Стала я тогда перед графом, да начала танцевать. Граф смеялся. Так его повеселило это, что смилостивился и выгнал музыкантов залечивать раны – то было в его имении у Балтицкого (Балтийского) моря. Глядела я на ту красоту вечером после концерта, да не любовалась ей, а утопиться хотела, да дочь держала – как же она без меня.
Так и жили. Вспоминал граф все провинности крестьян в пятницу вечером, чтобы субботу всю пороть, а в воскресенье гнал их в церковь, кабы исповедались в своих грехах, а сам не ходил. Думал, что Бога придумали крестьяне, кабы жилось в надежде.
Собирались тогда в пятницу все крестьяне, усаживал за дубовые столы в зале, подавал им постные кушанья, а потом требовал стать какого-нибудь мужичка да бабку и говорил, что завтра получит тот ти (или) та двеннадцать ударов за то, что во вторэк (вторник) упали, да разбили дюжину яиц. И садился дрожащий от страха крестьянин и ел, ожидая завтрашней порки. А граф сидел и смеялся. Я оправдывала крестьян как могла. Иногда его провинности были просто дурны, ему это и говорила. Не любил он показываться дураком, потому прислушивался ко мне.
Над его местом всегда висел на тонкой верёвке огромный меч. Качался он от малейшего дуновения, а граф не боялся под ним сидеть. Спытала (спросила) о нём как-то раз, а он мне и рассказал про легенду о тиране, который показал своему другу каково это, жить правителю. Решили они поменяться местами на день. Богатые ткани, кушания, увещевания – всё было хорошо, пока тот друг не увидел над головой висящий меч. Тиран и объяснил, что такова жизнь правителей – полна подозрений и опасностей.
Граф понимал, что кто-то может его убить, потому он всегда готов был принять это. Открылся он мне тогда с другой стороны и стало немного его даже жаль. Степенно с графом я больше сближалась. Он разрешал мне общаться с крестьянами, да порки стали реже получать они. Правда в гневе и я получала тумаки, да к позорному столбу не раз была привязана, но любил он меня, я это видела. Говорил он мне не раз, что не пригожа я, и глаз злой, а характер у меня железный, за что и по нраву ему стала.
Научившись от пана, хотела я стать женой графу. Не было той любви, как раней к пану, але больше быть проданной не хотелось, да и поняла я, что не станет меня, моей дочери вообще ничего не достанется. Граф в жёны брать меня не хотел. Обещал, правда, наследство нашим сыновьям, да и дочке от пана что-нибудь достанется. Да вот беда! Ничего не получалось! Так и прошло уж много лет, а графу я никого и не могла родить. Каждый месяц узнавал он, что не вышло ничего, тогда сильнее он наказывал по субботам крестьян. Жалко было крестьян, свои же, да лукавила о подозрениях, а потом правду говорила в воскресенье, чтобы уж в святой день никого не бил.
Один раз разозлился он. Понял мою хитрость, да сказал вот что: «Не родишь никого – ничего твоей дочке не будет. Родишь – будет тебе ласка. А коль мне баба другая родит, выгоню и тебя с дочкой ни с чем.»
Вот тут я взревела аки (как) зверь. Поняла, что дело худо, а ничего поделать не смогу. Сама ко мне подошла моя травница, как я когда-то к пану, совсем ещё девчушка, наслышавшись о моих хитростях ради людей, да предложила свою помощь…