Четыре ветра

Глава седьмая

Снова невыносимо жаркий день, а еще нет и десяти утра. Пока что сентябрь не принес никакого облегчения.

Стоя на коленях, Элса изо всех сил терла кухонный линолеум. Она проснулась уже много часов назад. Лучше всего домашние дела делались на рассвете и после заката, когда было относительно прохладно.

Ее внимание привлек шорох. Из укрытия в уголке выбежал тарантул размером с яблоко. Элса встала и шваброй прогнала его на улицу. Для паука хуже снова оказаться на жаре, чем умереть под ее каблуком. Кроме того, у Элсы едва ли хватило бы энергии, а главное, воли раздавить его. В последнее время ей трудно было делать хоть что-то помимо привычных дел.

В этой сухой жаре можно выжить, только сберегая все: воду, еду, эмоции. Последнее труднее всего.

Она сознавала, как несчастны Раф и Лореда. В эти дни им двоим, похожим как две капли воды, приходилось тяжелее, чем остальным. Не то чтобы хоть кто-нибудь на ферме был счастлив. Да и как тут быть счастливым? Но Тони, и Роуз, и Элса из тех, кто ждет от жизни только испытаний, они закалились в борьбе. Родители мужа много лет вкалывали – он на железной дороге, она на ткацкой фабрике, – чтобы заработать денег на землю. Их первым домом стала землянка из торфяных брикетов, которую они сами построили. Они сошли с корабля как Антонио и Розальба, но тяжкий труд и эта земля превратили их в Тони и Роуз. Американцев. Они умрут от голода и жажды, но не откажутся от земли. И хотя Элса не родилась фермершей, она стала ею.

За прошедшие тринадцать лет она научилась любить эту землю и ферму больше, чем могла вообразить. В хорошие годы весной, глядя, как зеленеет огород, она радовалась, а осенью – гордилась; ей нравилось видеть плоды своих трудов на полках погреба: банки с красными помидорами, блестящими персиками и яблоками, приправленными корицей; панчетту – рулеты из свиной брюшины со специями и копченые окорока, свисающие с крюков на потолке; ящики, переполненные картофелем, и луком, и чесноком с огорода.

Мартинелли приняли Элсу в семью, и она отплатила за неожиданную доброту глубокой преданностью, истовой любовью к ним и их образу жизни, но пока Элса врастала в семью, Раф отдалялся от нее. Он несчастен уже много лет, и теперь Лореда шла по стопам отца. А как иначе. Как ей было не подпасть под обаяние Рафа, не начать, как и он, мечтать о невозможном. От его улыбки озарялась комната. Он кормил свою впечатлительную, порывистую дочь мечтами, когда она была маленькой, теперь же передал ей свое недовольство жизнью. Элса знала, что Раф жаловался Лореде, делился с дочерью тем, чем не делился с родителями и женой. Лореда занимала большую часть сердца Рафа с самого своего рождения.

Элса снова принялась надраивать кухонный пол, а покончив с ним, занялась остальными комнатами, которых было восемь: смахнула пыль с деревянной мебели и подоконников, вынесла ковры на улицу и принялась выбивать их палкой.

Поднялся ветер, вздыбил платье Элсы. Пот бежал по ее лицу, струился между грудями. Она перестала выбивать ковер и прикрыла глаза рукой. Мутная, желтая, как моча, дымка постепенно закрывала небо.

Элса сдвинула шляпу и вгляделась в болезненно-желтый горизонт.

Пыльная буря. Новый бич Великих равнин.

Небо быстро меняло цвет, становясь красновато-коричневым.

Усиливающийся ветер с юга набросился на ферму.

В лицо ударило перекати-поле, содрав кожу с щеки. Колючее растение полетело дальше, вращаясь по спирали. С курятника сорвалась доска и ударилась о торец дома.

Раф и Тони выбежали из амбара.

Элса закрыла нос и рот платком.

Коровы испуганно мычали и толкались, подставляя костлявые крупы пыльной буре. От статического электричества их хвосты встали торчком. Мимо пронеслась стая птиц, они часто махали крыльями, пытаясь опередить пыль.

Ковбойская шляпа слетела с головы Рафа и зацепилась за забор из колючей проволоки.

– Иди в дом! – заорал он. – Я займусь животными.

– Дети!

– Миссис Баслик знает, что делать. Иди в дом.

Ее дети. На улице в такую бурю.

Ветер уже выл, наносил удары, швырял людей из стороны в сторону. Элса согнулась и, борясь с ураганным ветром, пробралась к дому.

Она кое-как поднялась по неровным ступенькам на засыпанное песком крыльцо и ухватилась за металлическую ручку, но тут разряд статического электричества сбил ее с ног. Оглушенная, она закашлялась, попыталась восстановить дыхание.

Дверь открылась.

Роуз рывком подняла ее на ноги и затащила в трясущийся, дребезжащий дом.

Элса и Роуз бегали из комнаты в комнату, от окна к окну, закрывая стекла и подоконники газетами и тряпками. Пыль сыпалась с потолка, просачивалась в крошечные трещинки в оконных рамах и стенах. Свечи на самодельном алтаре потухли. Из всех щелей выползли сороконожки, сотни сороконожек, они ползли по полу в поисках укрытия.

Дом сотряс такой сильный порыв ветра, что, казалось, сейчас сорвет крышу.

И этот гул.

Как будто на них на полном ходу несся грохочущий локомотив. Дом дрожал, словно тяжело больной, за стенами завывал безумный ветер-банши.

Дверь отворилась, муж и свекор Элсы, пошатываясь, ввалились внутрь. Тони захлопнул дверь и задвинул засов.

Элса привалилась к подрагивающей стене.

Она слышала, как хрипло, тяжело дыша, молится ее свекровь.

Взяла ее за руку.

Раф подошел к ним. Она понимала, что они оба думают об одном и том же: что, если дети играли на школьном дворе? Буря налетела быстро. Этот ветер не только вырывал из земли чахлые растения, он мог запросто унести целую ферму.

– Все с ними будет в порядке, – сказал Раф, кашляя от пыли.

– Откуда ты знаешь? – прокричала Элса, пытаясь перекрыть грохот.

В глазах мужа она увидела отчаяние – единственный ответ.

Лореда сидела на полу сотрясаемой ветром школы, брат притиснулся к ней, у обоих банданы закрывали рты и носы – совсем как у бандитов. Энт пытался храбриться, но вздрагивал всем телом при каждом особенно яростном порыве ветра, от которого в окнах звенели стекла.

С потолка сыпалась пыль, покрывала все вокруг. Лореда чувствовала, как песок собирается в волосах, засыпает одежду. Ветер накидывался на деревянные стены, выл высоким, почти человеческим голосом. Птицы в панике бились в окна.

Когда началась буря, миссис Баслик позвала их всех в класс, велела сесть на пол в самом дальнем от окон углу. Она пыталась читать им вслух, но никто не мог сосредоточиться, а вскоре и голоса ее уже не было слышно, так что учительница сдалась и закрыла книгу.

Таких пыльных бурь за последний год было не меньше десяти. Однажды весной неистовый ветер носил пыль двенадцать часов подряд, так что пришлось и готовить, и есть, и делать все домашние дела, задыхаясь от песчаной пыли.

Бабушка и мама говорили, что надо молиться.

Молиться.

Как будто все это закончится, если они запалят свечи и опустятся на колени. Очевидно же, что если Бог знает про людей, живущих на Великих равнинах, то хочет, чтобы они либо уехали, либо погибли.

Когда буря наконец отступила и в школе воцарилась тишина, покрытые пылью дети так и продолжали сидеть с расширенными от страха глазами.

Миссис Баслик медленно поднялась, и пыль потоком хлынула с ее колен. В песке, покрывавшем пол, остались очертания ее тела. Учительница открыла дверь, а снаружи сияло чудесное чистое небо.

Миссис Баслик облегченно вздохнула. И тут же закашлялась.

– Дети, – сказала она хриплым голосом, – буря закончилась.

Энт посмотрел на сестру. Веснушчатое лицо мальчика побурело от пыли там, где его не закрывала бандана. Он потер глаза и стал похож на енота. На ресницах грязными каплями висели слезы. Лореда стянула свою бандану.

– Пойдем, Энт, – сказала она тонким, скрипучим голосом.

Лореда, Стелла и Энт взяли свои сумки с учебниками и пустые ведерки для ланча и пошли домой. Маленькая София плелась позади.

Выйдя из школы, Лореда крепко взяла Энта за руку.

В городе стояла оглушительная тишина. Горели карбидные фонари, которыми городок так гордился четыре года назад, когда их установили, – их зажгли, потому что людям, и машинам, и животным нужен был свет, чтобы в бурю добраться до укрытия.

Дети шли по Главной улице. В дощатой мостовой застряли колючие растения, принесенные ветром, окна зданий были заколочены – из-за Великой депрессии и пыльных бурь.

Когда они подходили к вокзалу, Стелла сказала тихонько, будто боялась, что ее услышат в родительском доме:

– Дела идут все хуже и хуже, Лоло.

Лореде нечего было на это ответить. В доме Мартинелли уже долгое время дела шли все хуже и хуже. Она смотрела, как Стелла уходит, сгорбившись, словно пытаясь спрятаться от грядущих несчастий; вот подруга взобралась на дюну, что ветер насыпал поперек улицы, и повернула за угол к дому. София шла за сестрой.

Лореда и Энт продолжали путь. Казалось, во всем мире нет никого, кроме них двоих.

Они шли мимо заборов, на которых кое-где уцелели таблички «Продается». Ничего, кроме заборов, почти исчезнувших под песчаными насыпями, – ни домов, ни ветряных мельниц. Только бесконечные холмы мельчайшего золотисто-коричневого песка. Кое-где из холмов торчали телефонные столбы. Один столб накренился.

Лореда первой услышала медленное, глухое цоканье копыт.

– Мама! – закричал Энт.

Лореда подняла голову.

Мама вела фургон в их сторону; она сидела, подавшись вперед, будто подгоняла Мило, но бедный старый мерин был так же обессилен и обезвожен, как и все вокруг.

Энт вырвал руку и кинулся к фургону.

Мать остановила лошадь, спрыгнула на землю и побежала навстречу детям. Ее лицо и светлые волосы потемнели от пыли и грязи, подол платья болтался лохмотьями, передник развевался.

Она подхватила Энта и закружила его, крепко прижав к себе и осыпая грязное лицо мальчика поцелуями с такой горячностью, будто уже и не надеялась его увидеть.

Лореда помнила эти поцелуи – в хорошие годы мама пахла лавандовым мылом и тальком.

Но эти годы ушли. Лореда не смогла вспомнить, когда в последний раз позволила маме себя поцеловать. Лореде не нужна была любовь, загоняющая в ловушку. Она хотела, чтобы ей говорили: ты можешь взлететь высоко, стать кем хочешь, поехать куда хочешь. Она хотела того же, что и отец. Когда-нибудь она будет курить сигареты и ходить в джаз-клубы, будет работать. Будет современной женщиной.

Мамино представление о месте женщины в мире слишком жалкое.

Мать помогла Энту взобраться на козлы, шагнула к Лореде.

– Ты в порядке? – спросила она, поправила дочери волосы и не сразу отняла ладонь.

– Да. Все отлично, – ответила Лореда, сама понимая, как резко звучит ее голос.

Она знала, что сердиться на маму глупо – не она же управляет погодой, – но не могла сдержаться. Она злилась на весь мир, и почему-то это означало, что больше всего она злилась на маму.

– Энт, похоже, плакал.

– Он испугался.

– Я рада, что он был вместе со старшей сестрой.

Как только мама может улыбаться в такой момент? Это раздражало.

– Ты знаешь, что у тебя зубы все коричневые от грязи? – спросила Лореда.

Улыбка исчезла. Лореда обидела маму. Опять.

Лореде вдруг захотелось плакать. Чтобы мама этого не увидела, девочка забралась в фургон.

– Ты можешь сесть спереди вместе с нами, места хватит, – сказала мама.

– Глядеть на то, куда мы едем, не более лучше, чем глядеть на то, откуда уезжаем. Везде одно и то же. Ничего не меняется.

– Не намного лучше, – машинально поправила мама.

– Точно, – сказала Лореда. – Главное – это образование.

По дороге домой Лореда смотрела на плоскую, плоскую землю. Все деревья вокруг умирали. Из-за последних засушливых лет они болели уже давно, стволы сделались серые, листья стали ломкие – почерневшие конфетти, которые уносил ветер. Уцелело лишь три дерева. Вдоль дороги громоздились песочные насыпи. Ничего не росло на бесплодных полях. Ни одной зеленой травинки. Никаких растений, кроме колючих перекати-поле и юкки. Чье-то тельце – наверное, зайца – гнило в куче песка, рядом скакали вороны.

Мама остановила фургон во дворе. Мило принялся рыть твердую землю копытом.

– Лореда, отведи Мило в конюшню. Я достану консервированные лимоны и сделаю лимонад, – сказала мама.

– Хорошо, – мрачно буркнула Лореда.

Она вылезла из фургона, взяла вожжи и повела коня к амбару.

Бедняга Мило шел так медленно, что Лореда не могла не пожалеть этого гнедого мерина, который когда-то был ее лучшим другом на всем свете.

– Что поделаешь, Мило. Нам всем плохо.

Она потрепала его по бархатной морде, вспоминая день, когда папа научил ее ездить верхом. На небе не было ни облачка, со всех сторон их окружали золотые пшеничные поля. Ей было страшно. Очень страшно забираться на взрослое седло.

Папа помог ей сесть, шепнул «Не бойся» и встал рядом с мамой, которая, похоже, нервничала не меньше Лореды.

Лореда ни разу не упала. Папа сказал, что она прирожденная наездница, а за ужином повторил, что никогда не видел, чтобы девочки так умело обращались с лошадьми.

Лореда впитала его похвалу и решила, что будет такой, какой ее описал отец. После этого они с Мило много лет были неразлучны. Лореда даже уроки при малейшей возможности делала в конюшне, и они на пару хрустели морковкой, которую она надергала в огороде.

– Я скучала по тебе, мальчик, – сказала Лореда, поглаживая морду мерина.

Тот фыркнул, обрызгав голую руку девочки. «Фу», – сказала она и открыла двойные двери амбара, которыми так гордился дедушка.

В широком центральном проходе стояли трактор и грузовик, с обеих сторон располагались по два стойла, выходивших в загоны. Два для лошадей и два для коров. Сеновал, когда-то до краев забитый сеном, быстро пустел. Все знали, что здесь любил прятаться папа – сидел наверху, курил, пил самогон и мечтал. Он проводил здесь все больше и больше времени.

Лореда распрягла мерина. Запах разогретых резиновых шин с металлическим привкусом мотора мешался с успокаивающими запахами сладкого сена и навоза. В смежном стойле другой мерин, Бруно, тихонько фыркнул и ткнулся носом в калитку.

– Сейчас я принесу вам водички, – сказала Лореда, вынимая липкие удила изо рта Мило, и завела его в стойло, откуда можно было выйти в загон.

Запирая загон, она услышала какой-то звук.

Что это?

Она вышла из амбара наружу и огляделась по сторонам.

Вот опять. Низкий рокот. Не гром. На небе не было ни облачка.

Земля дрожала под ее ногами, издавая громкий треск, будто что-то разламывалось.

В земле открылась трещина, гигантский зигзаг, извивающийся, как змея.

Бум.

Пыль гейзером взвилась в воздух, грязь посыпалась в возникшую расщелину. В дыру упала часть забора из колючей проволоки. От основной трещины расползались новые, словно ветки от ствола дерева.

Во дворе зигзагом вился разлом глубиною футов в пять. Мертвые корни, словно руки скелета, тянулись к Лореде с осыпающихся склонов.

Лореда с ужасом смотрела на расщелину. Она слышала истории о земле, трескающейся от засухи, но думала, что это легенды…

Значит, не только животные и люди иссыхали. Сама земля умирала.

Лореда сидела с отцом в своем любимом месте, на площадке под гигантскими лопастями ветряной мельницы. В последние мгновения перед закатом небо стало красным, Лореда видела известный ей мир до самых его границ и представляла, что там, за ними.

– Я хочу увидеть океан, – сказала она.

Они играли в эту игру, воображая другие жизни, которыми они когда-нибудь будут жить. Лореда не помнила, когда началась эта игра, знала лишь, что сейчас она стала очень важной, потому что никогда прежде папа не был таким печальным. По крайней мере, так ей казалось. Иногда она спрашивала себя: может, он всегда был печальным, только сейчас она выросла и наконец заметила это?

– Ты увидишь его, Лоло.

Обычно он отвечал: «Мы увидим».

Отец сидел, склонившись вперед, опершись руками на бедра. Густые черные волосы непокорными волнами падали на широкий лоб, на висках они были коротко подстрижены, но мама торопилась, и края получились неровными.

– Ты хочешь увидеть Бруклинский мост, помнишь? – сказала Лореда. Ее пугала отцовская печаль. Они теперь проводили вместе совсем мало времени, а она любила папу больше всех на свете, благодаря ему она чувствовала себя необыкновенной девочкой с большим будущим.

Отец научил ее мечтать. Он противоположность мамы – угрюмой рабочей лошадки, которая медленно плетется по дороге, вечно занятая делами, не знающая, что такое веселье. Лореда даже внешне вся в отца. Все так говорят. Те же густые черные волосы, тонкие черты лица, полные губы. Единственное, что Лореде досталось от мамы, – это голубые глаза, но даже глазами мамы Лореда смотрела на мир так, как смотрел на него папа.

– Конечно, Лоло. Как такое забудешь? Мы с тобой когда-нибудь увидим мир. Постоим на вершине Эмпайр-стейт-билдинг, сходим на премьеру фильма на Голливудском бульваре. Черт, может быть, мы даже…

– Раф!

Мама стояла у ветряной мельницы, задрав голову. В коричневом платке, платье из мешковины и чулках, спускающихся гармошкой, она выглядела почти такой же старой, как бабушка. И, как всегда, держалась прямо, будто кол проглотила. Она довела до совершенства эту непреклонную позу: плечи назад, спина прямая, подбородок вперед. Из-под платка выбивались прядки светлых и тонких, как кукурузные рыльца, волос.

– Привет, Элса. Ты нас нашла, – сказал папа, заговорщицки улыбнувшись Лореде.

– Отец хочет, чтоб ты помог ему с поливом, пока не жарко. И я знаю одну девочку, которая еще не закончила свои дела.

Папа легонько толкнул Лореду плечом и начал спускаться. Деревянные ступеньки скрипели и прогибались под его ногами. Последние несколько футов он преодолел прыжком.

Лореда сползла вслед за ним, но не особо торопясь. Когда она спустилась, отец уже шел к амбару.

– Почему ты никому не позволяешь хоть немного отдохнуть и повеселиться? – спросила она мать.

– Я хочу, чтобы ты с папой отдыхала и веселилась, но я сегодня очень рано встала и мне нужна твоя помощь, чтобы разобрать белье.

– Ты такая злая, – сказала Лореда.

– Я не злая, Лореда, – ответила мама.

Лореда слышала обиду в ее голосе, но ей было все равно. Неконтролируемый гнев всплыл на поверхность.

– Тебе все равно, что папа несчастен?

– Жизнь тяжела, Лореда. Тебе нужно стать тверже, или она вывернет тебя наизнанку, как твоего отца.

– Папа несчастный не из-за жизни.

– Да что ты! Скажи мне, раз у тебя такой богатый опыт, из-за чего твой отец несчастлив?

– Из-за тебя, – ответила Лореда.

Глава восьмая

Сто четыре градуса^[15] в тени, и колодец почти пересох. Воду в цистерне берегли и носили в дом ведрами. Вечером они давали животным столько воды, сколько могли.

Овощи, за которыми Элса и Роуз так старательно ухаживали, погибли. Вчерашний ураган с корнем вырвал многие растения, остальные иссушило беспощадное солнце.

Она услышала шаги Роуз у себя за спиной.

– Поливать бесполезно, – сказала Элса.

– Да, – ответила свекровь с такой болью, что Элсе захотелось ее утешить.

– Сегодня ты молчаливая, – сказала Роуз.

– Обычно-то я болтаю без умолку, – заметила Элса, переводя разговор на другую тему.

Роуз легонько толкнула ее плечом:

– Скажи мне, что не так. Помимо очевидного, конечно.

– Лореда на меня злится. Все время. Клянусь, я еще рта не успеваю открыть, а она уже взрывается.

– Трудный возраст.

– Думаю, дело не только в этом.

Роуз уставилась на выжженные поля.

– Мой сын stupido^[16]. Забивает ей голову мечтами.

– Он несчастлив.

Роуз насмешливо фыркнула:

– А кто счастлив-то? Посмотри, что происходит.

– Мои родители, моя семья, – тихонько сказала Элса.

Она редко говорила о них, боль была слишком глубока для слов, к тому же слова ничего не изменили бы. В последнее время отношение к ней Лореды вернуло Элсу к страданиям молодости. Элса помнила тот день, когда отнесла Лореду в розовом платьице к дому родителей, надеясь, что теперь, когда она замужем, они снова примут ее. Элса несколько недель шила это хорошенькое розовое платьице с кружавчиками и связала шапочку в тон. И как-то раз она одна поехала в Далхарт и припарковала грузовик у черного входа. Элса четко помнила каждое мгновение. Она идет по дорожке, пахнет розами. Все в цвету. Безоблачное голубое небо. Пчелы вьются вокруг розовых кустов.

Она и нервничала, и гордилась. Она вышла замуж и родила такую чудесную малютку, что даже незнакомые люди называли ее красавицей.

Стук в дверь. Стук каблуков по половицам. Дверь открыла мать, одетая для церкви, в жемчугах. Отец в коричневом костюме.

Глаза Элсы наполнились непрошеными слезами.

– Вот, – сказала она с робкой улыбкой. – Моя дочь, Лореда.

Мама, вытянув шею, посмотрела на чудесное личико малышки.

– Погляди, Юджин, какая она черная. Убери свое позорище, Элсинор.

Дверь захлопнулась.

Элса пообещала себе, что больше никогда не встретится с родителями, не заговорит с ними, но их отсутствие все равно причиняло ей непреходящую боль.

Видимо, некоторых людей нельзя перестать любить, перестать нуждаться в их любви, даже если ты все о них понимаешь.

– Да? – Роуз взглянула на нее.

– Они меня не любили. Я так и не поняла почему. Но теперь, когда Лореда постоянно сердита на меня, я все думаю: может, и она меня видит такой же, как они? Им тоже казалось, что я все делаю неправильно.

– Помнишь, что я тебе сказала в тот день, когда родилась Лореда?

Элса чуть не улыбнулась.

– Что она полюбит меня так, как никто никогда не любил, и сведет меня с ума, и всю душу мне вымотает?

– Si^[17]. И видишь, как я была права?

– Думаю, лишь отчасти. Она определенно разбивает мне сердце.

– Да. Я тоже была настоящим испытанием для моей бедной мамы. Любовь приходит в начале ее жизни и в конце твоей. В этом жестокость Бога. Разве твое сердце так разбито, что уже не может любить?

– Конечно, нет.

Роуз пожала плечами, как будто хотела сказать: «Вот она, материнская доля».

– Ну и люби. Что нам еще остается?

– Просто мне… больно.

Роуз помолчала.

– Да, – наконец сказала она.

На дальнем поле Тони и Раф трудились в поте лица, засевая озимой пшеницей твердую землю, будто припорошенную мукой. Уже три года они сеяли пшеницу и молились о дожде, но осадков было слишком мало, и пшеница не вырастала.

– Этот сезон будет лучше, – сказала Роуз.

– У нас все еще есть молоко и яйца на продажу. И мыло.

Эти маленькие блага имели значение. Элса и Роуз объединили свой индивидуальный оптимизм в общую надежду, более сильную и долговечную в этом союзе. Роуз обняла Элсу за талию, и Элса оперлась о маленькую женщину. С рождения Лореды и все последующие годы Роуз была для Элсы матерью во всех важных смыслах. Пусть они не говорили о своей любви и не делились чувствами в долгих эмоциональных беседах, они были вместе. В одной упряжке. Они сшили свои жизни молча, как женщины, непривычные к разговорам. День за днем они работали вместе, молились вместе, удерживали вместе свою растущую семью, несмотря на все тяготы фермерской жизни. Когда Элса потеряла своего третьего ребенка – сына, который так и не задышал, – именно Роуз обняла Элсу, и дала ей выплакаться, и сказала: «Некоторые жизни нам не удержать, Бог делает свой выбор без нашего участия». И впервые рассказала о собственных потерянных детях, показала, что горе можно перенести – день за днем, дело за делом.

– Пойду дам воды животным, – сказала Элса.

– А я выкопаю все, что найду, – кивнула Роуз.

Элса взяла на веранде ведро и вытерла его изнутри от пыли. У водокачки она надела перчатки, чтобы не обжечься о раскаленный металл, и набрала воды.

Она несла ведро к дому осторожно, чтобы не потерять ни одной драгоценной капли, и у амбара услышала звук, как будто кто-то пилил металл.

Она замедлила шаги, прислушалась – звук повторился.

Она опустила ведро и, обойдя амбар, увидела Рафа: он стоял у трещины в земле, опершись на грабли и низко надвинув шляпу на лицо.

Он плакал.

Элса подошла к мужу и молча встала рядом. Ей всегда было трудно подобрать слова, когда она с ним разговаривала. Она боялась сказать не то, оттолкнуть его, когда хотела, напротив, стать к нему ближе. Характером он походил на Лореду: взрывной, переменчивый. Эти эмоциональные вспышки Элса не могла ни укротить, ни понять. Поэтому она обычно молчала.

– Я не знаю, сколько еще смогу выносить это, – произнес Раф.

– Скоро пойдет дождь. Вот увидишь.

– Как ты до сих пор не сломалась? – спросил он, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

Элса не знала, как на это ответить. У них дети. Им нужно быть сильными ради детей. Или он что-то другое имел в виду?

– У нас же дети.

Он вздохнул, и Элса поняла, что сказала что-то не то.

В том сентябре жара не щадила Великие равнины: день за днем, неделя за неделей она сжигала все, что сумело пережить лето.

Элса плохо спала, а точнее, совсем не спала. Ее мучили кошмары, ей виделись истощенные дети и умирающие растения. Скотина – две лошади и две коровы, кожа да кости, – как-то выживала, питаясь дикими колючками. То небольшое количество сена, которое удалось запасти, почти закончилось. Животные часами стояли неподвижно, словно боялись, что каждый шаг может их прикончить. В самое жаркое время, когда температура поднималась выше ста пятнадцати градусов^[18], глаза у них стекленели. Семья Мартинелли старалась как-то поддержать животных, но воды не хватало. Каждую каплю из колодца приходилось беречь. Куры будто впали в летаргию и почти не двигались – лежали в пыли бесформенными кучками перьев и даже не кудахтали, когда их тревожили. Они все еще неслись, и каждое яйцо казалось Элсе золотым, хотя она и боялась всякий раз, что это – последнее.

Сегодня, как и обычно, она открыла глаза прежде, чем закукарекал петух.

Она лежала, стараясь не думать о мертвом огороде, о высохшей земле и приближающейся зиме. Когда солнечный свет проник в окно, Элса села и позволила себе прочитать главу из «Джейн Эйр»: знакомые слова успокаивали. Потом отложила роман и встала – тихонько, чтобы не разбудить Рафа. Одевшись, она задержала взгляд на спящем муже. Вчера он допоздна сидел в амбаре, а когда появился в спальне, его пошатывало, от него пахло виски.

Элса тоже не могла уснуть, но они не попытались найти утешение друг в друге. Наверное, не знали как, потому что за эти годы так и не научились утешать друг друга. А может, если жизнь так ужасна, ничто уже не утешит.

Однако Элса знала, что ее и без того слабая власть над мужем тает. В последние несколько недель она не раз замечала, как он от нее отворачивается. После того как пыльные бури погубили их поля, а работы стало в три раза больше? Или после того как они с отцом сеяли озимую пшеницу?

Раф поздно ложился, вечерами увлеченно читал газеты, будто то были приключенческие романы, подолгу смотрел в окно, изучал карты. Когда же все-таки ложился в постель, то отворачивался от нее и погружался в такой глубокий сон, что иногда Элса боялась, не умер ли он.

Прошлой ночью, когда Раф добрался до постели, Элса лежала в темноте и до боли желала, чтобы он повернулся к ней, коснулся ее, но даже если бы это случилось, оба все равно остались бы неудовлетворенными. Во время интимной близости Раф молчал, не давал понять, чего хочет, и так торопился, точно жалел, что вообще начал это дело. И после соития Элса чувствовала себя даже более одинокой, чем до него. Раф говорил, что не прикасается к ней, потому что она легко беременеет, но Элса знала, что правда куда мрачнее. И связана, разумеется, с ее непривлекательностью. Конечно, разве такую захочешь. И она явно нехороша в постели, иначе он так не торопился бы, занимаясь любовью.

В прежние годы Элса мечтала, как дерзко потянется к нему, как сами их прикосновения изменятся, как она будет исследовать его тело руками и ртом, а проснувшись, она чувствовала разочарование и вся горела от желания, которое не могла выразить, которым не могла поделиться. Она ждала, что он увидит ее, увидит ее и двинется ей навстречу.

Но уже несколько лет, как эти мечты ушли. Или, может быть, она слишком устала и вымоталась и попросту не верила в них.

Элса вышла в коридор и, остановившись у детских комнат, проверила, как дети. Те так мирно спали, что у нее сжалось сердце. В подобные мгновения она вспоминала Лореду маленькой, счастливой, всегда готовой рассмеяться, пообниматься. Тогда она и вправду любила Элсу больше всех на свете.

На кухне пахло кофе и свежеиспеченным хлебом. Свекр и свекровь тоже поднялись ни свет ни заря. Как и Элса, они держались за надежду, у которой не было никакой основы, – за веру, что спасутся, если работать еще больше.

Элса налила себе черный кофе, быстро выпила, помыла чашку, надела коричневые башмаки – каблуки почти стерлись, – прихватила обтрепанную шляпу и вышла на яркое солнце.

На улице она прищурилась, прикрыла глаза рукой в перчатке.

Тони, воспользовавшись относительной прохладой утра, вовсю работал – перекладывал сено, то, что от него осталось. Оба мерина с каждым днем двигались все медленнее. Иногда Элса плакала от их жалобного голодного ржания.

Элса помахала свекру, он помахал ей в ответ. Завязав тесемки шляпы, она ненадолго задержалась в туалете, а потом натаскала воду в кухню для стирки. Поливать сад и огород смысла больше не было. Когда Элса закончила таскать воду, руки ныли, все тело взмокло. Она направилась к своему личному садику. Элса расчистила квадратик земли прямо под окном кухни – узкую полоску в тени дома. Грядка была слишком маленькой, чтобы выращивать овощи, и Элса посадила там цветы. Она просто хотела видеть хотя бы клочок зелени – может, даже с цветными пятнами.

Элса опустилась на колени в сухую пыль, поправила камни, обозначавшие границы клумбы, последняя буря сдвинула их с места. В центре клумбы уцелела ее драгоценная астра – с длинным коричневым стеблем и зелеными, несмотря ни на что, листьями.

– Только переживи эту жару, скоро станет прохладнее. Я знаю, ты хочешь зацвести, – прошептала Элса, проливая на землю тоненькую струйку воды. Земля сразу потемнела.

– Снова разговариваешь со своей подружкой?

Элса села на пятки и подняла голову. На мгновение яркое солнце ослепило ее.

Раф стоял в ореоле желтого света. В эти дни он редко утруждал себя бритьем, и щеки покрывала густая темная щетина.

Он встал на одно колено рядом с Элсой, положил руку ей на плечо.

Она чувствовала, что ладонь у мужа слегка влажная, а рука дрожит после вчерашней попойки.

Элса невольно привалилась к нему, и прикосновение Рафа будто обрело властность.

– Извини, если я разбудил тебя вчера.

Она повернулась к нему. Поля ее соломенной шляпы соприкоснулись с его шляпой.

– Ничего страшного.

– Не знаю, как ты все это выдерживаешь.

– Все это?

– Нашу жизнь. Пытаешься выкопать хоть что-то съедобное. Голодаешь. Наши дети такие худенькие.

– У других людей сейчас и того нет.

– Тебе так мало надо, Элса.

– Ты так говоришь, будто это плохо.

– Ты хорошая женщина.

Но эти слова прозвучали так, будто это действительно было плохо. Элса не знала, что ответить, и молча, устало поднялась.