И на ласкающую в секунду руку, бью и по этой руке, и по её обладателю. Возможно, виноват испитый стакан неясного содержания, возможно, скуренные самокрутки, возможно, девы, которых мы пытались соблазнить назло друг другу.
– Это всё что тебе надо? Всё, чего ты хочешь, да? И плевать: какими силами и чьими жизнями. Ненавижу тебя! – огрызаюсь я и – как вдруг – влепляю Яну полюбившуюся (кому из нас больше?) пощёчину. – Ты прикончил Гелиоса и, едва тело успело остыть, ползёшь под юбку его жене? Чёртов псих. Ты психопат!
– Кричишь сейчас ты, не я. Не я псих.
– Как же я тебя ненавижу!
Вдруг заливаюсь слезами и пытаюсь ударить вновь. Перегрызаю внутри себя слова о Гелиосе. Уродливые слова. Мне следовало молчать. Но скудность лица Яна и его лёгкость после тяжёлой утраты выворачивали и напитывали какой-то злостью, даже злобой.
Хозяин Монастыря наступает и загребает в объятия, останавливая судороги и удары, усаживает к себе на колени и, теплясь к груди, успокаивает. Пытается.
– Я тебя ненавижу, – почти воем добавляю я и добавляю какие-то ошмётки кулаков. – Чёрт бы с тобой, Ян… – и вот уже реву. – Ненавижу…
– Тише.
– Ненавижу…
Он обхватывает талию и жмёт к себе: весь горит, трепещет; желание вперемешку с досадой, вот так смех! – мы приготовили чертовски противный (по своей человеческой природе) коктейль и теперь с лихвой пускались в пьяные танцы двух потерявших рассудок.
Будь в нас чуть меньше напыщенной и неоправданной гордости, которая меж двух сердец лишь возбраняется, ничего бы не вышло. Никакие бы горечи и разлуки не оросили нашу историю:
не прояви он свою непокрытую принципиальность, когда сам подбросил Гелиосу,
не прояви я свою преувеличенную горесть, когда рассыпалась меж монастырскими стенами с воем о не случившихся чувствах,
не прояви он своё малодушие и тщеславие, швырнув оскорбительное предложение стать его женой,
не прояви я свою не отпускающую гордыню, издеваясь над гостем…
О, тысяча «если бы не» и больше собрали из нас нынешних нас: изуродованных не только историей и жизнью, но и самими собою. Однако и прекратиться то не могло. Не могли мы остановиться, больше нет. И потому я предупреждаю Яна:
– Мы с тобой, Хозяин Монастыря, идиоты: были и таковые остаёмся. Пора бы прекратить играть в свои бездушные игры, но ставки уже необоснованно высоки. Я устала, Ян, от такой жизни, хотя только начала жить.
– Добро пожаловать в мой мир, – усмехается он.
И вот я сижу на подоконнике, свесив ноги на улицу, и закуриваю тонкую, утаенную Ману, сигарету. Кольцо отлетает с губ и опоясывает зенитное солнце. Гелиос? Я улыбаюсь ему, как вдруг улавливаю звуки на стороне. Горизонт открывает облако пыли и нечто приближающееся.
– Разве ты ожидаешь гостей? – вопрошаю через плечо; мужчина, которого настигли думы, отрывает голову от развороченных листов бумаги и взирает на меня.
– А у нас гости?
– И кто-то важный!
– Почему ты так решила? – удивляется Ян и покидает кресло; равняется со мной и отбирает сигарету.
– Потому что без твоего долбанного конвоя, – ругаюсь следом. – Смотри, как едет. Словно скачет…о, это и вправду лошадь.
Хозяин Монастыря ругается самым скверным образом, ударяет по подоконнику и, стаскивая меня за плечо, велит убираться.
– Неужели есть кто-то, кого ты боишься? – забавляюсь я. – Или просто опасаешься…? Уж за меня не переживай.
– Обыкновенно путник этот несёт смерть.
– Её я не боюсь, видались.
Смеюсь и готовлю три стакана, откупориваю бутыль подарочного коньяка и восседаю обратно на окно. Ян, затянувшись в последний раз, отдаёт мне несчастную спицу.
Незнакомец рассекает промятую конвоем тропу, а чёрные одежды его развеваются по ветру. Лошадь – смоляная красавица, с идеальной выправкой и понимающими глазами; вижу их за версту и желаю познакомиться.
Ян сбагривает документы, расчищая стол, и принимает не слишком задумчивое лицо. Ударяю почти докуренной иглой о дребезжащий подоконник и внимательно рассматриваю прибывшего: некто гарцует по выложенной до Монастыря плитке, замирает подле части сада и, махнув рукой охране (та, к слову, беспокойно и приветливо кланяется), оставляет лошадь. Человек замечает движение и взирает на меня; от вздёрнутой головы с макушки спадает капюшон: взору предстаёт длинная белёсая коса. Мы встречались…
– Бог Смерти, – шёпотом объявляю я и вязну в тени кабинета.
– Вы знакомы? – хмурится Хозяин Монастыря.
– Тебя это пугает или удивляет?
– Сейчас не до твоих издевательств, Луна. Появление Бога Смерти – дурная примета, знаешь ли. Его имя себя оправдывает.
– Разве же он убийца?
– О, ни за что. Суд вершится не его руками. Он лишь гонец, что приносит благие или дурные вести. Но без вестей не является, беда в этом.
Я мыслю о граничащих друг с другом понятиях жизни и смерти. О взаимозаменяемых понятиях. Одно есть отсутствие или следствие другого. Ты даёшь, ты забираешь. И право отнять жизнь у тебя есть, ежели ты способен породить новую. Вот только не порождаются опыт, дух и ум – в этом проблема. Выходит, и право отнимать нет.
– А ты убивал, верно? – решаюсь спросить Хозяина Монастыря.
Тот бросает спесивый взгляд и ведёт бровью, подкашливает и усмехается.
– Своими руками, Ян, – уточняю следом, дабы лишний раз напомнить, что кровь, пущенная чужими, но под его началом, принадлежит хозяйской голове.
– Дерьмо случается, Луна. Бывало.
Сколькими нужно пожертвовать, дабы укрепить дрожащую руку?
– А скольких ты убил?
– Тебе эта информация ни к чему, – отвечает Ян.
– Ты просто не помнишь! – горько насмехаюсь следом.
– А если бы и помнил, что бы это изменило?
– Смотря, что для тебя жизнь, – перебиваю раздосадованное лицо и – вмиг – разгневанный голос.
– Ничто, – спокойно говорит мужчина. – Я Бог, Луна, и для меня жизнь – ничего из себя не представляющая величина: одна из миллионов и более; подчиняемая и воли, и прихоти. Может, даже валюта.
– Не забывай, что и я Богиня.
Он впяливается в саднящее лицо, полное тоски и горечи.
– И что же для тебя жизнь, богиня? – стрекочет Ян.
– Пожелаю взглянуть смерти в лицо, дабы узреть истинный, исчерпывающий ответ.
– Не играйся, Луна! Такие игры – действительно – стоят жизни.
И в этот миг дверь распахивается. Ни сопровождающей охраны, ни его сопутствующих лиц, ни стука, ни приглашения. Бог Смерти, с которым мы беседовали однажды (но не единожды) – у сада, на пороге дома Жизни, взирает на меня и Яна и поочередно приветствует рукопожатием. Я предлагаю сесть, а сама – внутренне – отмечаю его манеру поведения и разговора: он не выделяет полов и соответствующие жесты/фразы, он не ограничивается телесной оболочкой и говорит возвышенно.
Ян, тревожно падая в собственное кресло, интересуется причиной визита.
– Проведать, – улыбается Бог Смерти, а затем, одарив собеседника многозначным взглядом, пожимает мою руку вновь и заверяет: – Я искренне соболезную вам, Богиня Солнца. Можно бесконечно предаваться напыщенным речам о том, что это колоссальная потеря для пантеона и верующих…но это ничего не значит и ничего из себя не представляет в сравнении с вашей личной потерей. Сожалею об утрате и обещаю любую помощь. Ваша искренность чувств, как было отмечено мной в одну из бесед, поразила, а потому не могу не предложить поддерживающе плечо ныне.
Всё встаёт на свои места.
Некто, прознавший о падении дома Солнца и любезно предавший тело его последнего представителя земле. Разумеется, покушаться на жизнь упомянутого господина я не могла. Не имела права и желания. Всё равно тайна скоро обнажится…А Бог Смерти мог стать достойным союзником.
Я выражаю благодарность и велю не зацикливаться на единой теме; время – вершить дела. Бог Смерти, не похожий ни на мужчину, ни на женщину (то есть вобравший и те, и те черты) попросту не мог быть посетителем и уж тем более завсегдатаем Монастыря. Значит, к Яну его привело иное…
Разглядываю бархатную белоснежную косу, пущенную по чёрной мантии, пока обладатель её, предаваясь светским (и, соответственно, натянутым) разговорам, восседает на диване. От алкоголя он отказывается, а на вопрос, чем можно обрадовать гостя, незамысловато отвечает, что предпочитает пить молоко с мёдом и только Хозяину Монастыря то известно: каждый раз Бог Смерти называет одно и то же, но каждый раз Хозяин Монастыря, не грезя о следующей встрече, забывает пополнить запасы бара.
Я давно не слышала этого слова (и молоко, и бар), а потому приправляю человека удивлённым взглядом.
– Спрошу на кухне, – обращаюсь к Богу Смерти и поднимаюсь с места подле, а на злобное лицо Яна, которое подначивает: «не стоило этого делать и даже пытаться», бросаю: – Вполне возможно, не всё извели на шубат.
– Думаешь? – бессовестно хмыкает Ян.
– Уверяю, – шмыгаю следом и покидаю раскалённый кабинет.
Не без ругани на тучных тёток отвоёвываю стеклянную тару и литр белого с комьями.
Бог Смерти с самым живым лицом вкушает данный напиток, а Бог Удовольствий с самым прискорбным видом взирает на нас поочерёдно. Незримы им никакие мирские и земные удовольствия; лишь тягучая имитация от ужасных вещей и поступков.
Мы разговариваем об обыкновенном; а вскоре касаемся и рабочих моментов. Удивительно, но гость наш оказывается интересным собеседником и приятелем.
– Теперь монастырские дела вы ведёте вместе, не так ли?
Ян нехотя роняет правду:
– Похоже на то.
– Однако, – великодушно улыбается Бог Смерти, – не все секреты между вами обнажены, верно? В партнёрстве это плохо сказывается.
– Личные и рабочие моменты должны быть разграничены, – препирается Хозяин Монастыря, а я с интересом и пылом присаживаюсь на соседствующий стул, дабы понаблюдать за борющимися со стороны.
Беседа их была в действительности похожа на борьбу: вот только Хозяин Монастыря в силу своего характера и нрава – скалился и кусался, а Бог Смерти – выжидал и остро колол.
– И там, и там полно скелетов, – веселится последний упомянутый.
Я обращаюсь к Яну с самым спокойным лицом и взглядом прошу ответов.
– Ты что-то скрываешь от меня, дорогой друг? – смеюсь я.
– Это не заслуживает твоего внимания, Луна, – по-змеиному спокойно шепчет Хозяин Монастыря.
– Я припоминаю лишь то, что заслуживает, – нещадно доносит гость. – Иные грехи можно и не ворошить, но этот… в нём следует раскаяться. Тем более перед лицом новой богини, пополнившей ряды пантеона и пришедшей на смену старому небожителю; одари богиню исповедью, пускай же она прознает вкус обнажаемой тайны.
– Бог Смерти, не обижайся, – подначивает Ян, – но ты и так с каждым своим визитом являешь и сулишь прискорбные мысли. Ты есть одна сплошная прискорбная мысль. Навязчивая. Удручающая.
Лошадь, оставленная подле Монастырских стен, выдаёт редеющий, но громогласный гогот. Бог Смерти поднимается и, отдаляясь к дверям, благодарит за приём.
– Был рад повидаться, до новых встреч.
– Я провожу нашего гостя, не беспокойся, – обращаюсь к Яну и, едва улыбнувшись, покидаю кабинет. Предупреждаю: – Кажется, нас ждёт увлекательная беседа.
Иду вровень с Богом Смерти; благо, он не желает недолгий путь вдоль монастырских стен скоротать глупыми или пустыми разговорами. Охрана отступает и двери распахиваются. Свет от ласкающего закатного солнца прилипает к ногам и рукам, тепло раскатывается по груди и лицу.
– Вы рады солнцу, Луна, – говорит Бог Смерти. – И оно радо вам. Вы определенно любимица этой звезды.
– Так и есть.
Едва проходим, как я замираю подле лошади и прошу знакомства. Бог Смерти берёт меня за руку и руки наши накладывает на широкую звериную морду. Ноздри раздуваются, а рот причмокивает.
– Что это значит?
– Здоровается.
Здороваюсь в ответ. И спрашиваю:
– А как его зовут? Или её…?
– У Этого нет имени, – спокойно отвечает Бог Смерти.
– Тогда я назову Это, – восклицаю наперерез, – Розой.
И припаиваюсь второй рукой к гладкой шерсти, и, заглядывая в прелестные глаза, ласкаю нового друга.
– Ваше право, Богиня, – отвечает Бог Смерти.
И я – вот чёрт! – не понимаю истинности слов: укол, забава, факт?
– Но почему Роза…?
– Вас взяло любопытство? Не порок ли то?
– Играетесь.
– Всегда. А вообще, – объявляю я, – в моём понимании роза есть предельно страстный цветок. Сколько легенд и сказаний, сколько мифов и историй (супруг наградил меня ими) связано с этим цветком. Вижу в нём истинные страсть и красоту. Движение, прыть и статность.
– Вы находите спутника смерти страстным?
– Более чем. Поступки их – таковы. Да и мотивы.
– Но мы едва знакомы, чтобы вы могли судить о мотивах, – обыкновенно улыбается человек. – Едва знакомы.
– А мне кажется – всю жизнь. Разве мы не шли бок о бок? Разве не помогали друг другу?
– Возможно.
Говорю:
– Я благодарна вам за сегодняшний визит.
И по глупой привычке подаю руку для поцелуя, но Бог Смерти, не растерявшись, по-дружески жмёт её обеими руками; и только. Затем приглаживает по иссиня-чёрной гриве Розу и признаётся, что имя ему по нраву.
В окно выглядывает Ян – зовёт в Монастырь:
– Луна, свет мой, вернись! Работа не ждёт.
И, прикуривая, исчезает.
Я проглатываю ужасное, колючее, намеренно отравляющее обращение и, бегло глянув в сторону распахнутого окна, прижимаюсь головой к голове лошади. Та спокойно принимает новый жест: ворошит копытами землю, раздувает ноздри, фыркает.
Лицо у Бога Смерти не меняется – меняются планы. Он, заприметив мою тоску и уклончивость в ответе Яну, вопрошает, не желаю ли я обучиться езде. Впопыхах признаюсь, что впервой вижу лошадь так близко и вряд ли удержусь на ней.
– Нестрашно! – восклицает человек и, подав руку, помогает взобраться.
Я приземляюсь в седло и, хохоча (а в этот момент забывается всё), притягиваю поводья. Бог Смерти поправляет меня: опускает ноги и тянет носок ввысь, вторит о правильности и удобстве и, подзывая Розу рукой, ведёт вдоль мощённой дорожки. Я одариваю их обоих комплиментами и признаниями. Мой новый компаньон отмечает способность к верховой езде.
– В вас это есть, – заверяет он и свободно пускает лошадь.
Роза притоптывает и разворачивается, красуется перед хозяином, едва не гарцуя, и забавляет меня. Ян, притаившись за шторой, наблюдает.
Вычерчиваю знаки бесконечности – от сада и до ворот. И так несколько раз.
– Ваши впечатления, богиня? – спрашивает хозяин лошади.
– Мне нравится быть наездником, – отвечаю я и незамысловато улыбаюсь.
Бог Смерти скромно смеётся. А затем говорит, что поможет мне спуститься, ибо самой это сделать с первого раза не получится.
– Не верите в мои силы? – прикусываю я.
– Что-что, а в ваших силах моих сомнений нет. Только в некотором незнании «как правильно». Всё приходит с опытом.
И Бог Смерти просит перекинуть ногу через опущенную голову лошади и выскользнуть из седла в жилистые руки. Держа за талию, ставит на землю. По-новому благодарю и, распрощавшись, желаю скорой встречи.
– Что за потеху ты устроила во дворе Монастыря? – встречает меня недовольный голос Яна, разрезающий его недовольное выражение лица.
– Тебе досаждает, что я веселилась без твоей компании или просто веселилась?
– То, что делала это во дворе Монастыря, – вторит мужчина. – Под наблюдением пытливого взгляда послушниц.
– Как скучно!
– А угощать Бога Смерти, Луна, то еще чванство. И моветон. Глупая примета, которой все остерегаются: «угостить вестника смерти – открыть ему двери в дом». Ты ещё письмо напиши и отобедать пригласи.
– Адрес есть?
Заваливаюсь на диван и впиваюсь в бродящий силуэт взглядом.
– Ты сама себя погубишь, радость. Помяни.
– Взаимно.
Я наблюдаю за рысью Яна: лицо его выражает непокрытую скорбь. Хозяин Монастыря не отдаёт себя ни делам, ни приёмам; он грустит и подтапливает эту грусть градусами. Что имел в виду покинувший нас гость, когда упомянул о сокрытом? Какую из тайн велел обнажить?
– Исповедуйся, Ян, – предлагаю я, – мой внутренний бог послушает тебя. Дьяволу нравится, когда к нему обращаются во всеуслышание с мольбой.
– Ты изменилась, – говорит мужчина.
– Людям свойственно.
– Я виноват.
– Не новость, – перебиваю следом. – Я всегда это говорила. Чем ты слушал?
– Помолчи, женщина, – ворчит Ян и откидывается на спинку стула. – Я виноват в том, что не стало дома Солнца.
– Не новость! – прикрикиваю нервно и быстро. – О чём ты, чёрт с тобой? Чего желаешь? Напомнить, удавить…?
– Весь Клан. Не только Гелиоса.
– Прости?
И он бегло и броско повествует о том, что знал о нападении, в котором супруг мой потерял родителей, братьев и сестёр. Более того – он позволил слугам пропитаться духом изменников. Я готова разразиться проклятиями и придушить Хозяина Монастыря, но он выдаёт наспех, что выдворять из пантеона начали их обоих. И Яна, и Гелиоса.
– Иные боги, не наделённые ни умом, ни здравым смыслом, вообразили заговор и воплотили его через своих вестников – обычных мирных. Боги велели убрать дом Солнца, так как он раскинул свои лучи по всем землям юга, что притесняло иных важных господ. Дом Солнца всегда отличался. Большая и вечно защищающая друг друга семья. Общие дела. Крепость и дух. Боги позавидовали. Люди всегда изничтожают то, чего не понимают; и было велено, чтобы суд вершился моими руками. Ссылаться на дружбу и авторитет было бессмысленно: пригрозили и мне. Уговорами я стянул с себя вину (за дружбу с важными) и – следом – подозрения (ведь знал об уготовленном ужасе и смолчал). Боги вторили: если дом Солнца отразит нападок и останется непреклонен – за мной явятся и лично выдворят из пантеона, пригвоздив к воротам Мегаполиса; там, где мне самое место. И я смолчал. А всё, что смог: выкрал девчонку из семьи Солнца (родную сестру Гелиоса), продержал в Монастыре сколько-то дней и быстро вернул, дабы спровоцировать приезд самого Гелиоса. Потерять друга я не мог. Хотя и семья его – ставшая семьёй мне – представлялась колоссальной потерей. Это величайшая утрата, и не было и дня, чтобы я не думал о свершённом. Не моя рука творила зло, но в моих силах было удержать эту руку. Вот о чём припомнил Бог Смерти. Он всё всегда знает, а потому я не терплю его.
– Ты чудовище, – очерчиваю я. – Изменник, трус и предатель.
– Ты поступила бы так же, – спокойно утверждает Ян.
– Я предпочла бы пасть вместе.
И Хозяин Монастыря пускается в спор:
– Ты говоришь так сугубо от знания ситуации. Я же не ведал, что даст мне следующий день. И наступит ли он вообще.
– …вместе.
– Он твой супруг, Луна, твоя защита очевидна, – отмахивается мужчина. – А если бы угроза стояла перед твоей, допустим, подругой? Вообрази себе Ману. Ну что она для тебя? Да, помогала, да, воспитывала…но стоит ли она твоей жизни? Вряд ли…Сейчас бы ты, новоиспечённая богиня, даже за родную деревню не вступилась. Сейчас бы ты и родных сестёр продала.
До следующего дня мы расстаёмся. Я размышляю о сказанном, но не о рассказе. О себе. Как поступила бы я, будь на месте Яна?
Бог
Они почтенно называют её Богиней и следом – тёмной стороной Луны: неявленной, причудливой и оттого опасной. А она без почтения и желания, с выскабливающим ядовитым взглядом и ехидной улыбкой взирает на них свысока и отвечает на старом наречии, что религия – болезнь податливого ума, а вера – удобное оправдание скупости и малодушия.
– Люди, которые не верят ни во что, способны поверить во что угодно.
Таков её вердикт, таково её мнение о распространяющейся (до сей поры продолжающей) заразе в виде принятия пантеона небесного и земного.
– Жалеешь, что пришла сюда? – плюётся под ноги Бог Удовольствий.
– Это меньшее из того, о чём я могу сожалеть, – бросает в ответ женщина и награждает собеседника наигранно усталым взглядом.
Наблюдаю за ними со стороны и улыбаюсь каждому движению плавных тел. Угловатость неопытности сменилась на пёстрые жесты и тщедушные эмоции, приправленные отрепетированными жестами. В который раз Бог Воды первым отмечает подоспевших гостей, а потому приветливо рассекает зал и предаётся радостными всплескам. Разместившиеся вдоль столов с закусками (о, и сами они были таковы, а Луна – основное блюдо) женщины (жёны, служанки и жёны-служанки) пускают волну шёпота и негодования. Среди них есть несколько нынешних раболепствующих Богу Воды, а среди гостей – былая жена, Богиня Плодородия; и все они разбрасывают острые взгляды, отрываясь от параллельных дел и разговоров.
Бог Удовольствий пожимает липкую руку, а Луна вытягивает свою для встречного поцелуя. У кого бы не замерло сердце в этот миг?
И Бог Воды – умный, однако по глупости – вопрошает, отчего же чудесную компанию не поддерживает представитель рода Солнца.
– Мой супруг отошёл от дел, всецело доверив их мне, – самоуверенно бросает Луна и взором режет мимо проходящих и рядом подслушивающих.
Её ошибкой было являться под руку с чужим мужчиной (с чужим мужчиной под руку можно только уходить). Хозяева Монастыря вровень шагнули в резиденцию Бога Жизни, наградив иных присутствующих сияющим видом своих важных персон. Несколькими днями ранее они получили приглашения и сопроводительные письма.
– Хочу танцевать! – сумбурно бросает женщина и залпом осушает рюмку. – До чего же все вы здесь скучные и однообразные.
– Не тебе об этом судить, – отвечает Бог Удовольствий.
– Твои слова не меняют моего желания. Хочу танцевать.
– Луна, – с наученным холодом колит Бог Удовольствий (та интонация – не впервой, и добра не предвещает), – кто же на танцы ходит танцевать?
– Ха, действительно…
– Кто же на деловые встречи ступает по делам? Всё это – сплошное прикрытие, бутафория. Тебе об этом пел муж, я уверен. Всё это – напыщенный лоск, а потому попробуй кутеж и безумия иных обратить в свою пользу. Единственное, что мы можем сделать…
– Прекрасно! – понимающе внутренне и непонимающе внешне отталкивает от себя новая Богиня и в защите складывает руки на груди.
Я отставляю недопитый пунш и ступаю ближе.
– И всё ещё желание моё неизменно.
О, как она изводит несчастного Хозяина Монастыря.
Тот приправляет женщину острейшим взглядом и готовится швырнуть несколько отрезвляющих речей на старом наречии, однако я выступаю подле и прошу:
– Разрешите украсть у вас танец?
– Воровство среди богов не карается? – смеётся женщина и, взяв меня под руку, уводит в центр залы.
– Они промышляют делами куда более ужасными и непристойными, – смеюсь в ответ и одной рукой топлю жёсткую, утянутую в корсет, талию, а другой обнимаю спину.
Луна без страха и печали обхватывает меня в ответ, и только глаза – бегло рассекающие зал и вмиг замолчавших людей – выдают её стенания.
– Все смотрят, – говорю я.
– Не привыкать.
И я незатейливо доношу до женщины гуляющую меж людьми мысль: если кто и промышлял среди божеств воровством – то была Луна, выкрадывающая сердца всех богов без разбора.
– Ваше тоже украла? – спокойно отталкивает танцующая. – Знаете, можете не отвечать. Просто прекратите. В противном случае я ударю вас.
– Я ваш друг и обидеть не желаю.
– А чего желаете?
Лицо её – некогда мягкое и с задорным взглядом, ныне – ожесточенное, с резкими чертами – принимает оскал. Что с дивной красотой сотворило окружение?
– Вас…
– Не удивили.
– …предостеречь.
Вместо слов она ухмыляется и признаётся: «попалась…».
Музыка давно не играет, но мы продолжаем танцевать. Луна благодарит за компанию и, не сказав более ни слова, уходит. Гордый стан её возвращается к партнёру. Теряюсь в толпе и рассекаю меж столов в поисках сидра, а попутно с тем выслушиваю сплетни и прочую болтовню оказывающихся подле лиц.
Интригующим выступает шёпот свиты Бога Войны, и вот сам он ступает в залу из соседствующей. Уверенная поступь говорит о наличии конкретной цели, а ещё сулит определённые беды. Мальчишка – это не тот величественный и важный войн, должный нести своё имя и войско против недоброжелателей – замирает у Бога Удовольствий и, склоняясь к лицу, о чём-то шепчет. Луна находит занятие в стороне: ковшом зачерпывает настойку и следом пропускает порцию-вторую. Бог Удовольствий ретируется к напарнице и о чём-то просит. Я прокрадываюсь и – меж окружающей её свиты – слышу обрывки разговора:
– Думай, что предлагаешь, – рычит женщина.
Обиженно, но не показательно.
– Дело не в деньгах, – утверждает Бог Удовольствий.
– Ещё бы в них! – восклицает Луна. – За деньги у тебя полон Монастырь.
– Выгоды в том предостаточно. В первую очередь, ты заручишься хорошим влиянием. Если и вершить историю – то с шумом; Бог Войны может сыграть нам на руку.
– Вот ты с ним и поработай рукой.
Бог Удовольствий велит бросаться подобной чертовщиной тише, а лучше не бросаться вовсе; поражаюсь и забавляюсь этим чуждым (независимо от века) речам.
– Ты решил продать меня ещё раз?
Разговаривающие препираются друг с другом недовольными взглядами.
– Бог одарил тебя вниманием.
– И он не единственный, кто это сделал.
Хозяин Монастыря доказывает, что оказанная честь сулит приятное сотрудничество. А еще молодой, однако влиятельный, Бог не терпит отказов.
– Я тоже, – злостно щерится Луна.
– Прошу, послушай…
Отрицание перебивает отрицание, а один удручающий и гневный взгляд сменяет другой. Бог Удовольствий осыпает юную богиню радостями момента и перспективами грядущего, заверяет в безопасности и нормальности, а она непокорно жмёт плечами и посылает всех людей на свете к праотцам.
– Подумай о его предложении, – кидает напоследок мужчина.
Луна проглатывает негодование и обиду, неприятие окружающих её лиц и мира в целом и потому осушает следующий бокал. Я желаю ступить к женщине и завлечь её беседой, но стервятники, пережёвывающие устами-сплетнями последнюю падаль, облепляют юную богиню и обнимают бесконечными расспросами. Луна держится холодно и отстранённо, а затем становится и вовсе кисло-ехидной.
Бог Удовольствий пытается сдержать подступающего Бога Войны, лицо которого принимает скверный вид залежалого финика, по-дружески хлопает его по плечам и смеётся во всю мощь. Но Бог Войны оказывается глух к чьим-либо речам, ибо один-единственный отказ рушит его воображаемую пирамиду незыблемой власти и вседозволенности. Бог Войны – без приветствий – врывается в пространство Луны.
– Должно быть, ваш друг неправильно донёс до вас мои слова, – протягивает краснолицый и злой.
Луна не позволяет ему высказаться и, перебивая, швыряет:
– Независимо от того, какими словами мой друг донёс до меня ваше предложение, ответ неизменен, а последующие попытки уговора будут восприняты как неуважение и насилие.
Женщина устало отворачивается и наполняет бокал, после чего, вкусив напиток, возвращает взор на стоящего подле. Бурлящая кровь готова просочиться через побагровевшие уши. Боги, не знавшие слова «нет» (как и люди обыкновенные; то есть попросту люди обыкновенные) тяжело принимают отказы и вообще что-либо отличающееся от привычного им.
– Должно быть, – продолжает Бог Войны, – вы сами неправильно поняли мои слова.
Некто из приближённых – до того шепчущихся – затихает и слушает разговор. Бог Удовольствий, находясь за плечом злого мальчишки, бросает на Луну суровый взгляд и жестом просит остановиться.
– Должно быть, должно быть…вот же заладил! – в сторону отбрасывает богиня. – В вас нет уважения к дому Солнца, не так ли? – брызжет она вопреки терзающей толпе и постулатам современности. – Вы не знакомы с моим супругом или отрицаете его влияние и сопутствующие любому зрелому уму чувства самодостаточности, эгоизма и моногамности? Мой мужчина не одобряет даже вашего взгляда.
Богу Войны не находится, что ответить, а потому Луна – остановись, безумная! – вторит:
– Ужасны в мужчине напыщенная горделивость и слова без действий, но еще ужаснее – неспособность принять поражение.
– Кажется, говорим мы о разных вещах, – незамедлительно врывается в беседу Бог Удовольствий, спасая каждую из соперничающих сторон; одна его рука падает на плечо Бога Войны (и тут же оказывается сброшена далее), а другая с тяжестью сжимает женский локоток.
– Я убью тебя, Луна, – по губам прочитывает женщина и аналогично – фыркнув – отстраняется от излишнего жеста.
– Не наблюдаю вашего супруга, – отзывается Бог Войны, должный принять её неприятие и отступить.
– Он столько времени терпел ваши выходки, что ныне поручил эти заботы мне.
– Не позорь дом Солнца! – швыряет Бог Удовольствий, уводя женщину поодаль; они встают совсем близко ко мне: вот только вновь я тенью мешаюсь за плотной драпировкой штор и вкушаю забродившие плоды.
И женщина быстро высказывается, что не может поверить: как легко и просто они говорят о таких вещах, как люди – забродившие плоды – пьяны сами собой и не различают здравие от слабоумия.
– Не могу поверить! – повторно восклицает Луна.
– Твой упомянутый муж недалеко от нас ушёл, – отвечает Бог Удовольствий. – И всё же: не позорь! Не разрывай его наработанные связи и – пущай не самые качественные – отношения. Всё это тебе пригодится.
– Иногда мне кажется единственное, что может пригодиться в вашей компании – верёвка и стул.
– Не воображай.
Бог Удовольствий отступает и, благодаря приобретённым ораторским качествам и развитой способностью разряжать любые споры, о чём-то вещает задействованным в разговоре людям. По правде, он обыгрывает ситуацию злобными комментариями и забавляется общим чертам. Богоподобные успокаиваются и оседают, однако некоторые из них – большинство – в душах своих хоронят залежи гнева и недовольства; теперь они по праву точат зуб на юную Богиню.
– И что это было? – в шёпоте допытывает Бог Удовольствий и плечом прижимается к одиноко стоящей у столика Луне.
Сама же Луна ругается на старом наречии – откровенно (так как все языку внимают), но негромко: эти закоренелые безумцы и моральные уродцы кипятят в ней кровь и студят жилы.
Бог Удовольствий просит спокойствия и отнимает у женских рук очередной бокал.
– В тебе говорят градусы.
– В тебе тоже. И однажды таков глас оказался вердиктом.
– Не сейчас, Луна…
Бог Удовольствий, в очередной раз перепрыгивая с темы, просит назвать самую привлекательную девушку на вечере. Очаровательный женский взгляд пронизывает его льдом, а мужской голос напевает:
– Вот из тех.
И кивок приходится на стол по другую сторону залы; через паркет и завесы людей.
– Рыжая.
– Давай без рыжих. После Сибирии я болезненно принимаю этот цвет.
– Блондинку, значит, тоже не предлагать? – злостно зудит женщина. – Правее.
– Она из Монастыря. Я продал её в жёны несколько лет назад, а принцип «не прикасаться к монастырскому» свят до сей поры.
– О чём мы говорим? – и Луна недовольно складывает руки на груди. – И всё же блондинка. С короткими волосами.
– Одна из жён Бога Ненависти. Отличный выбор.
– Прости?
– Твой муж тоже любил так делать.
И мужчина рассекает по залу, прытко перенимая обрывки фраз и умудряясь отвечать на них, и мужчина склоняется к немощному силуэту в простом платье, и мужчина облепляет доступную приглашениями, предложениями и поцелуями. Они немедля поднимаются на второй этаж.