Меньше, чем прежде, Петр Павлычу спится,
Хуже гораздо его аппетит;
Ночью слоняется, днем же ложится
Навзничь в кровать и часами лежит.
После обоих тяжелых решений
И напряженья всех нравственных сил,
Быстрых, совсем непривычных хождений
Точно он крылья свои опустил!
Точно он будто о что-то расшибся!
Думал – шел в двери, а вышло – стена!
В способе, значит, в дороге ошибся...
Видно, другая дорога нужна...
Ларчик жены, как червяк, его гложет!
Должен он, должен тот ларчик достать!
Ларчик железный, и сгнить он не может;
Кой-что узнает, чтоб сына искать...
Сына найдет! Будет холить родного...
Как же за сына-то мать не простить?!
Чувство любви этой ярко и ново —
Стало в сознаньи Зубкова светить!
Звучно часы над стеною стучали;
Маятник шел... словно чьи-то шаги...
С ними и он уходил... и шагали
Разных неясных видений круги...
Люди какие-то! Головы – цифры!
Мамки! У мамок ларцы на руках!
Буквы «Ф. Ф.» разбегаются в шифры...
И Поседенский на тощих ногах!
Войско монахов... Они голубые...
И, высоко, как хоругвь несена,
Блещет алмазами звезд панагия!
Но богородица – где же она?
Знать, убежала с монашеской груди!
Ты трепетала так нервно на ней!
Где ж ты, блаженная! «Я не у судей,
Я у простых, у судимых людей!..»
Идут часы, продолжают беседу
И объясненья виденьям дают!..
Мчится Зубков по какому-то следу,
Словно куда-то упорно зовут...
Вот и жена! Очи тяжко закрылись!
Сына за ручку ведет! Мальчик мой!
Как же волосики светлые сбились...
Где ты? Скажи, отзовися, родной?!
Где? Открывает покойница очи!
Взгляд так мучительно, кротко правдив,
Сколько в нем долгой тоски, долгой ночи...
Жив этот взгляд ее или не жив?
Вдруг! Треск и грохот с убийственным воем!
Все заскакало... Виденья чудят...
Полдень... Часы разрешаются боем,
Грузные гири, спускаясь, шипят!
Буря проходит, и тишь наступает...
Песенка чья-то советы дает,
Песенка эта так мило болтает,
Очень разумна и вовсе не лжет:
Тики-так, тики-так!
Ох, чиновник, ты чудак!
Не лежи, брат, не ленись,
Будь бодрее, окрылись!
Не дают – так сам бери!
Но до света, до зари,
Чтоб заря та, заблестя,
Ларчик твой озолотя,
Раньше срока не пришла,
Людям выдать не могла!

Надо страх свой превозмочь,
Надо выйти рано в ночь...
Мягкой, рыхлою землей
Чуть засыпан ларчик твой...
Под травой почти видна,
Спит виновная жена;
Легкий мох ее покрыл!
Он с соседних к ней могил
Надвигался пеленой...
Приходи туда и рой...

Тики-так, тики-так!
Ох, совсем не страшен мрак!
Днем гвоздики там цветут,
Резво бабочки снуют
И роняют с высоты
Блестки крыльев на кресты!
Это все и ночью там
У крестов и по крестам...
Ночь, кому она нужна,
Не страшна, нет, не страшна...

Ты могилку смело рой,
Ты достанешь ларчик твой...
Может статься, выйдет то,
Что вина ее – ничто,
Что жена была верна,
Тут ошибка – не вина;
Надо, надо уяснить,
А без этого – не жить!
«Верь! Тут что-нибудь не так...
Тики-так, тики-так!»

IV

Значит, могилу разрыть? Преступленье?
Но, если так уж судьбой решено,
Надо, чтоб толк был в работе, терпенье,
Надо как следует сделать, умно.
Ты до лопаты и в жизнь не касался,
Разве что в детстве по лужам копал,
В воду кораблик бумажный пускался,
Сам ты, нагнувшись, его поддувал.
Начал Петр Павлыч к могиле являться!
Горе-задача ему задалась...
Там, на Смоленском, где плотно толпятся
Тьмы мелких крестиков, будто роясь;
Где в мягкой почве к земле наклонились,
Будто бы клюя с могилок зерно!
Где, что ни день, слезы на землю лились,
Вечную память поют так давно;
Где столько лет неплатящих спускали
В землю; где очень немного имен
Похороненных на доски вписали;
Где, по соседству, отдел отведен
Самоубийцам, а подле зарыты
В поле преступники, что казнены
И, по приказу, как следует скрыты, —
Там почивали останки жены.
Подле канавки с водой красноватой,
С ярью железистой, с слизью по дну,
Пара березок с листвой кудреватой
Лезла, как только могла, в вышину,
Чтобы из этой юдоли тяжелой
Старого кладбища выбраться вон!
Грустный характер судьбы невеселой
Нами на кладбищах запечатлен!
И уж в каких суетах небывалых
Кладбища эти в движенье придут,
В час пробужденья, когда залежалых,
В час воскресенья, вставать позовут?!
Ходит Петр Павлович и изучает:
Как глубоко опускают гробы?
Многих едва на аршин покрывают;
Часто соседних могилок горбы
К вырытым ямам подходят краями!
Значит: копнуть ему раз или два —
Тут и откроется гроб под ногами,
Травкой и мохом прикрытый едва.
Ну а жена подле самой канавки!
Если в канавке начать, да от дна?
Тотчас наткнешься – не надо и справки,
Тут и окажется – будет жена.
Всех их кладут головами к востоку;
Значит, тут ноги! А ларчик в ногах!
Здесь надо рыть мне, у дерева, сбоку!
Может, под деревом, в самых корнях?
Но ведь не рыться же просто руками!
Если с лопатой прийти!– не идет, —
Встретишься, сцепишься со сторожами,
Спросят: зачем? Любопытный народ.
Ну, да лопат тут имеется много...
Знаю места, где их кучей кладут!
Только чтоб вдруг не случилась тревога,
Если одной из лопат не найдут!
Вот что я сделаю, вот как устрою:
Я, коль удастся, одну приберу,
Подле могилы в канавке зарою...
Станут искать на заре, поутру,
Через неделю о ней позабудут,
Скажут: пропала, не ведают как!
Наговорившись – другую добудут...
Да, несомненно, и быть тому так.
Сказано – сделано! Скрыта лопата.
Надобно только скорее решить,
В ночь или с вечера? В ночь темновато,
Но – тем труднее замеченным быть.
Разве сегодня? Зубков улыбнулся!
Право, подумал он, точно спьяна
Брякнул такое! А нет, так рехнулся, —
Да ведь сегодня на небе луна!..
И, порешив ожидать новолунья,
Стал он раздумывать: как бы помочь
Горю другому: кухарка-болтунья,
А ведь уйти-то ему на всю ночь?!
День он подумал, другой поразмыслил:
Дачу он, видите, дачу наймет,
Все он предвидел, и все он расчислил,
Как Пелагею отправить вперед.
Дачу наметил он за Колтовскою,
За сорок за три рубля сговорил,
Дал и задаток нескудной рукою
И Пелагее о том сообщил.
«Мне, Пелагеюшка, видишь, большое
Место выходит; да только. не там,
Где обещал мне директор! Другое!» —
«Счастье вам, батюшка, видно, к местам!» —
«Только тут нужно сначала подспорье;
Новый начальник, он барин большой;
Дача своя у него, там на взморье,
Ну и живет он в ней, за Колтовской». —
«Значит, к нему вы все время ходили?» —
«Как же, к нему. Надо чаще бывать:
Вот если б подле, сказал он, мы жили,
Можно бы скоро дела-то решать...
Я и сыскал, Пелагеюшка, дачу!» —
«Kaк же, Петр Павлыч, а дом-то куда?» —
«Только на лето... Я больше истрачу,
Ежели ездить туда да сюда!» —
«Значит, Петр Павлыч, начальник-то новый
Подле нас будет?»-»Да, с версту их дом;
Дом их большущий, подъезд в нем дубовый;
Сад, обведенный решеткой кругом!
Лестница – мрамор! Везде позолоты !
А по шкапам все дела да дела...» —
«Tp-то лакеям, Петр Павлыч, работы?» —
«Всяким лакеям там нет и числа!
Стены-то все под чудными коврами...»
Долго кухарке Петр Павлович лгал,
Слушал себя! Для уборки с вещами
Времени только неделю ей дал.
«Ты, значит, к ночи там будешь с вещами;
Я же останусь в дому, приберу,
Позапираю замки все ключами,
Да и приеду к тебе поутру...»
День наступил. Он с утра облаками
Небо завесил, дождем окропил.
Взяв ломового, Петр Павлыч с вещами
Бабу отправил и в церковь сходил.
В пятом часу на кладбище явился.
Мог бы, конечно, он позже прийти...
Ну да уж если на дело решился —
Лучше, как сделаешь больше пути;
Чтоб затруднительней было вернуться,
Лучше подальше вперед забежать,
В самое дело войти, окунуться!
А окунулся – так надо всплывать!
Небо прояснилось, взморье сияло!
Реяли бабочки между крестов!
Несколько сразу повсюду мелькало
В траурных ризах служивших попов.
Где панихиду они голосили,
Где совершали они литию;
Бабы какие-то искренно выли,
Сыпали вдоль по могилкам кутью!
Черные ризы, блестя галунами,
Двигались медленно в яркой пыли,
В полной вражде с голубыми тонами
Светлой окраски небес и земли.
Вот и исчезли они! Вот уходят
Люди с могилок; пошли по домам!
Солнце садится, румянец разводит
По оперившим закат облакам...
Первая звездочка чуть проглянула;
Нехотя, – но потемнел небосклон!
Кладбище тяжким туманом дохнуло,
Сон, снизойдя, опустился на сон!
Так стали густы, белы испаренья,
Что хоть рукою туман зачерпнуть!
Крестики всплыли поверх наводненья,
Близки к тому, чтоб совсем потонуть!
Точно земля из-под них уплывала,
Кладбище шло, уносилось вперед
И, уползая, в пары обращало
Весь этот спящий, безличный народ!
Все эти страсти, мученья, печали
Молча, без обликов, тучей густой,
Морем молочным из недр проступали
И уплывали в прохладе ночной...
Щелк!.. То лопата по камню скользнула,
В рыхную землю глубоко прошла;
Дерево вплоть до вершины качнула,
Ближние корни его порвала!
Темные листики дрожью дрожали,
В мертвом тумане в смятенье пришли...
Мертвые, те, что под деревом спали,
Так раскачать их никак не могли!
Нет! Тут живой человек замешался,
В этой юдоли молчанья и cнa!
Вслед за ударом удар раздавался...
Малость еще, тут и будет жена...
Гробокопатель с лопатою слился,
Точно все нервы в лопату прошли...
Цепкою мыслью в железо внедрился !
Видел железом в потемках земли!
Точно ему из могилы светилось...
Острый, пунцовый огонь проступал...
Вдруг, ему кажется, будто спустилось
Что-то к нему на плечо... Он припал...
И не шевелится... Слух напрягая,
Скорчился... трепетно дышит старик...
Ну уж явись кто в ту пору, мешая,
Он бы схватился с ним, страшен и дик...
Он бы убил, если б что!.. Все молчало!
Кладбище шло, уносилось вперед
И, уползая, в пары обращало
Весь свой покорный, безмолвный народ...
Колокол где-то ударил! Скатилась
Подле земля с свежей кучи долой...
Ну, за работу! Работа спорилась...
Вон он, костей догнивающих слой!
Бурые кости местами торчали...
Сбиты и спутаны, как ни взгляни...
В это-то время с небес запылали
Дальней зари золотые огни!
Точно испуганы и озабочены
Тем что: зачем их на свет извлекли,
Кости, по темной земле раззолочены,
Пурпуром ярким в ответ зацвели!
Розовый день широко занимался,
Теплым румянцем туман наливал, —
Будто туман мертвецом притворялся,
Будто он бледным совсем не бывал!
Капли росы зацвели, что рубины, —
Утренним солнцем кругом зажжены,
В травах, на листьях берез и рябины
И – на бессвязных останках жены!
Стала работа... Прервалось движенье;
Ларчика нет! Да и как ему быть?
Кости? Да что же костям-то? Прощенье!
Спи, дорогая! Скорее зарыть...
Раз еще видел тебя! .. Заровнявши
Землю; засыпав лопату землей,
Моху, чтоб след затереть, набросавши,
Двинулся быстро Петр Павлыч домой!..
Вышел задами к каким-то амбарам...
На Колтовской Пелагея ждала
И с кулебякою, и с самоваром...
Да, было дело – да ночь унесла!..

Без имени
(Времени крепостного права)
[Поэма]

М. А. Загуляеву

1

Блеснувши чудом на шумящем рынке
Красивых женщин, – ты взяла умом.
Явилась в платье бедном и в косынке,
А через год был бархат нипочем!

Всё, что судьба рассудит дать порою
Отдельно, частью той или другой,
Чтобы царить над влюбчивой толпою, —
Тебе далось нескудною рукой.

Никто, как ты, не пел так сладкозвучно;
Твой смех – был смех; ум искрился всегда;
Не знала ты, что значит слово: скучно,
Ты шла, как в русле светлая вода.

Таким, как ты, стоят высоко цены!
Тебе бы место статуею в парк,
Хоть бы в хитон красавицы Елены,
Хоть в медный панцирь Иоанны д'Арк!

Когда бы ты нежданно проступила
В кругу законных жен и матерей,
Как свет небесный, ты бы вдруг затмила
Спокойный свет лампадочных огней!

Тебя они лишь изредка встречали,
Понять тебя, конечно, не могли.
Лишь кое-что украдкою слыхали
И приговор давно произнесли...

_______

Ты в двадцать лет могла бы стать предметом
Любовных хроник разной новизны...
В день именин – он чтится полусветом —
Тобой на пир друзья приглашены.

Они все тут, и большинство – богатых;
Спустилась ночь, друзья – навеселе.
Забавней прочих – парочка женатых:
Они сидят с ногами на столе!

Красивых женщин ценные наряды
Наполовину цели лишены...
Веселых песен звучные тирады
Давно в движеньях все пояснены...

Вот и заря румянит стекла окон!
Всё нараспашку, чувства напоказ,
Но ни один неловкий, глупый локон,
Упавши на пол, не печалит глаз!

И ни одна красивая шнуровка
Не подавала права говорить:
Ведь тут корсет – не тело: лжешь, плутовка!
Корсетов всяких можно накупить!»

_______

Один князек, ее последний нумер,
Хозяин пира, шутки вызывал:
«Гм, милый князь! Ведь ты с обеда умер!
Зарок быть умным старой тетке дал!»

Но ни условья с теткой, ни зарока
На самом деле не было совсем.
А щеки бледны и тревожно око:
Он ждет чего-то, сумрачен и нем!

Ему обидно так и так ужасно ясно:
Любовь идет наперекор уму...
Он с ней живет, он с нею ежечасно...
Чего, чего недостает ему?..

Тому давно, в деревне позабытой,
Он с ней, дитёй, в дому отца играл.
Еще тогда, как в почке чуть открытой,
Прилив любви неясно подступал...

Барчук поил ее, девчонку, чаем,
Он был защитником и отводил толчки;
А ей казался он недосягаем:
Такими в сказках кажутся царьки.

Прошли года! Пути определились!
Совсем случайно странная судьба
Свела обоих... Встретились... слюбились...
Князек-барчук и бывшая раба!

И пир идет С хозяйкою в сторонке
Старейший гость уселся, развались...
«Пусть их шумят и приступают к жженке!
Скажи, хозяйка, прочна ль ваша связь?

Что платит он тебе? Я выдам вдвое!»
«Нет, не хочу...» – «Ну, вот пакет, смотри:
Тут сорок тысяч... Море разливное!..
Срок-пять минут! Подумай и бери... «

И пять минут прошла... Слегка шатаясь,
Гость подошел к хозяину тогда:
«Я проиграл! Возьми пакет... Квитаюсь...
Вот дело в чем! Вот чудо, господа!..»

Гость рассказал Все громко завопили...
Пари большое! Дерзко и смешно!
«Какие деньги!.. И они тут были...
Не взять таких – совсем, совсем смешно...»

А он был счастлив и, не замечая,
Какие шли сужденья о пари,
Ласкал ее, безмолвно обнимая,
Сияя в свете пламенной зари!

2

А ну-ка! Киньте камнем, кто посмеет?!
Не спросит вас летучее зерно,
Где пасть ему и как оно созреет?
И, наконец, созреет ли оно?!

Прошли три года. Далеко, не близко,
В чужой стране и на чужих людях
Они спокойно жили, но без риска
Воспоминаний о прошедших днях.

«Когда же свадьба?»– спросит он, бывало,
Она в ответ твердила всё одно:
«Я вся твоя! Мой милый! Или мало?
Но свадьбе нашей быть не суждено.

Я так люблю, к тебе благоговею;
Что, если б мне пришлось к жене твоей
Пойти в прислужницы, – о, я была бы ею
И стерегла бы сон твоих ночей!

Но свадьбы не хочу! Я в этом, видишь,
Совсем крепка остатком сил своих...
Прикажешь, разве?! Нет, ты не обидишь...
Я помню стыд прошедших дней моих...»

_______

И он любил любовью молчаливой;
Упреки скучные и даже злость порой
В ее любви глубоко терпеливой
Погасли все, как искры под водой.

День ото дня сердца полней сживались;
Разладам мелким не было причин;
Они ничем, ничем не обязались,
Исчезли в них раба и господин.

В нем для нее, бесспорно, воплотился
Царек из сказки, тот, что иногда
Ей окруженный пестрой дворней снился,
Богатый – и не любящий труда!

В ней для него как будто воскресала,
Как бы в чаду заговоренных трав,
И, возвращаясь, ярко проступала
Былая сладость безграничных прав...

И возвращалась с тою красотою,
Так просто, ясно, в очерке таком, —
Что обвевала детством и весною:
Он оживал в воскреснувшем былом.

Кружок друзей был мал. Но суть не в этом:
Он состоял из родственных людей,
Он состоял из оглашенных светом
Во имя тех или других идей.

С чужими трудно было обращенье,
Не то что страх, но и не то, что стыд, —
А робость всякого большого уклоненья,
Пока оно не смеет стать на вид!

Таких кружков живет теперь немало:
Их жизни проще, выгодней, складней..,
Они растут в болезни идеала
Законных браков наших скучных дней...

3

И счастье их пределов бы не знало,
Свершалось в скромной, радостной тиши,
Когда бы память в ней не оскорбляла
Перерожденной заново души!

Чем больше в нем являлось обожанья,
Усталый дух был счастлив забытьем,
Тем резче в ней, на глубине сознанья,
Боролись мысли с прошлым бытием!

Она сильней задумываться стала,
Но целовала резче, горячей,
И что ни день, то краска щек спадала,
Но разгорался нервный блеск очей...

А он! Ничуть того не замечая,
Что перемена в ней произошла,
Был рад душой, узнав, что дорогая,
Она, она – ребенка зачала!

И он считал одну причину только,
Что кашель есть, сильнее худоба,
И, не тревожась за нее нисколько,
Мечтал о том, чтоб дочь дала судьба!

И вот, пока ему жилось прекрасно.
В ней, как-то вдруг, неумолимо зла,
Чахотка горла развилась опасно
И в ранний гроб стремительно влекла!

Чем ближе смерть к болевшей надвигалась
И чем страданья делались сильней,
Тем чаще совесть в бедной проявлялась
И выдвигала грех прошедших дней.

Лицо ее менялось! Проявлялись
Черты лица той девочки живой,
С которой в детстве часто так смеялись
И он, и братья резвою толпой!

_______

Пять докторов в дому перебывало,
Пять докторов, и все они в очках;
И говорят ему: «В ней жизни очень мало,
Ей жить недолго и умрет в родах!»

Удар был страшен тем, что неожидан.
Бедняга вдруг мучительно прозрел!
Тоске глубокой головою выдан, —
Всем бытием своим осиротел.

Зовет она его к своей кровати
И говорит: «Мой милый, дорогой!
Теперь была бы свадьба очень кстати,
Теперь должна я стать твоей женой...

Затем, что если бы тебя спросило
Мое дитя о матери своей,
Ты скажешь, как тебя жена любила
От самых ранних, первых в жизни дней.

Что до того, как стала я женою,
Ты обо мне ни слова не слыхал...»
Пришел священник, и его с больною,
Как должно быть, законно повенчал.

_______

Родилась девочка. Слаба, бескровна!
Остатка сил в родах лишилась мать...
Она встречала смерть свою любовно,
Она устала думать и страдать.

То было утром, так часа в четыре...
Он, сидя в кресле у кровати, спал...
И видел он, что на веселом пире
Его незримый кто-то обнимал...

Сначала тяжесть грудь ему давила...
Палило щеки жаром, а потом
Живая свежесть этот жар сменила,
Дала покой и усладила сном...

Открыл глаза... Жена, как то бывало,
Его рукой вкруг шеи обняла...
Она, скончавшись, тихо остывала,
И разомкнуть объятья не могла...

_______

В одном из наших, издавна заштатных,
Почти пустых степных монастырей
Лежит последний отпрыск прежде знатных
И бунтовавших при Петре князей...

Последний отпрыск-девушка больная,
Отец и мать лежат по сторонам;
Гранит, гробницы всех их покрывая,
Замшился весь и треснул по углам.

Два медальона... В стеклах пестрый глянец
И перламутр от времени блестят!
Портреты эти делал итальянец;
То – мать и дочь! Один и тот же взгляд!

И тот же след раздумья над очами,
И неземная в лицах красота...
И проступают, мнится, образами
Под осененьем черного креста...

Тоже нравственность
[Поэма]

Ф.В. Вишневскому

Вот в Англии, в стране благоприличии,
Где по преданиям зевают и едят,
Где так и кажется, что свист и говор птичий,
И речи спикеров, и пискотня щенят
Идут по правилам. Где без больших различий
Желудки самые по хартии бурлят, –
Вот что случилось раз с прелестнейшей миледи,
С известной в оны дни дюшессой Монгомеди!

Совсем красавица, счастливая дюшесса
Во цвете юности осталась вдруг вдовой!
Ей с окончанием старинного процесса,
Полвека длившегося с мужниной родней,
Как своевременно о том кричала пресса,
Достался капитал чудовищно большой:
В центральной Индии права большого сбора,
Леса в Австралии и копи Лабрадора!

Таких больших богатств и нет на континенте!
Такой красавицы бог дважды не творил!
С ней встретясь как-то раз случайно в Агригенте,
Король Неаполя – тогда покойник жил, —
Как был одет-в штанах, в плюмаже, в яркой ленте, —
Узрев, разинул рот, бессмысленно застыл,
И с самой той поры – об этом слух остался —
Тот королевский рот совсем не закрывался!

Дюшесса в Англии была высоко чтима.
Аристократка вся, от головы до пят,
Самой Викторией от детских лет любима,
С другими знатными совсем незауряд,
За ум свой и за такт, за блеск превозносима!
Сиял спокойствием ее лазурный взгляд,
И, как о рыцарше без страха и упрека,
Шла слава о вдове широко и далеко!

И возгордилися все предки Монгомеди,
В гробницах каменных покоясь под землей,
Такой прелестнейшей и нравственной миледи,
Явившейся на свет от крови им родной!
Французский двор тех дней, ближайшие соседи,
Мог позавидовать красавице такой —
Созданью грации, преданий, этикета
И ренты трех частей платившего ей света!

Дюшесса это всё, конечно, понимала,
И, как поведает об этом наш рассказ,
Себе не только то порою позволяла,
Что не шокировало самых строгих глаз, —
Но также многое, что в службе идеала
В британском обществе, почти как и у нас,
Не допускается, считаясь неприличным,
Пригодным челяди, лакеям и фабричным.

И стали говорить тихонько и секретно,
Кой где, украдкою и в откровенный час,
Что герцогине той понравился заметно
Красавец писаный, певец, известный бас,
Что чувство это в ней совсем не безответно,
Но ловко спрятано от посторонних глаз;
Что года два назад в Помпее повстречались,
И что от той поры совсем не расставались.

Тот бас – красавцем был, и рослый, и могучий,
И в полном цвете лет, и в силе мастерства!
А голос бархатный, как бы песок зыбучий,
Был мягок и глубок! Когда он пел – слова
Осиливать могли оркестр и хор трескучий;
И чудно на плечах торчала голова,
Когда красивый рот пускал свою октаву!
И вправду он умел пускать ее на славу.

Бас в оперу попал, как говорят, от плуга!
Но был он не глупцом, со сметливым умом,
Он скоро в обществе отборнейшего круга
Сумел не погрешать решительно ни в чем!
Совсем без ухарства, но также без испуга
Являлся он в любой, хоть в королевский, дом,
И скоро он прослыл по всем своим манерам
Вполне законченным, отменным кавалером.

С такими деньгами, какие части света,
По дням, по месяцам, а чаще по третям,
К миледи птичками слетались, – слабость эта
Ее к басистому кумиру многих дам
Была, как песенка удачная, запета,
Неслась, как лодочка по шелковым волнам,
И обеспеченно, и вовсе неопасно,
От всех припрятана, но очень, очень ясно...

Она устроилась удачно и толково:
Имела в Лондоне различных пять квартир.
Все в полной роскоши отделаны ab ovo^[6],
Одна красивей всех: до мелочей – Empire^[7]!
Всё было в них всегда принять ее готово,
Царили в них во всех спокойствие и мир!
И там она себя служенью посвящала
Совсем обычного, другого идеала...

Хитрее всех других была одна квартира:
В нее вел узкий ход из церкви, и туда,
Из области молитв, смирения и мира,
Легко было пройти, укрыться без следа!
Пастор был умницей, не признавал кумира,
Но был со слабостью к мирянам иногда!
Он был с дюшессою вполне, вполне любезен
И милостив к греху, да и семье полезен!

И с той же целию высокой герцогиня
Облюбовала вдов и нищенских детей!
Благотворительность, как некая святыня, —
Так утверждали все – была по сердцу ей!
Своих обязанностей верная рабыня,
И в тусклом свете дня, и в темноте ночей,
Она по сиротам и вдовам разъезжала
И в эти именно объезды исчезала...

И шло прекрасно всё! Миледи оставалась
Непогрешимою, везде во всем вольна!
Она всегда, везде, повсюду принималась
И – уважением людей окружена —
Всегда величественно, кротко улыбалась,
Всегда бестрепетна, сознательно пышна,
И – как бы раут ни был горд, богат и знатен —
Без Монгомеди был он пуст и непонятен.

Ей много делалось повсюду снисхожденья,
От всех и вся, с различнейших сторон!
Так, если только ей пошлется приглашенье
На бал – тогда и бас туда же приглашен!
Конечно, как артист, не более, для пенья,
За что умел взимать большие куши он...
Держа себя всегда с совсем отменным тактом,
Он с ней не говорил ни слова по антрактам!

И всё бы это так, конечно, долго длилось,
Когда б не странный вдруг у женщины каприз!
К поступку дикому миледи устремилась!
Она поставила вдруг головою вниз Все, все приличия...
Ужасное случилось! Она потребовала от него женись!
Конечно, мощный бас за это ухватился
И где-то в Швабии, действительно, женился...

Увы, преступницей явилась Монгомеди!
Вернулась в Лондон с мужем; стали жить... Куда!
Не принимают больше славную миледи
Ни двор, ни прочие большие господа...
Добро: нашлись у них хорошие соседи —
Париж! Поехали, чтоб там вкушать плода
От утвердившихся законно отношений...
О факте можно быть весьма различных мнений!