В конце концов, дядя Вова позвонил сам, и суровым голосом велел подойти к служебному ходу. При виде меня, он постучал сначала по часам, потом себя по лбу, и сказал, что я опоздал на инструктаж. Это и так уже было понятно. Пока мы торопливо шли по коридорам, дядя Вова в живописных красках описывал мне неприятности, которые, с таким отношением ко времени, меня ждут, попади я в армию, или к нему в подразделение. Я виновато и покорно выслушал все нарекания и мысленно сделал для себя выбор в пользу армии.
– Единственное, что тебя оправдывает, это твоя любовь к подобной музыке! – сказал дядя Вова. – Косячь ты так, просясь на какую-нибудь попсу, я бы даже звонить не стал!
Этим сорокалетним ворчунам надо просто давать выговориться, не переча, и они быстро утихают.
Ментов в холле было как термитов, и я в своем красном пуховике почувствовал себя жуком на их территории. Разнообразие вносили лишь молодые парни в желтых футболках с надписью группы. Один задержал на мне вопросительный взгляд, и дядя Вова отрекомендовал меня как стажера. Парень удивленно посмотрел на мою серьгу в ухе, и космы, торчащие из-под шапки, но ничего не сказал.
– Когда ты гадость эту вынешь из лопуха своего? – снова заворчал дядя Вова. – Что, блин, за поколение?! Одни понты на ровном месте!
Я не огрызался. Хотя насчет понтов имел свое мнение. Рассказывал мне отец, как били дядю Вову на дискотеках в прошлом еще столетии, когда он перехватил в косичку свои отпущенные до плеч патлы. Но это уже дело прошлое
– Время! – крикнула, пробегая, одна из желтых футболок.
– Иди на Центральный вход! – подтолкнул меня дядя Вова.
Через стекла холла, я увидел, что вся площадь перед Дворцом уже наполняется людским морем. Пока еще спокойным. Но вот открылись двери, море колыхнулось и пошло на нас приливом.
Я запоздало подумал, что надо позвонить Леночке! Ей же еще собраться и ехать! Но куда там! В ближайшие полчаса ни то чтобы позвонить, почесаться было некогда! Народ, в основном молодежь, задубевший на холоде, лез в теплые двери, напирая и образовывая толчею. Клянусь, пару раз в этой суматохе я видел несколько знакомых лиц, которые вытягивались от удивления, как конфеты-тянучки при виде меня в милицейских рядах. Но я стерпел и это! Дядя Вова гудел иерихонской трубой, отдавая команды где-то слева от меня, и за время, пока мы сдерживали основной натиск, совершенно оглушил. Устал же я за эти полчаса, как после штыковой атаки, и приободрился лишь после того, как дядя Вова толкнул меня в бок и сказал, что все намази – я могу позвать и провести с собой на концерт одного человека.
Люди шли уже спокойно, солидные и важные, припарковавшие большие дорогие машины на дворцовой автостоянке. В самом Дворце гремела музыка, но это пока выступал разогрев – местная группа «Тепловые Сети». Я отошел в сторону, достал телефон и позвонил Леночке. Едва сдерживая дрожь в голосе, сообщил ей, что мы идем на концерт.
– Только быстро! Одевайся мухой, бери машину и приезжай! Я тебя встречу у центрального входа.
– У какого входа? – не поняла Леночка. Но потом, похоже, до нее начал доходить смысл сказанного, и мой слух был вознагражден ее радостным взвизгом.
– Ты, правда, взял билеты?
– Потом объясню! Ты поторопись главное!
– Да времени еще уйма! Успеем!
– Полчаса максимум! Иначе не попадем!
– Все. Поняла. Лечу! Люблю тебя!
Чувство, испытанное мной по окончании разговора, было схожим с радостью первобытного охотника, бросившего к ногам возлюбленной редкую добычу!
Дорога на такси от нашего дома займет максимум минут пятнадцать. Когда надо, Леночка умудряется собраться быстро, поэтому в принципе я не волновался.
Оцепление сняли. У входа дежурили лишь два милиционера. Остальные переместились в зал.
Дядя Вова показал меня одному из парней в желтой футболке, и тот наказал контролерам пропустить, когда подойдет девушка.
На улице смеркалось. Включили фонари. Приглушенными волнами шла музыка – «Тепловые Сети» старались вовсю. У меня немного замерзли ноги, и я начал ходить по крыльцу, ежеминутно поглядывая на часы.
– Где ты? – набрал я снова Леночку.
– Три минуты! Подъезжаю!
Спустя пять минут я снова позвонил.
– Ну, где ты?!!
– А ты где?
– Я у центрального входа, на крыльце!
– Да у какого центрального? Тут же один вход!
Мне сделалось как-то нехорошо. Стараясь не сорваться на крик, я спросил, куда Леночка приехала.
– Как куда? К «Филину»!
– А какого черта ты делаешь у «Филина», когда тебе надо было ехать к Дворцу спорта?
– А какого черта ты делаешь у Дворца спорта, когда концерт в «Филине»?
– Какой концерт? – глухие удары музыки слились с моим участившимся сердцебиением.
– Такой! На который ты позвал меня!
По Леночкиному голосу я понял, что до слез ровно десять секунд.
– Напомни мне, дорогая, кто там выступает, – в горле моем образовался нарыв отчаяния.
Она назвала каких-то инкубаторских оболтусов с очередного телепроекта.
– Тебе разве нравиться эта гадость?
– Да, нравиться! Только ты не интересуешься, что мне нравиться и не знаешь! Я, дура, подумала, что ты решил мне подарок сделать, сходить со мной на этот концерт, и не язвить при этом, не умничать!
Десять секунд истекли и слезы брызнули.
Несмотря на трагизм ситуации, я нашел в себе силы удивиться, как все-таки разно устроено наше зрение! Вероятно, пока я изучал интересующую меня афишу, Леночка впитывала информацию с попугайного листа, где улыбались напомаженные болваны.
– Молодой человек, мы закрываем двери. Вы будете заходить? – спросила меня одна из контролерш.
Не отнимая трубку от уха, я нырнул в теплый холл. Музыки больше не было. Видимо, «Сети» удалились, и все ждали появления легендарных шотландцев. Я кожей почувствовал, как там, в зале усиливается гул, растет напряжение перед взрывом.
– И что мне теперь делать? – хлюпала в трубку Леночка
– Езжай домой, я буду часа через три!
– Я плачу! – сообщила мне Леночка.
С лестницы, ведущей в 12 сектор, спустился дядя Вова. Он нашел меня глазами и махнул рукой.
– Иди быстро, я там пару мест держу!
– Ножкой топаю, – хныкнула Леночка.
Она представилась мне, одинокая и несчастная, под неоновыми огнями этого дурацкого «Филина», и мое сердце начало спотыкаться.
– Не плачь, я сейчас подъеду! И мы… пойдем с тобой в кино! Хочешь в кино?
– Хочу.
Я не стал ничего объяснять дяде Вове, и он, выразительно покрутив у виска пальцем, поспешил обратно в зал.
– Выпустите, пожалуйста, – попросил я контролершу.
Черт с этим концертом! Тысячу раз пожалею потом, но сейчас черт с ним! Не в удовольствие будет он сейчас. Мы пойдем на вечерний сеанс в кино, неважно на какое, а домой будем возвращаться пешком, обнимаясь под уличными фонарями. У Ленки будет холодный нос. И она будет его смешно морщить, подставляя под поцелуй. И уж эти поцелуи я буду помнить всю жизнь, потому что они стоили мне ТАКОГО концерта!!
Контролерша открыла дверь, и в этот момент за моей спиной начала подниматься волна тысячеголосого рева! Я услышал вступление на барабанах Дэрри Свита. Он провожал меня на свидание к Леночке.
Разговор с крысой
Комната, которую я снял неделю назад, больше напоминает кладовку. Что-то вроде домика кума Тыквы, только еще соседи в нагрузку! Хорошо, что я не обременен вещами. Весь мой скарб умещается в двух дорожных сумках и не надо таскать мебель, тратится на перевозку. Лишнего места здесь все равно нет!
Большую часть комнаты занимает хозяйский диван. Годы службы у него были не из легких, он основательно продавлен и неудобен. Его пружины терзают мои ребра, и, кажется, он, так же, как и я, мучается кошмарами, скрипит и стонет по ночам при каждом моем движении.
Рядом с диваном покачивается на расшатанных ножках журнальный столик с черным треугольным ожогом, от забытого невесть в каком году утюга. Имеется пара стульев, и шкаф с отслоенной, покрытой частыми трещинами полировкой. У шкафа не запирается дверь, но, если сложить вчетверо газету, проблема решается.
Не богато, а что делать? Судьба в очередной раз поиграла со мной – сняла с дистанции и дисквалифицировала. Ни работы, ни семьи. Тоскливое осеннее одиночество. И на удивление тихо. Неделю я в этом термитнике, и ни одна ночь еще не прошла без обмирающего пробуждения от чьих-нибудь воплей. Мужчины ревут, женщины визжат. Все это напоминает многоголосье стаи гиббонов на рассвете. Но сейчас тихо. Никто не орет, не топает по коридору, не выясняет отношения. Только крыса точит что-то твердое под шкафом. Ко всему прочему здесь есть еще и крысы, причем такое чувство, что не пуганные, несмотря на буйных местных обитателей.
Запрокинув руку, я нащупал шнур торшера и включил свет. Под шкафом сразу стихло.
– Голубушка, битый час я слушаю, как ты упражняешься! Не надоело возиться в пыли? Ночь долга, а сна нет, и, кажется, не предвидится. Может, покажешься, и мы поболтаем? Уверяю, я не стану обижать тебя.
Вот так сходят с ума. Как можно говорить с крысой, да еще в третьем часу ночи? Но, гляди-ка, показалась! Сначала нос с подвижными усами, потом голова; смотрит недоверчиво и принюхивается, точно баба, учуявшая в квартире запах дыма.
– Простите, это вы сейчас ко мне обращались?
– А разве там, под шкафом, ты не одна? Впрочем, судя по устроенному шуму, это можно предположить.
– Извините, – она заметно сконфузилась. – Наверное, я чрезмерно увлеклась найденным сухарем, и причинила вам беспокойство…
– Пустяки, голубушка. Настоящее беспокойство живет за стенкой и повторяется с удручающей регулярностью. Сначала они изводят меня отечественной эстрадой, усугубляя ужас собственным подпеванием, а далее, по распорядку следуют выяснения отношений, битье стекла, мебели…
– И Серафимы Николаевны, – в тон мне подхватила крыса. Оживившись и осмелев, она показалась теперь полностью и уселась на задние лапы. – Знаю, о ком вы говорите. Действительно, ущербная парочка, но лично для меня вполне симпатичная. Серафима Николаевна торгует семечками, за счет чего они с Петром Петровичем и штормят так лихо. Вы здесь новичок, и, наверное, еще не знаете, что в 10 комнате, в конце коридора, Марфа Ильинична фасует по бутылкам разбавленный спирт. И дешево, и сердито, и идти недалеко. При необходимости можно и по стенке. Но самое главное, Марфа Ильинична, чистая душа, постоянным клиентам дает в долг, без всяких там процентов, заметьте!
– А тебе то какая радость? И чем же, если не секрет, эта парочка может быть симпатична?
– Как чем?! – всплеснула крыса лапками. – Да ведь когда они от Марфиного зелья отключаются, я наведываюсь к ним за этими самыми семечками и ем от пуза, совсем не таясь! Раньше, правда, кот у них жил. Так и звали просто – Кот. Даже на имя себе не заработал. Впрочем, был непредсказуем и опасен, как и всякое ничтожество. Любил из засады бить. Слава богу, сгинул где-то этим мартом. А вы… – тут крыса заволновалась. – Вы, надеюсь, не собираетесь заводить кота? До вас тут одна божья старушка обитала (добрый сынок-рецидивист на время определил, пока квартиру ее продавал), так все соседкам на меня жаловалась, спрашивала, нет ли у них на примете кота-крысолова.
– Можешь не беспокоиться. Я не люблю кошек.
– Похвально! Значит вы – собачник? Люди либо кошатники, либо собачники. Однако и среди собак есть идиотские породы. Терьеры там всякие, эти убийцы слюнявые…
– Нет, я и к собакам равнодушен. Хлопотно с ними.
– Это уже любопытно. Кого же вы любите?
– Понимаешь, голубушка, мне, как тому ямщику из песни, похоже, некого больше любить.
Закрыв глаза, я снова мысленно прокрутил сцену нашего расставания. Красный халат, губы сжаты, лицо злое. Мои тряпки, включая несвежие носки, неуклюжими птицами слетаются в прихожую и оседают пестрым холмиком. Могильный холмик любви. Вот уж не думал, что его будут украшать грязные носки! Я спросил, не слишком ли возбудилась она от своего любимого шоу? Ответила, чтобы я умничал перед своими шлюхами, а ее оставил в покое. И так далее, и тому подобное, и понеслась по наезженной колее! Эта злость, это дрожащее бешенство, это укушенное самолюбие были так не привлекательны, что я, до последнего момента не исключающий очередное примирение, понял, что все, пора действительно уходить.
– Не депрессия ли у вас часом? – пропищала с пола крыса. Я с удивлением открыл глаза. Совсем забыл о своей собеседнице! Крыса подползла ближе, и уселась в полоске света.
– Приступы меланхолии лучше всего лечатся приятной беседой. О чем поговорим? Футбол? Политика? Деньги? Женщины?
– Футбол прошел – наши сдулись, политика осточертела, денег нет, и не предвидится, а женщины… что ты можешь о них знать, кроме того, что при встрече с вашим племенем они либо визжат, либо изображают обморок?
– Ну, допустим, не все. Серафима Николаевна, например, бросается гирькой от старых ходиков.
– Мне не хочется говорить о Серафиме Николаевне. Хватит того, что я весь вечер ее вопли слушал.
– Известное дело завопишь, когда об тебя этажерку ломают. Но вы правы, идут они к лешему. Может вас искусство интересует? Жил у нас тут на третьем этаже художник. Умер нынешней весной от «белочки»… Так я однажды сдуру наелась у него краски. Молодая была, глупая. Это было что-то! Из меня потом несколько дней какое-то драже цветное сыпалось!
После этих слов крыса вскарабкалась по занавескам на стол, где с удовольствием начала угощаться оставшимися с ужина колбасными очистками.
– Главное быть оптимистом, – сказала она, утирая усы. – Вот мы, крысы, – стопроцентные оптимисты. А что делать? Иначе в атмосфере сплошной опасности не выжить. Год назад старый дом, где обитало мое многочисленное семейство снесли, и мы вынуждены были холодными осенними ночами пробираться кто куда в поисках лучшей доли. Самые глупые подались в колбасный цех, и попали там под массовую травлю, прочие разбрелись по частным домам, а я вот облюбовала эту железобетонную коробку с очень удобными вентиляционными ходами. Познакомилась с местным обществом, отвоевала территорию, сделала с десяток продуктовых заначек. Жить можно!
– Да, – кивнул я. – Крысиное счастье не хитро.
– Что вы хотите этим сказать? – обиделась крыса. – Вы, люди, странные существа. Любите навешивать ярлыки! И агрессивны мы, по-вашему, и прожорливы и заразу распространяем! Еще и плодовитостью попрекаете! Да, я была замужем шесть раз. Трижды вдова, между прочим. У меня более пятидесяти детей. Внуков вообще не подсчитать. Но этим надо гордиться! А вы? Ваше-то счастье в чем?
– Не знаю, – ответил я, вздыхая. – Оно так зыбко это счастье и непостоянно, что, когда ты начинаешь осознавать его, оказывается, все уже давно прошло. А то еще хуже выходит. Одна девушка называла меня своим счастьем, а получилось все наоборот. То есть я хочу сказать, получилось, что не она мое счастье, а я горе ее. Словом, все запутано. Тем более во всем этом были замешаны сторонние лица, или просто их задницы. Уж не знаю, как сказать! Теперь при упоминании обо мне эта девушка в лучшем случае раздувает ноздри и отворачивается.