Записки инженера-геофизика о работе бортоператора на аэрогеофизической съёмке

Завершилась съёмка на втором участке при новом положении кабеля. Осталось собрать этот кабель, уложенный в две нитки ещё зимой, частью по просеке, прорубленной в молодом березняке. Придавленные снегом берёзки, у которых зимой были срублены только вершинки, весной освободились от снега и распрямились, нитки кабеля поднялись на несколько метров, напоминая теперь троллейбусную линию. Когда опускали кабель вниз, на нас сыпались сосульки замёрзшего берёзового сока. Мы ели их с сухарями и сливочным маслом. Мало кому доводилось пробовать такое экзотическое лакомство.

Уборкой последнего кабеля завершился первый полевой сезон съёмки, во время которого был выполнен большой объём аэроэлектроразведочных работ методом БДК. Важным результатом этих работ был вывод о значительных геологических возможностях метода БДК, особенно с целью структурного геологического картирования. Кроме того, был получен ценнейший опыт обращения с этой довольно капризной и далёкой от совершенства аппаратурой. Напомню, что это был первый в СССР макет такой аппаратуры, при создании которого ни у кого не было никакого опыта проектирования и осуществления чего-либо подобного. Полученный опыт её эксплуатации позволил с минимальными издержками из-за отказов выполнить работы летом того же года на Южном Урале на меднорудных месторождениях Гай и Бурибай, где геологические условия сильно отличались в худшую сторону от геологических условий на Кольском полуострове. Несмотря на это, геологическая эффективность метода БДК оказалась достаточно высокой и в тех малоблагоприятных условиях. На лето 1960 года были намечены и проведены работы снова на Кольском полуострове.

А пока поездка за зарплатой в Апатиты, в 5-ю экспедицию ЗГТ. Зарплату предстояло получить за всё время завершившихся полевых работ. Там же получали зарплату и рабочие. В тех местах их называли «бичами» от английского beach (?) – берег. На «берегу» сезонные рабочие дожидались нового полевого сезона, приносящего работу, заработок и еду. Среди них бытовало присловие «сентяп, октяп, тяп-тяп – и май!», вначале казавшееся мне бессмысленным, но со временем я понял его смысл, точно отражающий образ жизни бичей: после окончания полевых работ за сентябрь-октябрь они быстро спускали заработанные нелёгким трудом деньги и кое-как (тяп-тяп) перебивались до начала нового полевого сезона (и май!).

Итак, Апатиты. Пятая экспедиция ЗГТ. Не помню, как добрались до Апатитов из Мурмашей, зато хорошо помню пеший переход от места, где мы остановились, до базы экспедиции. Всего несколько километров по дороге, но сильнейший ветер при температуре около нуля нёс в лицо крупный очень мокрый снег, таявший на лице, и холодные струи обильно текли за шиворот. Ветер охлаждал мокрое лицо, и оно сильно мёрзло. Оказалось, что это вызвало лёгкое обморожение, которое ещё долго напоминало о себе. По приходе в экспедицию во всех наружных карманах был набит мокрый снег, что дополняло удовольствие от прогулки.

Главный бухгалтер экспедиции оказался своего рода финансовым маньяком. Многие сотрудники экспедиции оставляли в бухгалтерии распоряжение пересылать часть зарплаты их семьям. От семей некоторым стали приходить раздражённые письма, некоторым вообще перестали приходить, а некоторым судебные решения о взыскании алиментов. Главбух, несмотря на оставленные распоряжения, денег не посылал, а аккумулировал на некоем счёте в сберкассе. Дело давнее, сейчас я думаю, что не маньяком он был, а просто жуликом, пользующимся процентами с этого вклада. Впрочем, элемент маниакальности тоже был: он до последней минуты оттягивал расставание с деньгами. Подошла моя очередь получить расходный ордер для получения денег в кассе. Главбух протягивает мне заполненный и подписанный ордер, я пытаюсь его взять, а он тянет его обратно к себе. И так несколько раз. Ни слова не говоря, поворачиваюсь к выходу из помещения. «Куда же вы?» «В прокуратуру!» «Какая прокуратура, я пошутил!» «С чужими деньгами шутки могут оказаться плохи!» Наконец, ордер в моих руках. Сумма по тем временам значительная. Получаю в кассе охапку рублей и трёшниц – такие тогда были купюры. А у меня нет даже авоськи, куда сложить это богатство. Надо сказать, что под конец пребывания в Мурмашах и поблизости от них у меня совсем порвались брюки. Купить новые на меня тогда было большой проблемой: я был длинный и тощий, а брюки если и продавались, то на низеньких и толстых. Выручил моторист, пожертвовавший свой комбинезон с карманами на голенях, чтобы не вываливалось содержимое, когда сидишь в пилотском кресле. Комбинезон был мне, конечно, короток, щиколотки торчали из штанин. В его карманы я натолкал свои рубли и трёшницы, упорно торчавшие наружу. В таком виде я и прилетел в Ленинград. Не заходя домой, по какому-то делу отправился прямо в трест, где мой экзотический вид вызвал бурный и шумный восторг.

Так закончилось моё первое знакомство с методом БДК и аппаратурой для его реализации. Впереди были многие сотни часов полётов на вертолёте МИ-4 в качестве бортоператора на съёмке методом БДК. После короткого отдыха были опытно-производственные работы на Южном Урале.

АЭРОЭЛЕКТРОРАЗВЕДКА МЕТОДОМ БДК
ЮЖНЫЙ УРАЛ

Лето 1959 года

Я в Орске, на Южном Урале. Как я там оказался, кто устанавливал измерительную аппаратуру на вертолёт, прибывший из Мячкова под Москвой, не помню, во всяком случае, это обошлось как-то без меня. База отряда разместилась в деревне Писаревка. Туда доставлено оборудование генераторной группы, через неё проходит уже разложенный кабель с устроенными по концам заземлениями. Туда прилетел вертолёт с имуществом для его обслуживания и экипажем. Писаревка небольшая деревня из десятка-полутора глинобитных хат. Жители, по-видимому, потомки переселенцев из Малороссии, судя по языку. Язык скорее русский, чем украинский, но изобилует словами и интонациями, которых в русском языке нет. Ни дерева, ни куста, только в конце деревни, у дома, где поселились мы с Володей Бойко, сотрудником львовского ИМА, густая роща из ив и вязов, посаженная родителями наших хозяев. Дом тоже глинобитный, но гораздо больше и уютнее остальных хат. Стоит дом поперёк остальных домов деревни, как бы подводя итог поселению. Построена деревня вдоль речки Сухая Губерля, которая в сухое время не течёт, но в пойме её несколько глубоких и чистых омутов, источник воды для полива небольших огородов, устроенных в пойме. В омутах плавают гуси и с удовольствием купаемся мы. Писаревка недалеко от Орска и совсем близко от Всесоюзной стройки Гай на меднорудном месторождении. В одной из первых хат, довольно просторной, разместилась наша генераторная группа.

Обслуживает её Володя Бойко. Пол в нашей хате, как и в других, гладкий глиняный, покрыт рубероидом и покрашен коричневой половой краской. Электричества в деревне нет, несмотря на близость Всесоюзной стройки. У нас есть своя, вернее, витровская, передвижная электростанция ЖЭС-9, 9 КВт, старинная, но совершенно безотказная. На фотографии видны антенны передатчика опорного сигнала и авиационной УКВ радиостанции РСИУ-3м для связи с вертолётом и расположенным километрах в тридцати военным аэродромом для согласования времени полётов, так как направление взлёта истребителей проходит как раз над Писаревкой. Поближе к генгруппе, вернее к электростанции площадка, куда садится вертолёт с измерительной группой. С ней мы постоянно возимся, и нужно питание для неё и лабораторных приборов для её обслуживания, точнее, поддержания её в рабочем состоянии.

Рис. 27. Деревня Писаревка недалеко от Орска. В хате-мазанке размещена аппаратура нашей генераторной группы. Над хатой видны антенны передатчика опорного сигнала и УКВ радиостанции для двухсторонней связи с вертолётом. Южный Урал,1959 г.

Командир – первый пилот Григорий (Гриша) Умеренков. Остальные члены экипажа – штурман, второй пилот, бортмеханик, моторист. Умеренков, огромный мужик из группы первых пилотов-вертолётчиков в СССР, сначала служил в ВВС, сейчас в авиации спецприменения. В ВВС пилоты должны были выполнять прыжки с парашютом. Для Гриши с его неординарным весом приземление было жёстким, как при прыжке с третьего этажа – удовольствие сомнительное. Компанейскому Умеренкову приятель-снабженец добыл парашют побольше, для десантирования если не танка, то чего-то гораздо более тяжёлого, чем Умеренков. При раскрытии этого парашюта он получил такую встряску, что пришлось лечиться в госпитале. Кроме того, либо Гриша отключился после встряски, либо тем парашютом вообще нельзя было управлять, но унесло его далеко от намеченного для приземления места. К счастью, заметив неладное, за ним сразу послали вертолёт, сопровождавший его до приземления, так что искать его не пришлось.

Рассказал Умеренков о случае, который легко мог обратиться трагедией и грандиозным международным скандалом. 1957 год, Фестиваль молодёжи и студентов в Москве. Умеренков должен пролететь на вертолёте МИ-4 над огромным, полном зрителей стадионом (Лужники, наверное). На подвешенных снаружи вертолёта снарядах должны были являть своё искусство гимнасты (со страховкой, надеюсь?!). Вертолёт подходит к стадиону, и вдруг оттуда вылетает туча, тысячи и тысячи голубей! Гриша, в недавнем прошлом военный лётчик, не думая о гимнастах, – они, к счастью, ещё внутри вертолёта – резким виражом уводит вертолёт от стадиона и от взлетевшей над ним тучи голубей. Врезавшись в неё, вертолёт превратился бы в гигантскую летучую мясорубку. Кроме того, при столкновении с массой голубей могли с большой вероятностью разрушиться лопасти несущего винта вертолёта, тогда обтянутые тонкой тканью-перкалью, а концы лопастей движутся со сверхзвуковой скоростью. Нетрудно догадаться, что при разрушении лопастей вертолёт рухнул бы на стадион… Какие-то идиоты чиновники устроили сюрприз, в том числе и для пилотов вертолёта. Умеренкову потом сильно пеняли за «самоуправство». Чиновные идиоты так и не поняли глубину своего идиотизма. Наверное, этот инцидент расследовался КГБ, наверное, и допрашивали Умеренкова, но он ничего об этом не рассказывал. «Попросили» помалкивать… наверное.

Прилёт вертолёта в Писаревку вызвал восторг, по крайней мере, у мужиков: «Яка мицна машина! Капусту аж гэть повыдергала!» – восхищались они. Умеренков заходил на посадку над поймой Сухой Губерли, как раз над местом, где только что высадили рассаду капусты. Мы были смущены, незлобивые мужики нас утешали: «Мы её знова посадимо!» Думаю, что «знова» сажали женщины. И без особого восторга.

Измерительная аппаратура, слепленная «на живую нитку» и уже отлетавшая несколько сотен часов в условиях вибрации и жестокой тряски при посадке вертолёта, работать не хотела. Искать наслаивающиеся друг на друга причины отказов было трудно и долго. К тому же возникший в полёте отказ часто исчезал во время тряски при посадке вертолёта, и вызвать его искусственно не удавалось, так как неизвестна была его причина. Поиски затруднялись некоторыми конструктивными особенностями аппаратуры, не рассчитанной на практически производственную съёмку. Например, переключатель частоты настройки приёмного контура находился ВНУТРИ гондолы. Поэтому, чтобы изменить частоту, нужно было: поднять гондолу, посадить вертолёт, вытравить метра два-три несущего кабеля, вытащить гондолу из-под вертолёта, отвинтить шесть винтов, отделить хвостовую часть гондолы, поставить переключатель (наконец!) на нужную частоту, поставить обратно и привинтить хвостовую часть гондолы, подтянуть лебёдкой гондолу под вертолёт, другому бортоператору направить гондолу в приёмные захваты, поднять гондолу в нерабочее положение. Садились в любом приглянувшемся пилотам месте, и неизменно собирали множество зрителей. Первыми, конечно, прибегали мальчишки, за ними девочки, многие с малышами, которых им поручили нянчить, потом пастухи, пешком или верхом, и уж за ними какое-нибудь местное начальство, верхом или на машине. В ту пору в тех местах вертолёт был невиданной диковиной, а его способность садиться где попало могла восприниматься как авария. Зрители располагались вокруг вертолёта, молча предаваясь созерцанию. Начальство иногда подходило, стараясь скрыть любопытство, спрашивало, не авария ли и не нужна ли помощь. Когда мы взлетали, закончив свои дела, мощный поток воздуха от несущего винта буквально сдувал зрителей, они сопротивлялись, кто сколько мог; кто полегче и поближе – катился кувырком.

Измерительная группа, наконец, заработала, но начались отказы генераторной группы, до того работавшей безотказно. Как-то сидим на горке, что-то делаем. На связь выходит Володя Бойко: «Пидсилювач (усилитель) горить!» «Так нам приле-теть?» «Та ни. Я його веником тушу. Потушу – сообщу. Пока сидите, де сидите». Потушил. Горели высоковольтные провода, идущие к газотронам высоковольтного выпрямителя. Этот отказ был очевиден, искать его не пришлось. Просто заменили провода. Но за ним последовал отказ, заставивший поломать голову. Упало анодное напряжение выходных ламп. В остальном всё казалось нормальным. Потом обнаружилось, что корпус усилителя под изрядным напряжением по отношению к глиняному полу: при прикосновении лупит более чем чувствительно. Измерили – 900 В! В чём дело, найти не можем. Решили пока работать, не трогая усилитель голыми руками; нашли резиновые перчатки. Работаем, правда, ток в кабеле несколько меньше, чем до того. А отчего? Непонятно пока. Тут замечаем, что воняет горелым битумом. Это-то откуда? Нет битума в усилителе! Однако воняет, и чем дальше, тем больше. Оказывается, плавится рубероид на полу под усилителем, почти горит. Почему? Надёжно изолируем корпус усилителя от пола. Напряжение на корпусе возросло до 1000 В! Это понятно, но в чём дело? Лазить в железной конструкции, находящейся под напряжением в 1000 В, страшновато, да и опасно. Выключаем всё, мыслей пока никаких. По наитию обращаем внимание на дроссель в минусовой ветви анодного питания выходных ламп. Он раскалён! Отключаем подходящие к нему провода, прозваниваем их относительно корпуса – чисто, нет замыкания. Теперь обмотку дросселя относительно сердечника – замкнута на него. Вот оно! Снимаем дроссель, разбираем, разматываем обмотку – она обуглена, считаем витки. Их немного, провод толстый, мотаем новую обмотку, собираем дроссель, ставим на место, подключаем – готово! Включаем. На корпусе напряжения нет, анодное напряжение выросло, ток в кабеле тоже – нашли!!! Всё вроде работает, взлетаем. Не тут-то было: измерительная аппаратура «не чувствует поля»! Кто-то уже и термин загадочный придумал, ничего, правда, не объясняющий – нам-то нужно, чтобы «чувствовала». Садимся, создаём поле в кольцах Гельмгольца с помощью звукового генератора – очень даже «чувствует»! Видимо, поля просто нет. Но как же так: ток в кабеле есть, а поля нет? Мы ещё многого не знали, искали ощупью, и хоть медленно, но находили. Мы больше работали на частоте 976 Гц, переход на другую частоту был довольно трудоёмок, как показано было чуть раньше, поэтому инстинктивно мы избегали этого перехода и на генгруппе, где он не представлял никакой трудности. Земля, на которой лежит кабель, это суглинок с низким электрическим сопротивлением. Это мы знаем от соседей-геологов. И что? А то, что кабель с землёй образуют распределённую ёмкость, ёмкостное сопротивление которой тем меньше, чем выше частота. На более низкой частоте отдаваемый в линию ток должен быть гораздо меньше. Включаем частоту 244 Гц, ток, как и ожидали, значительно меньше. Отключаем кабель от усилителя и прозваниваем тестером на постоянном токе. С этого бы и начать: длинная ветвь кабеля, 20 км, оборвана. А говорили «не чувствует поля»… Поля-то и не было. Нужно устранять обрыв. Но 20 км! «Где наша машина?» «Шофёр уехал за картошкой». «И давно? Надолго?» Мы ещё не знаем свойства нашего шофёра Бориса Киселёва исчезать вместе с машиной в неизвестном направлении на неопределённое время. Как же быть? На наше счастье приехали в гости геологи на своей машине, мы её выпросили и поехали устранять обрыв. Кабель разложен по бескрайним пшеничным полям, и рвать его неизбежно будут комбайны: началась уборка. В связи с этим время рассказать об одном событии, принесшем нам добрые плоды. Наш бортмеханик подружился с учительницей местной школы – в крошечной Писаревке тогда была школа! Учительница попросила нас устроить около вертолёта сбор для её учеников и рассказать, кто о чём может. В Писаревке к нам отнеслись очень радушно и тепло, и не хотелось оставаться в долгу. Мы согласились, и вечер состоялся, без какой-либо подготовки и даже продуманной программы. Оказалось, что лучше трудно было и придумать. Пришло десятка полтора-два школьников разного возраста и множество людей, тоже самых разных возрастов, от совсем молодых до глубоких стариков. Количество гостей явно превышало население Писаревки. Мы повесили на лопасть вертолёта тысячеваттную лампу и запустили электростанцию, не обращая внимания на воркотню Гриши Франтова, рьяно оберегавшего ресурс электростанции. Была чудная тёплая августовская ночь с тёмным бархатным небом, на котором наша лампа погасила звёзды. Уже эта лампа оказала на гостей магическое действие: это для них мощная лампа щедро лила невиданный в Писаревке яркий свет, это было их электричество, которым не поделилась с ними близкая Всесоюзная стройка. Люди сидели на тёплой после жаркого дня земле и слушали. Бортмеханик, побывавший с вертолётом в антарктической экспедиции, рассказывал об Антарктиде, о пингвинах, о медленно и неуклонно ползущих к морю ледниках, которые обламываются в море с грохотом, подобным взрыву, и превращаются в огромные айсберги, кочующие по океанам. Рассказывали о телевизорах, радио, телефонах, автобусах, трамваях, театрах, асфальтовых улицах и дорогах, на которых не увязнешь в самый затяжной дождь… Я, стараясь быть понятным, рассказывал о нашей работе, об аэроэлектроразведке, о геологии вообще и о геологии совсем близкого Гая, о Кольском полуострове с его реками и бесчисленными озёрами, о Ленинграде, проспектах, мостах, белых ночах. Были и другие рассказчики, и всех слушали с жадным вниманием. Наверное, рассказы эти раздвигали узкий деревенский мир до бескрайности страны и всей Земли. Нам задавали множество вопросов, и наивных, и серьёзных, и трудных, и мы отвечали на них по очереди, кто мог лучше. Закончилось это необычайное собрание далеко за полночь, и это в деревне, где нет электричества, и спать ложатся обычно уже в вечерние сумерки. Младшие дети уснули, и, наверное, снился им бескрайный красочный мир.

Последствия этого собрания оказались поистине неоценимы для нас. Напомню, что наш кабель лежал на пшеничных полях, и шла уборка. Трасса кабеля была помечена высокими вехами, и комбайнёры заботливо поднимали режущие механизмы своих машин, проходя над кабелем. Если кабель всё-таки оказывался разрезан, место обрыва отмечали вехой с особым образом завязанным пучком соломы. Нам же очень оперативно, иногда через несколько человек, сообщали, где обрыв. Однажды экспедиционные топографы, пьянь немыслимая, перерубили кабель топором около своей палатки, о чём нам тут же сообщили наши доброжелатели. Я поехал туда, злой до крайности, остро желая снести их палатку машиной. Благоразумие не совсем меня оставило, я вошёл в палатку. Там стояла жара и нестерпимая вонь самогонного перегара. Сами топографы валялись на полу с красными распаренными рожами, густо облепленными мухами. Я плюнул и пошёл соединять обрыв.

Рис. 28. Сматываем кабель. Слева автор, справа Володя Бойко, на подножке

шофёр Борис Киселёв. Машина едет сама по себе. Южный Урал, 1959 г.

При восстановлении обрыва кабеля обнаружилась новая неприятность: берёшь в руку оборванный конец кабеля, а тебе в руку искра в десяток-другой, а то и больше киловольт, как у современного шокера. Неприятно, да и опасно. При длине кабеля более 20 км откуда было знать, что на дальнем его конце гроза? Соорудили электрод с проводом, к концу которого подключено шило. Электрод забиваешь в землю, шило втыкаешь в жилы кабеля, и можно безопасно устранять обрыв.

В Писаревке был магазин, но ничего путного там не было. Впрочем, нам с Володей Бойко ничего и не было нужно. Хозяева дома, где мы поселились, вели большое хозяйство: корова, овцы, гуси, множество кур, огород. Мы с Володей были тощие от природы, хозяйка считала это следствием блокады Ленинграда, о которой она слышала. Володю она тоже считала ленинградцем, а Львов как бы пригородом Ленинграда. Пока мы были в её власти, она старалась нас откормить. Её возможности сильно превосходили наши, несмотря на наши богатырские аппетиты, и это её постоянно огорчало. Глядя как мы едим, уперев руки в крутые бока, она всё приговаривала: «И-и-и, мужикы, хиба ж вы не могете добре исты!».

Ездили в гости к геологам на Гай. Их материалы несколько разрешили наше недоумение по поводу результатов съёмки, которые разительно отличались от того, что мы видели на Кольском полуострове. Если там удаление от кабеля достигало 30 км, то здесь немного превышало 10–12 км. По данным местных геологов здесь на поверхности развиты мощные отложения суглинков с очень низким электрическим сопротивлением. С большой вероятностью можно предполагать, что по этим суглинкам между заземлениями протекает очень сосредоточенный ток, образуя с кабелем как бы двухпроводную линию, и электромагнитное поле тока в суглинках частично компенсирует поле тока в кабеле. Это вероятная причина быстрого затухания поля с удалением от кабеля.

Рудное тело месторождения Гай перекрыто линзой суглинков мощностью 80 м с низким электрическим сопротивлением, и чёткая аномалия метода БДК над месторождением скорее вызвана этой линзой суглинков, а не самим рудным телом. Что же, это тоже диагностический признак.

Едем с Умеренковым по широкой единственной улице Писаревки. «Смотри, смотри!» – вдруг кричит он. Смотрю, ничего опасного для нас не вижу. «Гриша, ты о чём?» «Слева столб! Лопасти!» – Гриша, это автомобиль, а не вертолёт, лопасти тут тоже есть, но маленькие, столб им не помеха. «Извини», – смущённо смеётся он. Мне не смешно, и я его понимаю. Это прорвалось постоянное опасение смелого и опытного пилота, ежедневно сажающего вертолёт на незнакомые неподготовленные площадки, опасение задеть что-нибудь лопастями огромного несущего винта или – при наклоне на хвост – хвостового винта. Кстати, никто на глаз даже приблизительно верно не смог определить диаметр хвостового винта МИ-4. Называли 1,2 м, реже 1,5 м; на самом деле – 3,2 м!

Утром взлетели на съёмку. Высота метров 100, гондола ещё не опущена. Вдруг командир по внутренней связи (СПУ – самолётное переговорное устройство) кричит: «Наблюдать за воздухом справа, слева, СВЕРХУ!!! – нам там не видно, да и что толку наблюдать?! и, безнадёжно – … … мать, СНИЗУ!!!». Нас изрядно тряхнуло, ПОД нами с оглушительным рёвом проносится реактивный истребитель, доли секунды теперь мы могли его «наблюдать»! Это взлетают курсанты с находящегося неподалёку – а для реактивного истребителя 30 км вообще не расстояние – военного аэродрома. Наши полёты всегда согласуются с диспетчером военных. Но опыт показывает, что согласования рано или поздно нарушаются. Кто-то кому-то забыл сказать, кто-то забыл, кто-то пропустил мимо ушей. Так спустя три года в Норильске мы едва не попали под отпалку 2000 тонн взрывчатки над карьером на горе Шмидта. Несмотря на согласование… Так и тут. Хорошо, гондола ещё не была опущена, иначе свалка была бы более чем вероятна.

Уже упоминал об омутах в пойме Сухой Губерли, где плавали гуси и купались мы. Мне всё хотелось поплавать на буксире у гуся, но я долго не мог сообразить, как взяться за гуся, чтобы не напугать его и не стеснить его движений. В конце концов я додумался. Выбрав гуся покрупнее, я поднырнул под него и осторожно положил руки на его тугую атласную грудь. Гусь не испугался, не ударился в панику, а сильно гребя лапами, протянул меня за собой метров пятнадцать. Я поблагодарил и отпустил его.

Странное всё-таки явление память. Некоторые события, происшедшие гораздо раньше описываемых, и менее значимые, всплывают в памяти удивительно живо и чётко, другие, более поздние и значимые, зачастую вспомнить не удаётся. Жалеешь, что не делал дневниковых записей, хоть самых кратких. Теперь ничего не поделаешь, и спросить не у кого. Иных нет уже на свете, другие промелькнули в водовороте жизни и работы и исчезли из вида.

Не помню, как и когда появился Виктор Тарасов, в дальнейшем мой постоянный товарищ и спутник в поездках по разным делам на машине и надёжно заменявший меня в руководстве съёмочным отрядом при моих более или менее длительных отлучках. В Писаревке его, по-видимому, не было, иначе почему бы ему не поселиться вместе со мной и Володей Бойко? Впрочем, некоторые дела делались как бы сами собой, без моего участия; не он ли их делал? Потом, в Переволочане, он был без всякого сомнения. Тарасов был старше меня (мне тогда было 25 лет), успел принять участие в Великой Отечественной войне, был ранен, прихрамывал из-за плохо залеченного ранения. В Полевой экспедиции № 9 ЗГТ Тарасов слыл человеком неуживчивым и к тому же пьяницей. Первому я вполне мог поверить: с экспедиционной сволочью я и сам не мог и не хотел уживаться. С Виктором мы с первого знакомства стали добрыми товарищами и без единой размолвки оставались ими до совместного завершения полевых работ. Что касается его предполагаемого пьянства, могу авторитетно заявить, что это грязная клевета экспедиционных склочников: за месяцы совместной напряжённой работы Виктор ни разу даже не намекал на выпивку, а мне не доводилось встречать пьяниц, так долго остающихся трезвенниками. Нас с Виктором назначили двумя начальниками одного лётного отряда и с нетерпением ждали, при таких оценках Тарасова, когда мы перегрызём друг другу горла «в борьбе за власть». Но «власти», то есть работы, вполне хватало и на двоих, и мы дружно и мирно делали общее дело, доставляя злое разочарование экспедиционным провокаторам. Сами того не ожидая, нам оказали неоценимую услугу, создав этот странный тандем. В одиночку каждому из нас было бы трудно справляться с работой, требующей постоянного присутствия и в то же время частых отлучек. Да и всяких осложнений возникало немало. Каждый из нас делал дело, наиболее близкое ему по склонностям и способностям, и мы с благодарностью дополняли друг друга.

В моём письме из Писаревки маме, которое она сохранила, упоминается о моём «турне», связанном с поисками бензовоза. Это была странная и несколько запутанная история, часть которой я помню совершенно чётко, а часть, наиболее важную, почему-то не помню совсем. Экспедиция арендовала в совхозе или колхозе в Северном Казахстане бензовоз на базе автомобиля ЗИС-150, новый, но простоявший без дела много лет. С верительными грамотами начальника лётного отряда я отправился в Актюбинск к начальнику тамошнего лётного отряда и был встречен как равный: должности-то наши звучали одинаково. Я выступал посредником между экспедицией и актюбинским авиаотрядом в деле поставки нам авиационного бензина для вертолёта. Часть переговоров с экспедицией я почему-то вёл из уличной телефонной будки, раскалённой как духовка. Вопрос наконец был улажен, бензовоз заправлен и отправился к нам. Почему о бензине нельзя было договориться в Орске, который был гораздо ближе Актюбинска, не знаю. Для покрышек бензовоза годы стояния без дела в условиях Северного Казахстана с его африканкой жарой летом и якутской стужей зимой даром не прошли. Вскоре тяжело нагруженная машина осталась без покрышек. Из экспедиции доставили комплект новых покрышек, сельский водитель бензовоза, не боясь труда, вручную перемонтировал все семь колёс и мог бы продолжить свой путь, но тут начались какие-то непонятные накладки. Почему бензовоз не продолжил ехать к нам, ведь водитель знал, куда нужно ехать? Почему мне не сообщили из экспедиции, где находится бензовоз, а поручили искать его на бескрайних просторах? Как я искал бензовоз, на чём ездил – на попутных машинах? – не помню, но в конце концов нашёл, и мы поехали. Жара стояла за сорок, воняло бензином, горелым маслом, подгорающими тормозными колодками: машина, в сущности, была новой, не обкатанной, и сейчас они притирались. Ветер в открытые окна кабины не нёс прохлады. Водитель мой всё причитал, мол, в Орске, говорят, есть светофоры, нам на курсах что-то о них рассказывали, да разве упомнишь… И я всю нашу длинную дорогу рассказывал ему о светофорах. Наконец, приехали в Орск. А Орск тогда состоял из нескольких городских массивов, разделённых обширными пустырями и железнодорожными путями и соединённых, а отчасти и разделённых трамвайными линиями. Едем, дорога идёт справа от трамвайных путей, затем поворот влево, светофор, переезд через трамвайные пути, поворот вправо и снова вдоль трамвайных путей, теперь слева от них. Нам зелёный, рельсы торчат почти на всю свою высоту. И тут мой водитель снова смотрит на светофор, уже слева от него и, естественно, видит красный. Испуганный водитель сбрасывает газ, и перегретый двигатель глохнет, и бензовоз, качнувшись на высоко выступающих рельсах, прочно застревает на переезде. Трамваям не проехать, автомобилям тоже. Мы блокировали всякое движение между частями Орска. Наш перегретый двигатель не запускается. Попытка стащить нас с переезда другой машиной не удаётся, слишком прочно тяжёлый бензовоз застрял между высоко торчащими рельсами. Со всех сторон копятся пробки. Хорошо, я почти сразу прекратил бесполезные попытки запустить двигатель, и мы не разрядили аккумулятор. Наконец немного остывший двигатель запустился, и мы убрались с переезда. Куда потом делся бензовоз, был ли он в Писаревке и Переволочане, не помню. Как и чем заправляли вертолёт, тоже не помню, но ведь на чём-то он летал…

Работы на Гае завершились. Мы покинули гостеприимную Писаревку и отправились на новый участок съёмки в районе меднорудного месторождения Бурибай. Для базы была выбрана деревня Переволочан недалеко от Бурибая. Из Писаревки выехали под вечер на двух машинах. Быстро стемнело. Укатанный суглинок тускло блестел, как влажный асфальт. У передней машины на мгновение вспыхнули стоп-сигналы, она притормозила, но не остановилась. На дороге сверкала водочная бутылка. Ехавшие впереди её видели, но решили не останавливаться. Прекрасно. Останавливаю машину и забираю бутылку, пустую, конечно. Едем дальше. От души смеёмся, предвкушая розыгрыш. Приезжаем развесёлые. «Вы что такие весёлые?» – спрашивает водитель передней машины. «Бутылку видели?» «Видели, я даже притормозил, да решил, что пустая». «А мы не поленились подобрать». Теперь всю жизнь будут страдать, что счастье было почти в руках, да взять поленились.