Одинокое место

Папа – весельчак, любитель приключений. Он много путешествовал. С Классе, с Харриет, с Анитой, с дядей Эриком, с Эльс-Мари, с Хассе. С мамой. Южная Германия, Будапешт, Крит, Рим, Дания, Майорка, Франция, Россия, Стамбул, Канарские острова, Шотландия. Ездил по работе. В юности служил миротворцем ООН в Конго. Обожал Стокгольм. Джаз, музыку, танцы. Проекты! Вкусную еду. Тонкий хлеб с маслом. Горы. Маму. Он очень любил маму.

Здесь возникает дисбаланс. Из-за того, что я оплатила маме поездку в Англию. Благодаря успешным продажам трилогии у меня впервые в жизни есть на это средства. Когда мы были маленькие, мама работала на полставки в библиотеке, потом на полную ставку, но с низкой зарплатой, а после развода дети, то есть мы с моей старшей сестрой Гретой, остались на полном ее попечении. Нам тогда было десять и тринадцать лет. Мы никогда не ездили за границу. У нас не было машины. Мы снимали трехкомнатную квартиру, мама спала на раскладном диване в гостиной. Деньги – больная тема. Все так дорого. Ох уж эти цены на продукты. Я рано начала подрабатывать. Папа, конечно, выплачивал алименты, но не имел ни малейшего представления о том, сколько всего нужно подросшим дочерям. С другой стороны, он откладывал для нас деньги в фондах, заботился о нас, всегда поздравлял с днем рождения и с Рождеством. Пока мы занимались верховой ездой, он возил нас на конюшню, когда мог, и, возможно, даже оплачивал занятия. В старших классах мы бросили конный спорт. Но деньги на путешествия всегда были у папы, а не у мамы. Она так мечтала проехать на автомобиле вдоль побережья Англии, все время смотрела английские телепередачи. А когда я всерьез увлеклась садоводством, у меня тоже появилась мечта – увидеть воочию английские сады. И папа бы их с удовольствием посмотрел. В годы после моей Августовской премии он был в плохой физической форме, с трудом ходил, страдал от лишнего веса, пытался бросить курить, заработал диабет и обструктивную болезнь легких. Мне не хотелось брать папу с собой в Лондон. Да, это было бы выше моих сил. В основном из-за алкоголя. Нужно все время следить, быть начеку. А еще из-за резкого запаха мочи.

Да, я оплатила маме поездку. У нее маленькая пенсия, хотя сама она считает, что живет хорошо. По сравнению с русскими пенсионерами. Снимает прекрасную квартиру в доме постройки пятидесятых годов в Сундсвалле^[16]. Благодаря пособию может позволить себе трешку. Это та самая квартира, где я и моя сестра жили подростками. Дом в самом центре, с балкона на пятом этаже можно смотреть матчи местного футбольного клуба. Правда, обычно во время игры мама закрывает дверь на балкон.

Когда я была маленькая, маму периодически одолевала глубокая депрессия. Не просто легкая подавленность и плохое настроение, а настоящая клиническая депрессия, требующая длительного стационарного лечения. В моих воспоминаниях о возрасте с трех до одиннадцати лет она всегда лежит в больнице, хотя я знаю, что на самом деле это не так. Месяц за месяцем. Действительно, каждый депрессивный эпизод требовал нескольких месяцев больничного лечения. С электрошоком. И сильнодействующими лекарствами. Главная опасность по-настоящему глубокой депрессии заключается в вероятности суицида. Поэтому маму часто держали в закрытых психиатрических отделениях. До сих пор многие воспринимают сильный страх и депрессию как нечто, что люди выбирают для себя сами, а значит, они могут и самостоятельно избавиться от них. Достаточно просто встряхнуться, взять себя в руки. На сегодняшний день известно, что с умеренной депрессией и несильными паническими атаками можно бороться с помощью физической активности, но мамины депрессии были совсем другими. Они затягивали ее в бездонную тьму. Для нее больница стала прибежищем, спасением. Местом, где она могла быть собой. Где она могла залечить свои раны, чтобы вернуться к жизни.

В нашей истории много и другого. Развод с папой, жуткие годы моего отрочества, когда я скорее выполняла роль родителя при поздно созревшем ребенке-подростке. Алкоголь, таблетки. Отказ от спиртного и прием антидепрессантов значительно улучшили наши с мамой отношения. Возможно, помогла первая внучка, моя старшая дочь. Ее безусловная любовь к бабушке. Еще до того, как я родила, мама сказала, что вряд ли будет хорошей бабушкой – ну не умеет она сидеть на полу и играть в игрушки!

Однако все эти годы именно она чаще и лучше всех играла с Эльсой. Чего они только не придумывали вместе! В ход шли бигуди, косметички, швабры и веники.

Так и вижу перед собой Эльсу на табуретке рядом с бабушкой за мытьем посуды. Так что у меня есть все основания взять маму с собой в Англию. Я делаю это ради нее, ради детей и ради себя. А еще у меня есть не менее серьезные причины не отправляться в такое путешествие с папой. Но чувство вины давит, не отпускает. Я живу в счастливом браке, в любви, у меня две замечательные дочери, высшее образование, есть дом и сад, и я пишу. Пожалуй, это главное. Я пишу. Что я теперь должна? Какую цену нужно заплатить? Я впервые усомнилась в своем намерении стать психологом, когда проходила практику. Тогда как раз вышел мой третий роман, «Взяться за дело», и целых двое психоаналитиков на работе спросили, уверена ли я, что я не писатель, а психолог. Возможно, они тоже мечтали о литературной деятельности. Меня осенило, что работа психологом – это тоже часть проблематики, связанной с чувством вины: раз мне позволено делать то, что мне по душе, писать и читать, раз я не страдаю от депрессий и алкоголизма, как мои родители, значит, обязательно должна за это заплатить – помочь другим? Вскоре я заметила, что ничего не пишу, когда у меня есть клиенты. Мне кажется не менее плодотворным погружаться в их рассказы, пытаться понять их истории во время сеансов терапии, однако при этом пространства для того, чтобы написать что-то свое, уже не остается. Наверняка это связано с моей неопытностью, но вопросы коллег как будто что-то вскрывают внутри меня.

Имею ли я право быть только писателем? Если абстрагироваться от того, что это невозможно с финансовой точки зрения, могу ли я выделить больше пространства для писательского ремесла? На самом-то деле – что это за странная антагонистическая игра – кто скажет спасибо, если я перестану писать?

Конечно, желание жить нормальной жизнью мне не чуждо. Я хочу, чтобы семья ни в чем не нуждалась, стремлюсь к стабильности. Богемная жизнь свободных художников лишена для меня романтического ореола, но при этом мы с Матсом выбрали писательскую стезю, так что в первые годы после рождения детей приходилось нелегко. На жизнь хватало, но путешествий за границу или качественного ремонта мы себе позволить не могли. Одежду и утварь для дома покупали редко. Зато у нас была машина и унаследованный старый дом в Ханинге, к югу от Стокгольма. Джойс Кэрол Оутс^[17], живущая размеренной жизнью, потом вдруг погружается в эпицентр бури в своей литературной деятельности, выбирается из прошлого, встает во весь рост, переводит дыхание, а затем падает вновь. Это идеал.

У папы и зарплата, и пенсия всегда были выше, за свою жизнь он много повидал. Это я так пытаюсь защищаться. Такова обязанность выросших детей. Я помню, мой руководитель-психолог как-то в начале двухтысячных сказал по поводу одного из моих клиентов: «Этот человек, похоже, не в курсе, что мы не обязаны любить своих родителей». Как долго я размышляла над этим утверждением. Удел ребенка – относиться к родителям с благодарностью и безусловной любовью. Независимо ни от чего. Разве это не обязанность?

У нас с папой не те отношения, чтобы я осмелилась сказать: «Папа, ты бы переодевался почаще, и не мешало бы использовать какие-нибудь урологические средства». Думаю, маме я бы смогла такое сказать. Папа живет один и, возможно, не осознает это как проблему. С другой стороны, в том, что он не следит за гигиеной, есть некий вызов, агрессия, а в большей степени – презрение к себе. Я связываю это с алкоголизмом, когда критическое мышление перестает работать как нужно. «Какая разница… буду ли я принимать душ и стирать. Наводить порядок. Вытирать пятна от вина. Выбрасывать окурки из пепельниц».

И все же на Мидсоммар я звоню папе. Из Корнуолла. Мы долго разговариваем. У него какие-то проблемы с зубным врачом. От зуба отвалился кусочек. А визит к стоматологу он что, пропустил? Голос у него беспокойный, встревоженный. Еще мы говорим о цветах. Он рассказывает, что у него много растений, которые надо пересадить из горшков и ящиков на балконе. Я говорю, что мы приедем в самом начале июля. «Да, надо бы к тому времени прополоть клубнику, я в этом году припозднился», – отвечает он. Не помню, предлагаю ли я помощь в борьбе с сорняками у него в Молидене. Возможно, я слишком устала даже для того, чтобы думать об этом.

Матс ищет следы певицы Сэнди Денни и ее родителей, это нужно для нового романа. В семидесятые они снимали дом здесь, в Муллионе. У нас отпуск, и мы работаем. В графстве Сассекс мы пытались найти дом Лен Ховард^[18] под названием «Птичий коттедж» в деревеньке Дитчлинг. При этом мы хотим, чтобы эти недели оказались интересными для девочек. Но никто из нас не чувствует себя по-настоящему хорошо. Уплотнение в груди. Долгие прогулки в районе Муллиона. Вдохновляющие, несмотря на дождь, ветер, ненастье. Мне хочется просто ходить. Понимаю, что девочкам скучно весь день бродить и осматривать окрестности. Понимаю, что мама не всегда выдерживает наш темп. Мы с Матсом выходим на прогулку по вечерам, когда девочки и мама отдыхают в доме. Закат в гавани Муллиона, зеленые тропинки, выступающие из моря утесы. Столько выпало дождей, но вот сквозь тучи пробились солнечные лучи, и мы с другими туристами собрались на склоне Муллион Коув, чтобы посмотреть, как солнце опускается в Атлантический океан. А позже, когда на склон ложатся плотные сумерки, мы с улыбкой киваем друг другу, надо же, удалось увидеть этот закат… не зря терпели дождь, не зря ждали.

Я пытаюсь вспомнить недели, проведенные в Англии в 2016 году. Постоянная спешка. Раздражение. Эльса только и мечтает, чтобы остаться в комнате один на один со своими наушниками. Матс беспокоится, что сдавшая в аренду автомобиль фирма потребует заплатить за царапину, которую мы не заметили в темноте, когда брали машину и подписывали целую кучу бумаг. Теперь Матсу кажется, что тот тип из проката был каким-то мутным, настаивал, чтобы мы взяли именно этот автомобиль, торопил нас поставить подписи. А мы ужасно устали, было уже поздно, за полночь, а мы в аэропорту, и впереди несколько часов езды в темноте по дорогам с левосторонним движением.

Дождь. Я помню дождь. На Восточный Сассекс обрушился ливень с наводнениями, как только мы уехали оттуда в Корнуолл. Но и там нас ждали почти стопроцентная влажность и густой туман. Разумеется, рассчитывать на солнечный отпуск в Англии нельзя никогда, но эта постоянная сырость… Одежда не сохнет. Температура не поднимается выше четырнадцати градусов.

На пятерых нужно много еды. Мы постоянно покупаем продукты. В Истборне – в Tesco, в Корнуолле – в Sainsbury’s. Обычно мне это нравится. Все та же повседневная жизнь, но на новом месте. Теперь я во всех ситуациях выбираю самый простой вариант. Чтобы не мыть посуду, не сервировать стол. Готовая жареная рыба с картошкой фри, пицца, готовый томатный соус к пасте. Чай с молоком и пресные лепешки, с джемом и густыми топлеными сливками. Неужели лепешки всегда такие сухие и сладковатые? А как мало наливают чаю, чайник быстро пустеет, каждый хочет долить себе последние капли крепкого ароматного напитка. Зато Эстрид наслаждается мороженым. Нежнейшим сливочным мороженым от коров, пасущихся на лугах Корнуолла.

Все дело в брексите? Убита женщина-политик от Лейбористской партии, общая атмосфера гнетущая. Получается, большинство англичан подозрительные и, говоря начистоту, не очень-то приятные люди? По отношению ко всем, кто не является исконным британцем. А вот те, кто работает в туристической сфере, обеспокоены, заботятся о нас. Солнечный день на прекрасном мысе Лизард – день референдума. Официантка лавирует между столиками в крошечном кафе, и уж здесь-то нам наливают столько чаю, что он чуть ли не льется через край. Заказываем девочкам корнуолльские пирожные со сливками и конфитюром – они такие огромные, что хватило бы на целую компанию. Нам предлагают упаковать с собой все, что мы не доедим. Официантка пойдет голосовать после работы, разумеется, за REMAIN. «Все остальное просто немыслимо», – говорит она, а когда я обеспокоенно замечаю, что почти во всех садах висят таблички «LEAVE»… Она смотрит на меня с недоумением: «Ну знаете, те, кто за REMAIN, – это люди, у которых есть дела поважнее, нежели устанавливать в садах таблички». Мы дружно смеемся.

А еще мы в Корнуолле катаемся на лошадках. Дома остается только мама, всем остальным в местной школе верховой езды выдают по надежному жеребцу, и мы медленно гарцуем вслед за проводником, любуясь красотами природы. Вниз, к песчаному пляжу Полурриан, затесавшемуся между отвесных скал. Там мы по очереди галопируем прямо вдоль моря. Вокруг до боли красиво.

Однако побеждает LEAVE. Потом тишина, странное чувство отчаяния. Мы собираем вещи, едем в Уилтшир, где остановимся в небольшой гостинице, прежде чем вернуться домой. Увидим Стоунхендж. Джекки и Джеймс, владельцы гостиницы, такие худенькие. Завтрак нужно заказывать заранее, выбирая из довольно запутанного меню, сколько мы хотим сосисок, яиц, помидоров, шампиньонов, фасоли, бекона и тостов. Мы ничего об этом не знаем, поскольку впервые сталкиваемся с полным английским завтраком. Подавая еду, владельцы говорят, что нам в жизни все это не осилить! Но домашние сосиски тут толщиной не больше пальца, мы съедаем почти все и шутим, что скандинавы едят в три горла… Они такие милые, стараются угодить. Джеймс катает нас на грузовике по ферме, которую они унаследовали, да и комнаты прекрасные, но мне никак не расслабиться. Перед сном Джеймс стучит в дверь, чтобы уточнить насчет завтрака и убедиться, что мы опять хотим по две сосиски. Да, хотим, киваем мы, а он, должно быть, думает, что мы страшные обжоры. Я волнуюсь, как бы не залить чем-нибудь палас, как бы что не испачкать, и не без оснований – на столике в нашем номере написано: «Дядюшкино бюро двести лет просуществовало без пятен от кофейных чашек и стаканов с водой, вы ведь не хотите быть первыми, кто эти пятна оставит?»

Джекки – преподаватель по фортепиано, они с Матсом говорят о музыке, мы выслушиваем рассказ о пожилых родителях, живущих в усадьбе, и о том, как Джекки устроила праздник жизни в честь своего исцеления, у нее был рак. А утром за завтраком эта милая пожилая пара расспрашивает, что бы мы еще порекомендовали посмотреть… У меня больше нет сил быть любезной и вежливой. Я хочу, чтобы меня никто не трогал. Оставьте меня в покое. Дайте мне полежать на огромной двухспальной кровати… Но оставаться в номере тоже нельзя, как я вычитала в инструкции, лежащей на тумбочке. С 11.00 до 17.00 комната должна быть доступна для уборки.

Современные мечты об отпуске. Путешествовать в далекие страны, открывать для себя что-то новое, запасаться впечатлениями, наслаждаться удобствами и роскошью. И все-таки я скучаю по домику в тридцать квадратных метров, с туалетом на улице, на Аландских островах, который мы снимали по дешевке каждое лето, пока дети были маленькие. В каком-то отношении Джекки и Джеймс похожи на хозяев той избушки, Уллу и Магнуса. Надежные, стабильные люди, укоренившиеся в своей среде. При этом благодаря причастности к туризму любознательные и открытые. А я скорее интроверт. Дома мне нужны покой и уединение. Все эти встречи последних лет… Внутри меня как будто стало слишком тесно. Те, кто уже пришел, остаются в сердце, но место в нем не безгранично. А сейчас сил едва хватает на самых близких. В последнее время я почти не успеваю встречаться с друзьями, даже с сестрой Гретой и ее детьми. Короткие передышки между поездками заполнены повседневными домашними делами. Стиркой, уборкой, мытьем посуды, родительскими собраниями, кружками и логистикой – больше ничего в график уже не впихнуть.

* * *

Местный паб принадлежит одной литовке и ее южноафриканскому мужу. Теперь, когда народ выбрал LEAVE, они подумывают перебраться во Францию. Она ворчит, что только так британцы поймут, каково это, обходиться исключительно собственным сырьем. Пусть попробуют производить свое вино, говорит она, посмотрим, что у них получится. Ее муж – искусный повар. Радужная форель. Мы обещаем заказать столик на завтрашний воскресный обед. На следующий день она звонит и спрашивает, во сколько нас ждать, а то столиков не так уж много. Мы прерываем прогулку и бежим в паб, но там подозрительно пусто. Мы что, единственные посетители, которые любят обедать по воскресеньям? По крайней мере, еда очень вкусная. Йоркширский пудинг с подливкой, запеченные в духовке корнеплоды и отварной картофель. Все больше сельских пабов вынуждены закрываться.

Сны в Англии.

Первый. Я пришла к врачу, волнуюсь, меня осматривают в кабинете с резким освещением. Доктор говорит, я зря беспокоюсь, никакого рака в животе нет, просто я беременна.

Второй. Хирург оперирует мне грудь. Отрезает ее. Полностью.

* * *

Возвращение домой началось с кошмара, хотя с царапиной на машине все обошлось. В зале отправления – вооруженные полицейские, на пограничном контроле – полный хаос. Маму и Матса остановили, причем обращались с ними довольно грубо. Долго рылись, наконец откопали в маминой сумке спрей для волос и громко ее отчитали. Я тоже на нее разозлилась, я ведь сто раз сказала: внимательно проверяйте, что у вас в ручной клади, никаких острых предметов, никаких жидкостей, все электронные устройства должны быть на виду. По дороге туда остановили Эльсу с ее пузырьками лака для ногтей в сумочке, а вот теперь Матс забыл достать из кармана телефон. Страх, что нас прогонят, обвинят — что это произойдет с девочками. Вспоминаю, как сотрудники английской службы безопасности орали на них на своем языке в нашу первую поездку в 2013 году, даже не задумываясь о том, что дети не говорят по-английски. Все из-за того, что им не понравилась высота почти плоской подошвы сандалий Эльсы. Моя реакция совершенно иррациональна, я знаю, что других порой осматривают куда жестче, что все это делается для предотвращения терактов, но, пройдя контроль, я говорю: в Англию больше ни ногой. Мы сердимся друг на друга, с глазами на мокром месте, вспотевшие и голодные.

В самолете я думаю – через два дня Форё. Еще мы с Эльсой смотрим фильм «Виноваты звезды», я рыдаю и не могу остановиться, Эльса говорит, нельзя плакать с самого начала, пока ничего плохого еще не произошло. Но я вижу, что и у нее слезы близко. Возможно, это не имеет никакого отношения к сюжету. Может быть, просто такой момент. Именно сейчас, когда мы с Эльсой вместе смотрим фильм.

Я разбираю сумки, стираю, подстригаю траву, перезагружаюсь, погружаюсь в «Персону». Этот проект с «Персоной» мне в радость, мы будем говорить о фильме вдвоем. Юнас Мосскин еще более ответственный, чем я, так что я не одна. А вот с текстом о демоне дела обстоят хуже, скоро дедлайн. Но все как-нибудь разрешится. Все будет хорошо. А потом спать. Но сначала к папе в Онгерманланд. А потом уже буду отсыпаться дома. И убираться!

Дача на Аландских островах. Купание на закате, дно из голубой глины, долго идешь – и все мелко, при этом вода всегда теплая. Она не бывает обжигающе ледяной, как в открытом море. Яблоневые сады, черника. Гравий, красный от гранита. Мы больше не можем снимать этот домик, ведь теперь им владеет дочь прежних хозяев со своим мужем, и они не захотели его сдавать. Теперь Улла с Магнусом смогут отдохнуть, а не встречать и провожать новых жильцов каждую субботу все лето напролет.

Позвони папе, скажи, что вы вернулись. Перед тем, как ехать на Форе. Но я не успеваю. Отправляюсь на электричке в Нюнесхамн встречаться с Юнасом, надо подготовиться к поездке. Все это очень интересно: обсуждение «Персоны», путешествие на Готланд, участие в Неделе Бергмана. В фойе Бергмановского центра сидит Уиллем Дефо, его девушка сняла фильм о Марине Абрамович. Эта девушка со своим фильмом тоже приехала, а еще танцоры из Нью-Йорка и юный психоаналитик из Бразилии, который так любит Бергмана, что засыпает в начале его фильмов и ест только мясо. Какой же получится вегетарианский шведский стол вечером? Текст о демоне надо сдать до полуночи, мы – Юнас, Янне Йоранссон и я – живем в доме, где обычно останавливается Линн Ульман^[19], когда бывает на Форё. Начинает болеть голова, только бы не мигрень. Уже 22.30, через полтора часа текст должен быть готов, а нам с Юнасом надо еще раз все обсудить перед завтрашним семинаром и, возможно, пересмотреть «Персону». О нет, в голове уже стучит, я приняла таблетки, но не слишком ли поздно, подступает тошнота. Совсем не хочется, чтобы меня рвало здесь, ведь я не настолько близко знакома с Юнасом и Янне, чтобы запираться в туалете и корчиться над унитазом. Только бы закончить текст, выключить свет, закрыть глаза, попытаться уснуть. Только бы поспать, только бы мне завтра полегчало.

Мне полегчало. Чувствую себя хорошо. Мы с Юнасом выяснили, что оба считаем шаги, и вместе идем гулять по острову. Доходим до музея-усадьбы, где будет проходить наш семинар, оттуда нас подвозят до раукаров^[20], возвращаемся пешком. Получается двадцать четыре тысячи шагов за день. Форё очаровывает нас. Цветы на обочинах, пастбища, море, домики.

Квиз по Бергману в ресторанчике «Кютен». Нам повезло, у нас в команде исследователь из Техаса, он написал эссе о Бергмане. Много шутим и смеемся, Янне в ударе, как хорошо, что тут не только почтительное благоговение, но и улыбка летней ночи, и игра. Смогу ли я завтра встать, если сейчас отпущу ситуацию? Мы долго не ложимся, полночи болтаем. Пьем вино. Анекдоты, хихиканье. Я полностью расслаблена. Завтра приедет Матс с девочками, и мы отправимся в гости к друзьям, которые снимают дом в Вамлингбу. Так не терпится показать девочкам Готланд. Можем проехать через Нэрсхольмен, я как раз только что пересмотрела «Жертву» на фестивале. Мы с Юнасом решили, что перед тем, как он уедет на пароме обратно в Нюнесхамн, мы создадим нечто большее, нежели разговор о «Персоне». Текст, диалог. Основная работа уже проделана, и было бы глупо не выжать из семинара что-то еще.

Хелен и Пер встречают нас в Вамлингбу. Мы успели искупаться в Нэрсхольмене, проехали по красному от цветущих маков Готланду. Ну теперь-то тебе хорошо? Оба задания выполнены, разговор о «Персоне» получился живой и плодотворный, Бергмановская неделя вышла праздничная, да и солнце светит! Красивый белый домик в Вамлингбу, я оставляю сумочку в прихожей. На застекленной веранде мне подают бокал розового вина, впереди долгий и прекрасный летний вечер. Я спала всего четыре часа, но чувствую себя на удивление бодрой, и так приятно мечтать о доме на острове. В теплых сумерках дождливые дни в Англии кажутся излишне перегруженными и утомительными. Но, возможно, все куда проще – нам лишь нужно немного света, капелька теплого солнца на коже.

Цветут розы, нас угощают вкусным ужином, мы планируем, где будем купаться на следующий день. Долго сидим за столом, дети уходят, смотрят фильм, ложатся спать. В половине двенадцатого начинают слезиться глаза, я иду за сумочкой, чтобы достать футляр для линз и очки.

Телефон. Пять пропущенных звонков от Греты. Пять? И два от мамы. Сообщения на автоответчике. Сердце. Во рту тут же пересыхает. Прослушиваю сообщение.

Умер папа!

Голос сестры. Она плачет. Я – нет. По крайней мере, не сразу. Я возвращаюсь в комнату… Что мне им сказать? Как я могла оставить сумочку с телефоном в прихожей? Эльса уже уснула на втором этаже. А Эстрид ляжет с нами в гостевом домике. Я звоню Грете. Соседка-пчеловод Ингер, та, что держит ульи на папиных полях, забеспокоилась, когда папа не вышел поздороваться. Еще больше ее насторожила запертая в разгар дня дверь веранды, притом что автомобиль стоял на месте. А потом она увидела папу на полу в гостиной. Побежала к ближайшей соседке Найме, у которой были ключи. Не знаю, насколько связно ей тогда удалось все изложить, но я поняла, что врач и представитель похоронного бюро уже на месте, и папин младший брат тоже приехал. Скорее всего, инфаркт или инсульт. И, похоже, все произошло очень быстро.

Папа умер. Испытала ли я шок, удивление? Можно было предположить… курение, лишний вес, алкоголь. Диабет. Обструктивная болезнь легких. Он с трудом ходил, тазобедренные суставы давно износились. Боялся инсульта. Но чтобы папа умер?

Когда умирает отец, не хочется находиться у чужих людей. Это неправильно. И не хочется самому быть чужим. Человеком, приехавшим со своими вещами и радостным предвкушением, что его тут будут ублажать и развлекать. В нашем случае – человеком, принесшим с собой смерть в первую июльскую ночь лета. Кажется, ночью я говорила с дядей Эриком? Нет, наверное, Грета сказала, что разговаривала с Эриком, Ингер и Наймой. С мамой. По словам сестры, папа сказал обо мне, что у него больше нет дочери. Что он не может на меня рассчитывать. И что у Греты с папой под конец были теплые отношения, они подолгу разговаривали. Я не стала ей сообщать, что, когда мы с ним созванивались, он часто спрашивал, почему Грета не отвечает на его сообщения и никогда не перезванивает. «Так позвони ей снова, у нее столько дел. Диса и Иван еще совсем маленькие, ей приходится крутиться. Ответит, когда у нее будет время». Да, согласился он, так я и сделаю, позвоню ей завтра.

И вот папы больше нет.

* * *

На белой кухне, в белом доме, Хелен и Пер собирают бутерброды для запланированной поездки на пляж. Не помню, будили ли мы ночью Эльсу, чтобы сообщить ей новость. Она спала в большом доме, а Эстрид, Матс и я – в гостевом домике. После завтрака я сижу во дворе, звоню Грете, дяде Эрику, дяде Ларсу, маме. Матс звонит в паромную компанию, переоформляет билеты, мы уезжаем сегодня поздно вечером. Проходя мимо, девочки всматриваются в мое лицо, обнимают меня, гладят по голове.

Разумеется, для наших друзей отпуск продолжается – если горе не затронуло тебя лично, всегда есть возможность найти утешение в собственной жизни, как бы ты ни сопереживал. Возможно, вспомнишь уход собственных родителей или кольнет беспокойство за их здоровье – но жизнь продолжается, все как обычно.

Сидя на бесконечно длинном песчаном пляже, глядя на солнечные блики и попивая кофе, я понимаю, что теперь лето резко поменяет курс. Теперь не до отдыха. Умер папа. И не успел он умереть, как я будто бы предаю его. Сама себе поражаюсь, когда говорю, сколько барахла придется вынести из родового гнезда, где он жил. Тот дом максимально далек от красивого белого домика с остекленной верандой на Готланде. Здесь все обустроено со вкусом и чувством стиля, цветут розы, нет ничего лишнего. Ничего нелепого, безумного, страшного. Я говорю, что в Молидене никто не наводил порядок с момента постройки. А возвели этот дом приемные родители дедушки на рубеже веков. Хозяйственные помещения забиты ненужными вещами, сараи и бывшая пекаренка почти развалились. Папа вечно планировал, как он все подправит и переделает. Но взяться за дело… Выделить время… В мастерской один хлам. Старый трактор, бензопила, ручная пила, канистра для бензина, молотилка, тележка, лодка, разобранный мопед, сломанная газонокосилка, проржавевшие велосипеды, цепи, механизмы, инструменты, шланги, покрышки, ржавые гвозди и шурупы, разложенные по жестяным коробкам, в каких в пятидесятые продавали кофе, дрова, обкаканная мышами мебель, финские сани в птичьем помете, рыболовные снасти, заплесневелые спасательные жилеты, бидоны – и многое другое.

Было ли это ожидаемо, поинтересовался Пер как врач. Да, я ожидала, я ожидала, что папино тело рано или поздно объявит бойкот, но в то же время существовала его невероятная жизнестойкость – лишних тридцать килограммов веса, постоянное курение, обильные возлияния, все менее подвижный образ жизни, диабет… Скорее, я боялась инсульта, того, что папу парализует, он лишится речи, не сможет обходиться без помощи. Я не ожидала, что он умрет. Прямо сейчас. Столько хаотичных воспоминаний: мама с папой на вилле, папин громкий голос на первом этаже, папа пьяный, папа, нарушающий правила – мчится со скоростью сто сорок километров в час при ограничении в девяносто. Я сижу рядом, он раздавлен очередной любовной драмой и не видит, что я тут же, на переднем сиденье. Стрелка спидометра стремится вверх, трасса Е4 в районе Доксты, и я не осмеливаюсь сказать ему, чтобы сбавил скорость. Меня трясет оттого, что он рискует нашими жизнями, что я с ним в машине и он рискует мной. Помню, как он помогал нам с ремонтом дома после того, как ушел с работы, которая всю жизнь столько для него значила, – продажа нержавеющей стали, все эти рассказы о коллегах, командировках, Уддехольм, Вермланд, вся обрабатывающая промышленность Норрланда, а потом Уддехольм купили «Братья Эдстранд». В придачу начались компьютеризация и рационализация, а лет папе тогда было уже немало. Ссоры с руководством, попытка самоубийства, Грета нашла его с ружьем, и папу положили в больницу. Снова. Долгие месяцы медикаментозного лечения привели к перевозбужденному состоянию, он непрерывно говорил, возможно, находился в этом состоянии все лето, когда помогал нам с домом, просто мы этого не понимали. Папа был перевозбужден и уничтожен кризисом на работе, тем летом с домом все шло наперекосяк, он предлагал собственные решения, сам смастерил полки и криво прибил их вдоль всех стен подвала, перекрасил оконные рамы, не соскребая старую краску и не шлифуя, так что уже к следующему лету краска снова облупилась. Он нанес битумную мастику на стены и потолок подвала с внутренней стороны, а я прочитала, что его надо наносить снаружи. Теперь стены сырых кладовок черные и блестящие, а если я пытаюсь что-то возразить, он фыркает и говорит: «Думаешь, я не знаю, как надо делать, я, черт возьми, в свое время отремонтировал целую виллу, думаешь, я ничего не умею, и вообще, запомни – надо научиться доверять людям, нельзя относиться ко всем с недоверием и свысока». Мы с Матсом привозим папе материалы, он готов хвататься за все, и почти все получается косо и некрасиво. Он в ужасном состоянии. Меня раздражает, что надо все время подавать кофе, еду, перекус, я мою посуду, убираюсь, стираю, выполняю мелкие поручения – все это безгранично, настолько безгранично, что я просто оставляю папу в нашем доме – пусть делает, что хочет. Зато вот взамен прогнившего балкончика папа строит очень красивый, не из строганой доски и вагонки, как я хотела, а в духе фасадов семидесятых, и получается ровно и достойно. Не то что пол в подвале, который, как он говорит, он может перезалить – и вот пол таким и остался, неровный, шероховатый, из другого бетона, ничего не замерено и не рассчитано, канализационную трубу пришлось откапывать. У нас не было денег, мы были благодарны за помощь, но я чувствовала себя черствой, неспособной ценить труд других. И при этом думала – пусть папа поживет у меня, пока у него кризис. Он напуган, обеспокоен. Я готовлю еду, стираю, застилаю постель, варю кофе, слежу за пепельницами, снова и снова слушаю его рассказы, Матс отвозит его на танцплощадки в Скансен, Мосебакке, Мэларсален, а потом забирает, пьяного, поздно вечером. Наверное, папе тоже есть за что меня поблагодарить?