ковыляет к подоконнику.

– Если из-за тебя я останусь хромым – пеняй на себя, – грозится мужчина. А затем шутливо (по-старому) бросает: – Накажу! Да-да, наказания тебе не избежать.

И смеётся.

– Удивительно, – с грустной улыбкой подхватываю я. – Внешняя хромота тебя пугает, а внутренняя – нисколько.

– Иди сюда, радость.

Ян хлопает по коленям – сажусь подле; прихватывает за щиколотки и влетает грустным лицом в плечо. После всего этого…он жалеет меня. Жалеет в то время, как я не жалею его нисколько.

Очерчивающий меня мужской взгляд застревает в области распахнутой рубахи, на зияющем меж грудей восходящем солнце. При нынешних обстоятельствах – увязнувшим в линии горизонта, провалившимся, ибо время его пришло). Хозяин Монастыря касается выведенного рукой Гелиоса рисунка и, словно бы, обжигается. Я же танцую пальцами по костяшкам его пальцев, где выведена надпись об отсутствии святости. Первое, что я смогла прочесть на старом наречии. Первая и единственная истина, которая беспрекословно преследовала и Яна, и меня, и всех нас.

– Это сделал он?

Удивительно, что у Хозяина Монастыря не хватает духу назвать оставившего нас друга по имени.

– Да, это сделал Гелиос, – ударяю я.

– Разреши и мне оставить свою историю?

– Уже. Но давай.

Острые покалывания и заполняющие чернила вырисовывают на руке моей – меж запястьем и локтевым сгибом – летящую стрелу: острую и пёструю. Я восхищаюсь ею и поднимаю руку выше, дабы рассмотреть; пальцы упираются Яну в грудь, а он, пожав плечами, говорит:

– Так и есть. Попала.

Бог

Женщина выходит из воды. Я расчёсываю белоснежные власы её белоснежной лошади. Смеркается, а потому неутомимый ветер обгладывает бледную кожу и велит стройному стану окунуться в шёлковые ткани. Халат падает на её плечи и тонким поясом обвязывает талию, которая обвязана рисунком ползущей змеи. Искуснее картины на теле мне видеть не доводилось.

Женщина приглаживает лошадь и одаривает меня искушающим взглядом. Обеих увожу в дом. Одну кормлю сахаром, другую – ласками. Обхватываю змею в несколько оборотов обхватившую её хрупкое тело. Женщина стаскивает с меня мантию и просит – для тепла – накрыть собою.

Женщина

Я наблюдаю за тем, как мужчина, склонившись над бумагами, выводит тончайшим пером искуснейший вензель. Я наблюдаю за танцующим на горизонте песком, что предвещает скорое прибытие или недавнее отбытие конвоя. Я наблюдаю за редеющей жидкостью на дне двух, примыкающих друг к другу, стаканах. Я наблюдаю за тлеющей сигаретой, оставленной мной в надежде, что мужчина сожмёт её в зубах и, нервно пересказывая чей-то разговор, докурит. Я наблюдаю за Яном и в пару секунд он видится мне былым: до всех наших разговоров, действий и близости. До нашей встречи. Таким, каков он был; каким мне полюбился.

Сбрасываю ноги с подоконника и упираюсь носками в край стола. Недовольный взгляд поднимается с пляшущих букв на меня, а рука обхватывает щиколотку, дабы столкнуть неугодный жест.

– Прекрати, Луна, – говорит занятый. – Ты знаешь правило: не прикасаться к столу.

Напористо привлекаю внимание, вычерчивая босой ногой рисунки по мужской рубахе.

– Прекрати, ну.

Отрывается от бумаг и обращается взглядом, желает прорычать, но вместо того ловит моё довольное лицо. А я ловлю его лицо, обхватывая руками и пригреваясь губами. Мне хочется поцеловать его таким, каков он был в наш первый поцелуй.

Но то не случается. Не чувствую его.

– Прости, – говорю я и быстро отстраняюсь, не позволив рукам взобраться по рукам.

Ян впопыхах прихватывает следом: с того начинается его безумие. Или же оно крепчает?

– Забудь, что я сделала.

– Как это возможно?

– Просто забудь. Выкинь из головы последнюю минуту жизни и занимайся своими бумагами дальше, ладно?

– Ты издеваешься что ли?

– А похоже?

– Да, Луна. На это и похоже.

Хозяин Монастыря откидывается в кресле и сердито скрещивает руки на груди.

– Это неправильно, ясно? – взвываю я, подразумевая его причастность к смерти Бога Солнца, продолжительность траура и всё это непонимание в целом.

– А что есть правильно? – в ответ разит он. – Когда мы делали что-либо правильно?

К тому можно отнести и моё знакомство с Гелиосом, и наш брак, и союз в целом. Всё, что мы делали и к чему приходили – было за счет «неправильно». Но я не удерживаюсь и вновь пробую на вкус губы Хозяина Монастыря.

Бог

Война.

Два сокрушающих слога, сметающих на пути своём мир и мирных, расщепляющих порядок и порядка придерживающихся, обесценивающих и материю, и духовное. Война есть неотделимая часть человеческого характера; внутренняя нужда и – при явлении – чуждая черта. Война – чума. Война же – панацея.

Я наблюдаю редеющие сёла и опустелые армии. Хаос беспричинно опоясывает людей, теплящихся на камнях спокойствия и эйфории. Люди достигают точки невозврата, и обновления происходят средь людей не без помощи рассекающей их поля косы-смерти.

Люди не умеют жить без войны. Они живут ею. Они живут от одной войны к другой, вкушая сладость «после» и вкушая этому «после» в момент «до». Люди – сгусток не имеющей формы субстанции, ибо люди не ведают происходящего и, словно бы, оказываются слепы к грядущему. Война перестала слыть умной; её обесчестили, запятнали и исковеркали. Я жалею её. Но не жалею людей.

Брызжущие слюной правители ярыми жестами переправляют пуганных в угодные им дебри страшного леса, где хищники внимают доброй жертвенности.

Я ступаю по высеченной деревне. Из звуков – мои шаги и редеющий вой средь покошенного забора. Дома ограблены и сожжены, былые жители ограблены и сожжены, мир целиком – ограблен и сожжен. Волею людской. Ради блага одних в поминальную книгу заносят имена других. Этого не может понять даже Бог.

Люди забыли с кем и против кого ведут свои войны, лишь направляющие их руки всё ещё ведают истинные причины. Однако и последние вскоре окажутся под укрытыми забвением и привычкой.

Бог Жизни однажды заверил меня: в войне победить невозможно, все стороны – заведомо проигравшие, ибо несут колоссальные потери, несмотря на конечный результат.

Следующая деревня – со стрекочущими детьми – вымрет от болезней раньше, нежели от голода и печали. Я наблюдаю за маленькой девочкой, сидящей подле оплакивающего павших под завалом родителей юнца; она перебирает камни и на секунду одаривает меня взглядом крохотных глаз. Девочка не внимает происходящему в силу малых лет; так не есть ли война, бесчинство, уродство и прочие недуги мира – лишь оплот воображения, нашего отношения к тому?

Женщина

Хозяин Монастыря, припоминая спор о Боге Мира и Ману, находит для меня уловку.

– Если тебя нельзя поощрить, можно спровоцировать, – говорит он. – Ни одна плата не подвигнет тебя на дело, но изъятие платы с другого – более чем.

– Что же ты пытаешься этим сказать? – не без скуки протягиваю я и следом потягиваю бокал игристого.

– Если не избавишься от Бога Мира – я избавлюсь от Ману.

Не верю и потому отмахиваюсь от злобных речей. Однако Хозяин Монастыря спешит заверить меня в серьёзности намерений.

– Буду считать это отказом, Луна, – подчёркивает он. – И дарую второй шанс. Я предоставлю тебе доказательства, после чего ты вынесешь окончательное решение. Ты исполнишь мою просьбу, иначе пантеон поредеет, лишившись старой кошки Ману.

И доказательством выступает принесённая мне на следующий день коса (одна из десятков) упомянутой. Я просыпаюсь: открываю глаза и взглядом препираюсь с соседствующими на подушке сплетёнными волосами. Отправляю Яна на старом наречии к старому чёрту и швыряю в него принадлежащим Ману, называю маньяком и убийцей, поражаюсь и пугаюсь.

– В следующий раз, – грозит мужчина и отпивает багряной воды, – нож чиркнет не по её волосам, а по её горлу. Ради тебя, Луна, то случится во сне, и старая кошка не успеет выдать скулящий вой. Но проснуться – уже не проснётся.

– И чем же я заслужила это? Ты знаешь – Ману невиновата и споров наших касаться не должна.

– Чтобы ты поняла, радость, – цокает Хозяин Монастыря, – с богами препираться – их гнев на себя обращать. Ты слишком долго пребывала в абсолютной безнаказанности, теперь же – искупай любые речи.

– Но я могу не выполнять твоё поручение.

– Можешь, но не рискнёшь так поступать. Человеческая жизнь – ещё пока – что-то для тебя да значит. А жизнь небезразличного человека – в особенности.

– Хочешь, чтобы руки свои я окропила чужой кровью?

– А разве они у тебя не в крови? Кого ты обманываешь, девочка?

Смотрю в скупое на эмоции лицо и ничего не выражающие глаза. Обладателя его обидел случившийся поцелуй, за которым последовало пренебрежение? Или мой хладный вид? В любом случае спорить было бесполезно…

– Когда мне это сделать? – серьёзно вопрошаю я, приняв и политику, и дело Яна.

– По времени ты не ограничена, радость. В этом преимущество нашей с тобой дружбы.

Так это называется?

Мы расходимся, как вдруг, опомнившись, мужчина добавляет:

– Одно условие.

– Внимательно тебя слушаю, – без желания отторгаю я.

– Вне стен Монастыря. Это должно произойти вне стен Монастыря. Они, как уже отмечалось ещё одним твоим другом, – то обида в интонации, дерзость обыкновенная или же ревность? – неприступны. Не марай их, Луна. Здесь приветствуется кровь иная.

Послушно киваю и покидаю душный кабинет Хозяина Монастыря. Осталось выведать через являющихся к нам божков и обслуживающих их послушниц необходимую информацию касательно Бога Мира: местонахождение его поместья, часы домашнего досуга, работу и прочую занятость. Я не верю, что это происходит. Не верю, что я это делаю – позволяю случаться вновь. Слушаюсь воли Хозяина Монастыря вопреки здравому смыслу и личным принципам.

Бог

Я наблюдаю за женщиной, склонившейся над телом в соседней комнате. Минутами ранее она обнажила коллекцию холодного оружия хозяина дома и, поразившись острейшей представительницей её, вогнала клинок в шею человека напротив. Человек взвыл и попытался оттолкнуть женщину, но она проворно нырнула под его рукой и, выдрав орудие из плюющегося кровью горла, очередным ударом засадила его в ту же полость. Обречённый ухватился за сочащие отметины, следом ударил нападавшую по лицу и, потеряв равновесие, рухнул в её ноги. Женщина, тяжело дыша, упала рядом: прижала к себе ноги и впёрлась взглядом в безжизненные глаза. Дрожь отпустила её стремительно, лицо окаменело в ту же секунду; женщина поднялась и сорвала с убитого браслет, наспех сунув его в карман платья.

И вечер начинался с её платья. Как всегда. Бог Мира решил принять гостью, обольстительно поправляющую лямки струящегося наряда; пригладил обнажённую спину (дева едва не выдала себя, чертыхнувшись, но быстро переменила тему и обратилась к впечатляющему бару, что находился за покрытым пылью бильярдным столом).

– Любите поиграть? – звонко рассмеялась Луна и схватила кий, прогнулась над выцветшим зелёным полотном и толкнула шары. Не позволила засматриваться собою долго; поднялась и обратилась к Богу Мира. – А я вот не умею! Наверняка сделала сейчас какую-нибудь глупость.

И вновь смех. Натянутый, глупый, но эффектный и эффективный. Как и в целом её поведение – натянутое, глупое, эффектное и эффективное; представляю изгрызающую умное нутро тоску от осознания действий. И как – думается ныне Богу Мира – он смел углядеть в юной богине противника по делам в пантеоне? Сам Хозяин Монастыря, должно быть, полюбил её и пригрел подле себя за резвый нрав и громкий смех. Куда же делся старый муж?

Мужчина сыплет вульгарными речами и открывает бар, вызволяет запечатанную бутыль и несётся к бокалам.

– Пусто вам! – бросает Луна и скоро сокращает дистанцию меж собою и оппонентом, перехватывает бутыль и, позволив крышке вылететь, прикладывается к горлу.

Бог Мира – та ещё скотина – поражается дикости, дикостью же восхищается и причмокивает протянутую бутыль.

– А вы не теряете времени зря, – говорит мужчина.

– Потому решила приехать к вам сама, – улыбается богиня. – Надеюсь, вы не против.

Луна отступает и прижимается к столу, отбрасывает юбку и даёт мужскому взгляду упасть на голые ноги.

– Ваш визит – большая честь для меня, – пытается держать планку Бог Мира, но даётся то едва. Отпивает вновь и наступает. – Оказаться избранным самой богиней Солнца и Удовольствий. Искренне завидую вашему вкусу – вам покровительствуют лучшие.

– Желаю стать Богиней Мира!

Прихотливый тон сводит с ума; осекаясь, Луна спешит с оправданиями (намеренными):

– Ох, простите, это звучало безумно! Во мне говорит выпитое.

– Выпившим гласом глаголет истина.

– Вы так умны.

Луна хохочет, а мужчина подходит к ней и кладёт бутыль на бильярдный стол. В мыслях его мгновение спустя приложить на стол сумасбродную девицу. Бегающие девичьи глаза выдают имеющееся волнение; Луна ищет отступление и находит в накрытом тканью стеллаже.

– Что это? Какая-то коллекция?

Бог Мира, склоняясь в этот момент к богине с объятиями, проскальзывает и остаётся ни с чем.

– Да, она самая, – говорит он, поднимает бутыль и устало бредёт следом.

Луна стаскивает ткань – взгляду предстает упомянутая ранее коллекция ножей. Женщина поражается и липнет к стеклу, видит в том удачное стечение обстоятельств и выигрышную перспективу развития сюжета.

– Не может быть! Как много! Зачем вам столько?

– «Хочешь мира – готовься к войне», – липко отвечает забродившей цитатой мужчина и ставит бутыль. – Осторожней, богиня, вы можете уколоться.

Неужели догадывается?

– Не понимаю эти мужские пристрастия к оружию, – высокомерно бросает Луна и жмёт плечами. – У Хозяина Монастыря оно тоже есть. И что с того?

Бог Мира цепляется за сказанное ею. Какие ещё тайны способна выдать гостья? И для чего он обращался за помощью к бывшей подруге и помощнице Хозяина Монастыря Ману, если мог выведать милости Луны? Женщина выхватывает бутыль из мужских рук и обнимает горлышко губами, громко глотает и восклицает:

– Я поняла! Это заводит.

Мужчина вновь прожигается былым интересом.

– Да, опасность – она заводит. Чувство адреналина насыщает, переполняет. Я читала, что в такие моменты тело думает будто умирает, а потому выдаёт максимум ощущений. И потому требует последующей встряски: чтобы вновь ощутить себя живым через приближенность к смерти. Парадокс, правда? Вы чувствуете себя живым? Вас заводит опасность и вы уже подсели на эту иглу? Быть на грани – это так…

Оппонент её принимает сигнал и ступает совсем близко, берёт за локотки и склоняется к лицу. Растерянная теряет бутыль – та отнимается от рук и падает прямо в витрину.

Звон.

Скол.

Визг.

– Я такая неловкая! – вскрикивает женщина и растерянно собирает – пытается – осыпавшуюся вовнутрь стеллажа витрину, несколько раз перебегает на забрызганную вином рубаху Бога Мира, велит снимать её и вновь хватает бутылочные стёкла. – Мне так стыдно, простите! Мне кажется, я испортила момент.

Мужчина отмахивается, отворачивается и ругается себе под нос. Зря. Женщина же обхватывает рукоять ближайшего кинжала и, протащив его сквозь битое стекло, засаживает Богу Мира в горло. С того всё начинается.

И сейчас я наблюдаю за Луной, приглаживающей щёку, по которой успел ударить умирающий. Сквозь приоткрытую дверь комнаты, в которой я нахожусь, женщина видит зеркало. Приближается. Отделяет нас только бордовый полог. Луна отбрасывает его и взглядом встречает Бога Смерти: пугается, отдёргивается и позволяет ругнуться.

– Вы как всегда вовремя! – без осторожности бросает она, взирая на мою неподвижную фигуру в кресле.

– Смерть всегда является в положенный час.

Луна пятится и затем, словно бы оправдываясь, восклицает:

– Я не хотела всего этого, поверьте…

– Знаю, – перебиваю я, дабы усмирить молодой пыл. – Знаю, для чего вы это делаете. Без причины – для насыщения кровью или обуздания неконтролируемой власти и ярости – вы бы не прибегли к такому. Я знаю вас как человека.

– Значит, – подхватывает Луна, – понимаете, что оглашение произошедшего здесь в кругах пантеона приведёт к моей неминуемой гибели.

– Обижаете.

На то юная богиня улыбается. Так расслабленно, наивно, почти по-детски, и я проклинаю век, в котором она явила себя свету, ибо свет этот вынудил её пойти на подобные жертвы, а в ответ одарил исключительной скорбью и многочисленными утратами.

– Вы, получается, с самого начала выступления?

– Получается, – соглашаюсь я. – В первом ряду было свободно.

– На бис не вызывайте.

Досадная улыбка режет лицо. Луна в очередной раз поймала себя на мысли, отчего Хозяину Монастыря предпочла Бога Солнца. Первый поучал скупости мира и обнажал его уродства, второй же укрывал и защищал от них. Помню, как в один из вечеров на приёме у Бога Жизни, упомянутая троица едва не столкнулась. Хозяин Монастыря настигал, а Бог Солнца уводил; первый думал исключительно о себе, второй же – о спутнице. Первый закусил оливкой выпитый коктейль, второй раскусил очаровывающую его женщину и укусил подставленное ею плечо; Луна засмеялась и в ответ попыталась ухватить мужчину за ворот накрахмаленной рубахи – тот уловил милый жест и притянул счастливую в объятия. Каждый получил заслуженное: девочка оказалась справедлива, вынося своё решение. Бог Солнца был хмур и несчастен, а с появлением жены вспомнил о позабытых улыбках. Когда-то он был дерзок и груб, раскован и скандален, а потому нынешний его вид вызывал у иных гостей эмоциональный разлад. Проворный повеса остепенился и связал ускользающее на веку время с послушницей, что оказалась последней, к кому он прибыл в Монастырь.

Помнится, уже будучи в статусе «супруга» (а именно в первые месяцы ужимок и скромных речей в поместье, когда Луна избегала компаний или старалась услужить), Бог Солнца посмотрел на покладистую жену, поведал о спешно явившихся делах, загрузился в авто и помчал в сторону борделя. Хозяин Монастыря не оставил бы друга скучающим: непременно угостил напитками, сплетнями и послушницами. Но – резкое осознание – то могло ударить по репутации жены (особенно в глазах самого Хозяина Монастыря, ведь Гелиос желал неопытной девочке благ и вступился в её спор с Отцом только чтобы уберечь от грязи, в которой самостоятельно ступал с младых лет). Бог Солнца остановил машину, обдумал ситуацию, развернулся и поехал обратно в поместье. Молодость научила его, что голод пройдёт, а вот набранная в рот грязь ещё долго будет поскрипывать на зубах.

Помнится, однажды Бог Солнца сказал своей сестре Джуне (с которой у него были особые отношения): «Ты боишься не чувств, а их последствий. Найди же в себе силы перебороть приземистый страх, дабы вкусить высшее». Сам же этим советом воспользовался не скоро…

А я смотрю на его жену. Ныне – вдову, что без опеки супруга окунулась в людской смрад характеров, от которого он её выгораживал и покрывал. Хозяин Монастыря придерживался обратных взглядов: пускай провалится, покрепчает и выплывет. Замечу по скромному мнению, что проявлением истинных чувств была позиция Гелиоса. Просчёт заключался в том, что он утаил особу и жадно надкусывал, не позволяя (хоть раздумывая о том) младой видеть мир.

– Я ничего не чувствую, – исповедуется Луна.

– Лжёте. Себе, а потому и мне.

Женщина с досадой смотрит.

– Ничего не чувствовать, – говорю я, – вы будете позже. Сначала – всё и очень остро; когда отпустит – станет легче и это покажется вам лучшим чувство на свете. Не торопитесь. Будут ещё.

– Хочется верить.

– Мгновением ранее вы цитировали – не дословно, конечно – фрагмент из одной книги (про адреналин и реакцию мозга на получаемые импульсы), и не могу не прокомментировать, добавив свою мысль оттуда же. Ситуация с вами называется психическим онемением – как немеют конечности, так и способны нервные окончания; организм, понимая, что может не вынести болевого шока или эмоционального потрясения, обрубает эти самые контакты. Ваша позиция, Луна, есть защитный механизм, я понимаю. Ваше тело само желает оградить вас от внешних вмешательств и возможного стресса.

Женщина скалится и спрашивает отстранённо:

– Для чего это говорить?

Улыбаюсь ей:

– Когда пожалуют чувства, не бойтесь их. Чувства надобно чувствовать, а не подавлять.

– Какой дельный совет человеку, воткнувшему в горло другому кинжал.

Она противится знаниям и истинам; то естественно для молодых лет. Намерения и цели её поступков не оправдывают их нисколько, но юная богиня сыскала милости не только у двух граней упомянутого ранее треугольника. Решаю сменить тему беседы.

– Меня удивляет, что вы не спросили у этого человека, – я киваю в сторону павшего Бога Мира, – его намерений: на что он рассчитывал, когда затевал покушение на хозяев Монастыря?

– Да как-то не до этого было, – швыряет Луна и в момент прикусывает язык; понимает – то прозвучало резко, насмешливо и недостойно. – Я надеялась спросить у вас. Вы всё мне расскажете, сомнений нет.

Смеюсь и отвечаю:

– Любая информация имеет свою цену.

– Ваша валюта мне всего милей.

Покидаю кресло и ступаю к женщине: она боязливо, хоть вида и не подавая, принимает прикосновение. Стираю с её щеки кровь, благодаря которой она углядела зеркало в соседней комнате, поспешила и встретила меня. Благодаря которой пришла в чувства, едва почуяв бегущую по лицу струйку.

– Богиня, – обращаюсь к молодому сердцу, – я, не побоюсь напыщенности слов, единственный, кого не стоит опасаться. Конкретно вам.

– Охотно в это верю и потому не покидаю место преступления.

– Я ваш друг.

– То взаимно.

В глаза не говорит; взгляд её скоблит пространство над моим плечом; смущение пляшет на губах. Если бы хоть один бог знал, отчего губы смертных так притягательны: ими хочется любоваться и их хочется касаться. Луна угадывает мои мысли (не так она проста для смертной) и медленно отступает.

– Спасибо вам, – напоследок теряет женщина. – Была рада увидеться, Бог Смерти. До встречи.