Полуденное марево, мутной водой, качалось над иссохшейся, истосковавшейся по дождям, землёю. Изнемогая от нестерпимого жара, безсильно обвисали, увядали на день, листья на деревьях, оживая, дающей малую прохладу, ночью. Кубарем скатившийся со сторожевой башенки караульный отрок, вытирая рукавом холщовой рубахи потное лицо, ввалился в княжескую "канцелярию":
–Там, князь-батюшка, трое конных, далеко ишшо, плохо видать, но похоже брат твой, Юрий. Только, он, чого то, того…, не впереди их едет, а посерёдке. Дружинник, который впереди, его коня за узду ведёт, а он за гриву держится, и, то вскинет голову кругом оглядываясь, то опять ею поникает.
—Мир дому твоему, Федя, – прокряхтел, безвольно соскальзывая с лошади, старший брат.
–С миром принимаю, – ответил князь, быстрым, пытливым взглядом оглядев, полупустым мешком обвисшую фигуру родича, – что-то, ты, Юра, совсем уж…, как говорится: "краше в гроб кладут", – подходя и обнимая тяжко вдыхающего и выдыхающего седого мужчину, – а с глазами что?
–Кто его знает? – равнодушно пожал плечами в ответ Юрий, – подведи меня в тенёк. И попить бы чего, холодненького, а то, что с собой брали, уже не даже тёплое, а горячее.
–Уф, хорошо, – проговорил напившись и усевшись под, растущей на северной стороне хором, берёзкой, – слыхал, про то что у меня? Конечно слыхал. Знаешь. Вот и добогохульствовал я, Федя, доорался пьяный, на пирах своих безобразных, о том, что Господь мне не указ, допросился, пусть, мол Он меня накажет. Наталье и ребяткам моим вчера сорок дней. А главное, в один день, все сразу. Как так? – с наслаждением вдохнув и выдохнув горячий воздух, продолжил, – а у тебя хорошо, хоть и жарень такая же, но дышать можно. У меня весь удел мертвечиной провонял, хоронить некому. Тебя то, этот морок, который зимой к нам татары привезли, не задел, не коснулся.
–Нет, почему же, и у меня тоже было. На страстную, почитай всю неделю крёстным ходом по округе ходили. И после Светлого Воскресения вроде отлегло, попустило.
–Мы тоже ходили, да толку! Правильно сказано: "по вере вашей дано вам будет", а если нет её, нет веры, откуда оно возьмётся? Ну как, теперь, Федя, ты рад?
–Чему?!
–Ну, удел мой, как вымороченный, к тебе отойдёт. А там, глядишь, и на великокняжеский стол усядешься.
–Зачем мне? Мне свою бы землю обработать, всё время рабочих рук не хватает. То и дело, сам вместе с дружинниками, в поле, наравне с холопами. Да ещё и караулы постоянные держать надо, а то от беды этой, народ кругом расшалился, разбойничают без стыда и совести. Так что, кому великий князь решит твой удел, тому и…, и вообще, ты чего сам себя раньше времени хоронишь? Может женишься ещё и дети будут? Ну и ладно, что ослеп, для этого дела глаза не нужны, – легонько толкнул локтем в бок невесело рассмеявшегося старшего брата, – совсем ими, что ли, не видишь?
–Не совсем, так, как будто в сумерках в речку лицо опустил. Иногда кажется, вдруг, раз, и всё отчётливо вижу, и сразу же, опять "растеклось" тёмной мутью. А я ведь своей Наталье, перед смертью, обиду свою ревнивую высказал, я ж её всё время к тебе ревновал, всё время казалось…, а она мне, просто так и спокойно, дурак ты, мол, старый, раньше мог бы спросить, не было говорит у меня к нему ничего и нет. А я, из-за своей дурости, из-за ревности этой, скока бед, скока "дров наломал"…, простишь, ли, ты меня, брат?
–Бог простит.
–Ну вот, и славно, поеду я.
–Куда? Только приехал, путь такой тяжкий, отдохни.
–Нет, нет, поеду, я как с тобой поговорил, так, как будто камень с души. И обратный путь не страшен.
—Опять ты его пожалел, Феденька, – укорил князя домоуправитель присев рядом, на то место, где только что, сидел его брат.
–Да ну нет, батюшка, не жаль мне его нисколько, но и Слава Богу, торжества, злорадства никакого не испытываю. Он же, тоже, многого не знает. Я же ему завидовал, ох как завидовал. Мне так хотелось, чтоб и великий князь ко мне благоволил, и чтоб дочь свою, Наталью, за меня отдал, и удел тот, богатый, который ему, Юрию, как приданное отошёл. А когда, один раз, с караула сменившись, я рядом с теремом, под стеновым навесом шёл, и Наталья, видимо подкараулив меня, как из ниоткуда выскочив, приникла и в губы поцеловала, потом вырвалась и убежала. А они с Юрием уже обручены были. У меня тогда, голова кругом, совсем разум потерял, убить его хотел. Потом остыл и решил, что никогда не женюсь. А когда великий князь, Настёну мою за меня порешил, да сюда, на этот вымороченный удел – ох и злился я! Думал, мало того, что сироту мне, "дьячкову дочь" всучить хочет, так ещё и на гиблое место княжить сажает. Скрипя зубами согласился. Помнишь, как долго, "выворачивался"? Ты ж всё время тогда возле Насти, все полгода от обручения до венчания. На меня волком, как сейчас помню, смотрел. Ну да ладно, я не в обиде, кто старое помянет…, знаешь, Трофимыч, конечно не рассказывают этого никому, но тебе можно, ты Настёне, почитай что, отец родной, а матушка твоя, её, от рождества осиротевшую, своей грудью вскормила. Тогда, после обручения, Наталья у меня из головы не выходила, всё время её перед глазами видел, даже на венчании когда стоял. А потом, ночью я проснулся, светало уже, слышу как щенок всё равно поскуливает. Повернул её к себе, спрашиваю, ты чего, обидел тебя чем, или болит чего? А Настёна в ответ, нет, ничего. Разозлился, встряхнул её, говори мол. Она мне, всю ноченьку, мол, не спала, душа и сердце обмирает, ласкаюсь к тебе, говорит, и боюсь, что ты меня, другим именем назовёшь. А я ей, говорю, дура, каким ещё другим именем, когда ты жена моя, Богом мне данная? И так у меня это, знаешь, честно, искренне получилось, потому что про Наталью в этот момент начисто забыл, как и нет её на белом свете. А она всё почуяв, не знаю уж, как они, чем это чувствуют, совсем "зашлась", и плачет, прям ревёт, и смеётся. А я смотрю на нее, дуру дурацкую, и понимаю, что вот МОЯ она, МОЯ. И никого мне, кроме неё, не надо…, Трофимыч, а как ты думаешь, зачем Наталья вот это, тогда? Конечно дело прошлое, но всё же?