Фаршированный кролик. Ужас в старом поместье

– И аккуратно, – напутствовала меня сердобольная тетушка.

Сотский ушел, выпив рюмку. Тетушка, держа в руках поднос с графинчиком, качала головой.

– Что я опять неправильно сделал?! – воскликнул дядюшка.

Он спрятал жемчужину в кармане жилетки, и удовлетворенно похлопал по ней пальцами.

– Чем опять не угодил-то?

– Будто не знаешь?

– Ха! – воскликнул Иван Прокопьевич, – Зачем ему, мужику, жемчуг? Узнает сколько он стоит, али продавать понесет – пропадет человече. Скажут, украл, и в тюрьму посадят. Я, можно сказать, его от гибели спас.

– Неужели?

– Говорю же! Откуда в нашем захолустье такие ценности? Мы де не в Индии.

– А правда, откуда? – тетушка уставилась на мужа, подразумевая в своем вопросе что-то такое, о чем знали только они двое.

Иван Прокопьевич жалобно застонал и замотал головою.

– Ну, сколько можно, Тонечка! Мы, кажется, говорили с тобой на эту тему тысячу раз. Давай оставим, до поры до времени, а?

Антонина Григорьевна отвернулась, и молча направилась в дом.

– Мне собираться надо! – крикнул ей вслед Иван Прокопьевич.

– Когда ты вернешься? – спросил я заскучавшего дядюшку.

– Точно не знаю. Дня два, наверное.

– А мы как же?

– В смысле? Боишься, что зайцы одолеют? Не дрейфь!

Иван Прокопьевич опустился на колено и взял меня за руку.

– Поручаю тебе охранять нашу милую Антонину Григорьевну. Ты мужчина, и никакие дикие кролики не должны посеять в твоей душе панику. Я же поеду мимо Нечаевки, и отправлю вам в помощь старика Власова.

Я кивнул.

– Тогда пошли в дом. Пообедаем, а потом я поеду.

Когда мы с тетушкой вышли провожать Ивана Прокопьевича, мне почему-то подумалось: вот бы найти таких жемчужин побольше! А вдруг в лесу клад! А вдруг их там видимо-невидимо.

Для меня, маленького мальчика, жемчуг представлял интерес не как средство обогащения, а в качестве игрушек. Например, как оловянные солдатики. Ведь и заячьи глазки я выковыривал ради забавы.

***

Вечером пришел Власов. То был мужик шестидесяти годов, хотя и выглядел намного старше, благодаря широченной бороде. А еще, у него был один глаз, и деревянная нога! И если бы у него не хватало так же руки, а на ее месте был железный крючок, он напоминал бы мне книжного пирата или разбойника.

Его одинокую фигуру, ковыляющую по дороге, я заметил издалека, потому как заранее ждал. Я окликнул тетушку, и побежал навстречу, радостно приветствуя.

Власова я хорошо знал, ведь он бывал у нас раньше. Дядюшка непременно посылал за ним, если нужно было «подлечить скотинку». Старик разбирался в лошадиных болезнях, а если что, мог принять роды у дядюшкиных сук, если дело каким-то образом осложнялось. В общем, полезный мужик.

Единственно, с чем я никогда не мог определиться, это то, в какую сторону смотрел его стеклянный глаз, когда он говорил со мною. Глаз всегда смотрел в сторону или поверх меня, поэтому общаясь со стариком, я останавливался на его бороде или мясистой переносице. Из его же рассказов я помнил, что глаз и ногу он потерял на охоте, еще по молодости. И мне было жаль его.

– Здравствуй, Власов! Мы тебя заждались!

– Здравствуй, здравствуй, – старик ласково гладил меня по голове, – Я бы и раньше поспел, да колотушку свою позабыл. Пришлось возвращаться. Слерос замучил.

– Не слерос, а склероз! – засмеялся я.

– Все едино, – кивал Власов, – забывчивый стал.

Мы подошли к дому, и я первым взбежал на крыльцо.

– Тетушка, Власов Пришел!

– Хорошо-хорошо! Проводи его в кухню, я сейчас выйду.

Я провел старика в кухню и чуть ли не силой усадил за стол.

– Садись, сейчас тетушка тебя накормит.

– Благодарствую. Но хотелось бы, сначала, обойтить округу, ознакомиться с обстановочкой. Где чего должно быть, а где чему не положено.

Вошла Антонина Григорьевна.

– Здравствуй, Власов. Давно тебя не видала.

– Здравствуйте, барыня, – привстал старик, – Хворал я в последнее время. Вот как прихватит с левого боку, так хоть ложись да помирай. А еще культю от погоды крутит. Даром, что ноги-то нет.

– Надеюсь, без Ивана Прокопьевича не расхвораешься. Иначе, кто нас охранять будет? Стасик?

– Нет, что вы! – воскликнул Власов, – Как ваш хозяин наказывал, так я и сделаю. А будет наседать кто, ружо возьму из кабинета или пистоль с патронами, что в комоде лежат. Иван Прокопьевич дал мне четкие распоряжения по этому поводу, и объяснил где что находится, в случае необходимости… Да, на худой конец, у меня и хлыст есть.

Власов вынул из-за голенища сложенный вчетверо плетеный арапник.

– Ладно-ладно! – замахала руками тетушка, – Верю.

– А что! – восклицал я, – Если надо, я и сам из пистолета могу. Правду говорю, тетушка!

Антонина Григорьевна благосклонно оглядела меня и бородатого Власова: вот, мол, защитнички, старый да малый.

Всю ночь, с небольшими интервалами, Власов ходил по усадьбе и бил в свою колотушку. До утра нас никто не тревожил. Во всяком случае, мы преспокойно спали. Утром тетушка постелила ему в конюшне и приказала отдыхать.

Старик проснулся к обеду. Для начала осмотрел собак, все ли у них ладно и нет ли болячек. Потом взялся за оставшегося в одиночестве гнедого. Прогулял его по широкому двору, обтер соломой и, отведя в стойло, дал воды и овса. И только после этого уселся возле конюшни под навесом с чувством выполненного долга. Тетушка вынесла ему хлеба и молока. Пока Власов ел, я упросил его показать мне хлыст. Старик достал его из сапога и протянул мне: на, мол, но смотри осторожно. Я размотал его на всю длину и стал с интересом рассматривать. Кнут был и вправду хорош. На короткой деревянной ручке, почерневшей от бесчисленных прикосновений ладоней, длинный, из пахнущей козьим молоком сыромятной кожи, а на конце его красовалось свинцовое грузило. Да, таким и убить можно! А уж зайчонка подсечь – плевое дело.

– Ну, как прошел караул? – спрашивал я, – Не видел ли чего подозрительного?

– Нет, – пожимал плечами старик.

– И никаких шорохов не слыхал?

Старик усмехнулся.

– Туговат я на ухо. Да мало ли что што зашевелится в зарослях. Ночью всякая мелкая живность на охоту выходит. Всех бояться?

– Но все же?

Власов поставил кувшин на землю и обтер бороду.

– Видел, однако. Твоя правда.

– Что?! – вскричал я, бросив игрушку.

Подобрав с земли хлыст, старик посмотрел на меня, и хитро прищурился. Вернее, прищурился только единственным глазом. Другой, стеклянный, даже не дрогнул.

– Да будто огоньки по лесу в разные стороны шастали. И странно так: то вверх, то вниз, то ко мне приближаются. Я, главное, подхожу к ним, а они от меня. И так несколько раз.

– И что это могло быть?

– Все что угодно. Жуки, к примеру, тоже могут светиться, когда свадьбы устраивают.

– Ух-ты!

Я никогда не видел свадьбы жуков. Интересно было бы посмотреть.

– А ты вот сам мне лучше скажи, что твой дядюшка в лесу прячет?

– Дядюшка?

– Да. Слышал я от мужиков байку, будто бы ходит он в лес по ночам, или рано утром. А с какой надобностью – неизвестно. Может, клад у него там? Проверяет?

– Выдумки.

– Значит, врут мужики?

– Нет же, вспомнил! – спохватился я, удивляясь собственной нерасторопности, – Он там мертвых кроликов закапывает! Мы с ним столько настреляли!

– Что ж, понятно.

Власов покачал головой.

– Ладно, барчук. Верю. Вот тебе, на игрушки. Утром нашел у ограды, когда последний обход делал.

В его морщинистой ладони матово блеснула жемчужина.

– Еще одна! – воскликнул я.

Лицо старика выразило недоумение.

– Сотский вчера точно такую же приносил! Тоже сказывал, что нашел возле леса!

Я взял у Власова жемчуг.

– Ты только дядьке своему ее не показывай. Мало ли что.

Тут со стороны дома послышался тетушкин голос, звавший меня завтракать. Я сунул жемчужину в карман и побежал домой, обещав вынести старику сахару.

Власов только махнул рукой:

– Ступай-ступай! Зачем мне твой сахар. Сам кушай.

***

За столом тетушка прервала молчание первой.

– Не понимаю я твоего дядю.

– Ивана Прокопьевича? – я был рад поводу не доедать кашу, – Почему же?

– В последнее время его словно подменили, – выдохнула она.

Антонина Григорьевна сидела как истукан, выпрямив спину и уставившись в одну точку. Она даже не притронулась к своей тарелке, и ее порция овсянки почти остыла.

– Стал резким и вспыльчивым. Замкнутым стал, будто скрывает от меня что-то.

– Какие могут быть тайны!

Я сделал серьезное лицо, незаметно отодвигая от себя тарелку с противной овсянкой.

– Мне так кажется. Много лет назад, до переезда в имение, я знала его совершенно другим человеком. Скромным, отзывчивым. Он предугадывал каждое мое желание. И мы всегда понимали друг друга.

– Что же случилось? – я косился в окно, стараясь разглядеть, чем там занимается Власов.

Тетушка пожала плечами.

– Знаю! – воскликнул я, – Во всем виноваты зайцы!

– Зайцы? Фи! Эти маленькие, беззащитные животные…

Громкий треск ломающихся веток отвлек нас от разговора.

Мы бросились к окну. Весь сад был заполнен зайцами. Они прыгали от яблони к яблоне, поедая с деревьев горькую кору и нижние ветки, до которых могли дотянуться. Тетушкины клумбы, с повторно высаженными цветами. Кусты ежевики и смородины. Даже кусты одичавшего шиповника, что когда-то числились розами. В общем, все, что цвело и произрастало, было варварски уничтожаемо в эти минуты бессовестными тварями. Зайцев было так много, что они, буквально, прыгали друг дружке по головам, пытаясь поближе пробраться к лакомым кускам растительности. Те, кому не досталось еды, кажется грызли засохшие прутья ивовой изгороди.

– Боже мой! Что твориться! – воскликнула в ужасе тетя.

– Власов! Власов! – завопил я, пытаясь дозваться нашего сторожа.

Мы стали звать старика хором. Тщетно. Собаки, запертые в вольере, бешено лаяли и бросались на сетку, но никто другой не откликался на наши призывы. Лишь некоторые зайцы поводили ушами и поворачивали головы, на секунду отвлекшись от увлекательного занятия.

Я стал кидать в грызунов что ни попадя и кричать: кыш! подите все прочь! Но и это не принесло результатов. Зайцы не обращали на мои жалкие потуги никакого внимания. Они прыгали уже под самыми окнами.

– Постой! – вспомнила тетушка, – У нас же есть револьвер!

– Правда!

Вскоре бесстрашная женщина стояла у раскрытого окна, широко расставив ноги, и держа на вытянутых руках Смит-и-Вессон.

– Иван Прокопьевич когда-то учил меня им пользоваться. Мы стреляли по бутылочкам. Зажми уши.

Я закрыл уши и зажмурился. Я прекрасно знал, что звук от выстрела очень и очень громкий.

Тетушка прицелилась, как смогла, и выстрелила. Дымящийся револьвер упал на пол.

– Господи, Боже! – вскричала Антонина Григорьевна.

Она стояла, отвернувшись от окна и поджав одну ногу, как будто увидела на полу мышь.

– Смотрите, они разбежались! – обрадовался я.

Действительно, выстрел произвел небывалый эффект. Длинноухие захватчики разбежались, а у ближайшего к нам куста смородины визжал и конвульсивно подергивался раненый заяц.

– Пойдем смотреть! – я потянул тетушку за рукав.

– Я его убила?

Антонина Григорьевна выглядела удивленной и напуганной. Она никогда никого не убивала. Ну, разве что снимала кожу, и разделывала.

И для меня это было странно. Разве между убийством и разделыванием туши большая разница? Ведь мертвую рыбу, или того же кролика мы воспринимаем как пищу, не более. И никаких угрызений совести, при этом, не ощущаем. Но, почему? Потому что имеем устоявшуюся привычку? Или потому, что Бог разрешил убивать их? Убивать с единственной целью: удовлетворить нашу естественную потребность…

– Ранила! – крикнул я, и бросился со всех ног на улицу.

Подбежав к умирающему зверьку я, все-таки, не осмелился подойти к нему вплотную, а остановился в паре шагов. У косоглазого оказалась прострелянной шея, и из нее толчками выходила алая кровь, заливая пушистую шкурку. Я не был таким же бесстрашным как мой дядюшка, чтобы добить кролика. К тому же, у меня не хватило бы сил, чтобы как он, сломать ему шею.

Я обернулся. Тетушка все так же стояла у окна. Испугавшись содеянного, она решила не выходить. Что в том хорошего – смотреть на исходящее кровью животное, которое ужасно мучается.

– А где Власов?! – выкрикнула она, – Скажи, чтобы он позаботился о животном! Пусть возьмет и похоронит где-нибудь за оградой.

– Сейчас! – выкрикнул я, и побежал искать старика.

Странно, но его нигде не было. Я обыскался, заглядывая то на конюшню, то в старый сарай с садовыми инструментами. На сеновале и в дальнем конце сада Власова так же не оказалось. Я поспешил доложить обо всем тете.

– Зайди в дом и запри дверь, – строго приказала она.

Я, не смея возражать ей, побрел исполнять приказание. Пока я ходил, Антонина Григорьевна закрыла внизу окна. До самого вечера она не произнесла ни слова. Ее била нервная дрожь.

К десяти часам вечера мы сели поужинать. Атмосфера была гнетущей и удручающей. Мало того, что тетушка молчала все это время, лично меня мучал вопрос: куда подевался Власов? Еще во время завтрака, когда я со скуки выглядывал через окно, я уже не видел его. Куда он пропал со своего места? Решил проведать гнедого? Но странное дело: я искал старика на конюшне, и там его не было! Не сбежал же он домой, в самом-то деле? До возвращения Ивана Прокопьевича, ему было приказано охранять нас. А, может, в лес? По грибы да по ягоды? Хотя, какие грибы?! Старик не мог нарушить приказа. Вот если бы он пошел искать жемчуг? Это другое. Я бы и сам пошел, наплевав на запреты. Вдруг там и вправду, клад? Недаром он так хитро прищуривался. Разузнал чего-то, и вознамерился сам добраться до дядюшкиных драгоценностей. С другой стороны: почему «дядюшкиных»? Иван Прокопьевич и полсловом не обмолвился о якобы запрятанных в лесу побрякушках. Все это выдумки. Наверняка, выдумки. Но почему тетушка упрекала его в скрытности? Странно все это. Странно, и ужасно загадочно.

Так, или примерно так, думал я. Мне, еще маленькому мальчику, не хватало смекалки и жизненного опыта, чтобы делать однозначные выводы. В итоге я обиделся и на Власова, и на дядюшку, и на Антонину Григорьевну.

Я бы и дальше так дулся, но тетя прервала молчание.

– Стасик, – шепнула она, – ты закрыл дверь в подвал?

– Нет, – прошептал я, – про подвал ты мне не говорила.

– Тс-с-с! – тетя поднесла палец к губам, – Слышишь? Там кто-то есть.

Я вскочил со стула, подбежал к ней, и схватил за руку. Не от испуга, конечно. Ведь я не слышал никаких посторонних звуков. Но я переживал за несчастную женщину.

– Не бойся, – сказала тетя, сжимая мою ладошку, – Мне самой страшно.

– А что там?

– Вот мы сейчас пойдем, и посмотрим.

Тетушка отпила из бокала воды, поставила его на стол, и решительно поднялась.

– Пойдем.

Она потащила меня в прихожую, где за одной из боковых дверей, была спрятана крутая узкая лестница, ведущая подпол. Дело в том, что на самом деле неважно, закрыл я проклятую дверь или нет, ведь в подполье можно было проникнуть иным способом.

Внизу, по всему периметру каменного фундамента, имелись небольшие слуховые окошечки, выходящие наружу вровень с землею. Они служили для притока воздуха и естественной вентиляции. Через одно из окон загружался уголь, для топки печей в зимнее время. Сие окошко было намного шире остальных, и через него мог свободно пролезть не то что ребенок, но даже взрослый.

Мы спускались по лестнице, и зажженная лампа в руке Антонины Григорьевны подрагивала. То ли от сквозняка, то ли от ее прерывистого дыхания – она дышала в самую колбу. На последней ступени остановились. Тетушка вытянула руку, освещая затемненное внутреннее пространство.

– Кто здесь?

На куче угля шевельнулось что-то живое, и послышался стон. Я так и присел. Власов?!

Тетушка отпустила меня, и шагнула вперед.

– Ты ли это?

– Я, – простонал наш охранник.

Задача тащить старика вверх по лестнице оказалась невыполнимой. Мы потащили через окно. Перекинули через него портьеру, которую тетя пожертвовала из кухни, перевернули на нее Власова, и потянули что было сил. Кое-как, не без помощи самого старика, который упирался ногами и помогал нам, мы дотащили несчастного до крыльца и так же, перекатами, определили в районе прихожей. Дальше не поволокли, силы окончательно покинули нас.

Немного передохнув, тетушка принесла подушку и одеяла, и соорудила для Власова импровизированную постель. Нас так и подмывало расспросить старика, как он оказался в подвале, но Власов был так плох, что все вопросы мы оставили до утра.

Всю ночь тетушка не отходила от него ни на шаг. Старик время от времени охал, прерывисто дышал, а когда его дыхание неожиданно прерывалось, тетушка принималась хлопотать над ним, хлопая по щекам и поливая водой. Никаких видимых повреждений на теле бедолаги мы не заметили. Но много ли старику надо. Упал, сильно ударился – вот тебе и цугундер[1].

Так мы провели бессонную ночь: при закрытых дверях и плотно зашторенных окнах. В подтверждение наших твердых намерений защищаться, тетушка принесла из кабинета супруга запасное ружье. Но что могло происходить в это время снаружи дома, мы даже не представляли.

Нет, кой-какие странные звуки, мы все-таки слышали. То были поскрипывания деревянных полов на открытой веранде, словно по ним кто-то ходил; неожиданные постукивания в стены, в самых разных местах; царапание входной двери.

***

Всю ночь мне снились кошмары: толпы кроликов с горящими как у дьяволов глазами, гонялись за мной по лесу с единственной целью – достать мою душу и проглотить. Проснувшись, я поспешил на кухню, где ожидал увидеть тетушку и бедного Власова.

Старик все так же лежал на полу, укрытый заботливою рукою женщины, и все так же постанывал. Самой же Антонины Григорьевны подле него не наблюдалось. Двери в столовую были открыты. Наверное, тетушка там, подумал я.

В столовой, к своей собственной радости, я увидел обоих супругов. Они сидели за накрытым столом и трапезничали. Вернее, пищу вкушал только мой дядюшка. Антонина Григорьевна подкладывала ему на тарелку новые кусочки, и тот, буквально, проглатывал их.

– Стасик! – дядюшка отложил вилку и протянул ко мне руки.

Я взобрался ему на колени и крепко обнял.

– Я так рад тебя видеть!

Должно быть, Иван Прокопьевич, вернулся незадолго перед моим пробуждением.

– Ну, как без меня? Ты оправдал наши с тетушкой ожидания? Хорошо защищал ее? – спросил дядя, осторожно обнимая меня за плечи.

– Защищал, – отвечала тетя.

– Замечательно!

– Власов хворает, – пожаловался я.

– Знаю, видел, мне твоя тетя рассказывала.

– Не представляем, что с ним случилось. Ему доктора надо.

– Согласен. Чуть погодя съезжу за доктором.

– Ты лучше скажи, что там, в земстве? – лицо Антонины Григорьевны выражало обеспокоенность.

Надо сказать, испытанные треволнения и бессонная ночь не прошли для нее даром. Под легким слоем румян были едва заметны темные круги вокруг глаз, и пара новых морщин. И это неудивительно. Любой человек, столкнись он с подобной чертовщиной, выглядел бы не лучшим образом. Как я понял, своей заинтересованностью дядюшкиными делами она предупреждала его вполне логичные расспросы о пережитой ночи, и собственные переживания за наше ближайшее будущее.

– А-а-а! – отмахнулся Иван Прокопьевич, – Лучше не спрашивай! Два дня заседали, а никакого решения не вынесли. Придется снова ехать.

– Когда?

– Через пару дней. Я скажу, когда соберусь.

Дядюшка отодвинул тарелку, насытившись.

– Что с кроликом делать будем?

– Каким кроликом? – воскликнул я, хотя вопрос относился к Антонине Григорьевне.

Иван Прокопьевич показал пальцем в дальний угол столовой.

Карамба! В углу сидел привязанный на цепь кролик. Поджавши уши и сжавшись в комок. Размером он был гораздо больше обычного кролика, но чуть меньше собаки. Его ушки подрагивали, сам он не производил ни единого звука.

– А что у него с глазом?

– С глазом?

На голове кролика красовалось безобразное, грязного цвета пятно, со слипшейся шерстью.

– Бывает, – отмахнулся дядюшка, осторожно закатывая рукава новой рубашки, – Я лишил его глаза, когда мы дрались. Ты лучше сюда посмотри.

Иван Прокопьевич показал мне страшные царапины на обоих предплечьях. Они были глубокими и все еще красными, хотя тетушка уже обработала их целебными мазями.

– Вот, пришлось негодяя на цепь посадить. Кстати, – обратился он к тете, – когда я загонял собак обратно, не досчитался одного кобелька.

Тетушка покачала головой.

– Я же говорю: мы затащили Власова в дом и закрыли все двери. Собаки тоже были закрыты, как и твой Куцый. Поди, разбери, что там ночью творилось.

– А что случилось?

Я был единственный, кому еще ничего не было неизвестно.

– Настоящий погром!

Мы вышли на улицу. Что я увидел там, можно описать самыми дичайшими красками. А именно. От яблоневого сада остались лишь несколько жалких огрызков деревьев, торчащих из голой земли. Голой, потому что трава как таковая отсутствовала. Верхний слой почвы был словно вспахан огромным плугом. Дальняя изгородь, обозначавшая границы участка, повалена и частично разорвана. Стоящий в глубине территории деревянный сарай, где хранились садовые инструменты и другие хозяйственные мелочи, лишился соломенной крыши. Ворота конюшни, располагающейся по правую руку от нашего дома, перекошены, а одна из створок снята с железных петель. До поры до времени, дядюшка, все же, припер ее толстенной оглоблей, чтоб не упала. Так же не повезло и собакам. Кованая решетка, ограждавшая вольер от двора, была повалена. Дядя водрузил ее на прежнее место, и в качестве временной меры привязал к деревянным столбам веревками. От пересохшего колодца, обозначенного несколькими мшистыми венцами сруба, не осталось и бревнышка. Лишь дыра в земле, окаймленная пучками жалкой растительности.

Я стоял с открытым ртом и не мог произнести слова. Беседка для игр, которую в начале лета смастерил для меня умелый на все руки Власов, была так же сломана. Что за дикая, беспощадная сила прошлась ураганом по нашей уютной усадьбе?

– Ты бы видел, что здесь происходило, когда я утром вернулся домой!

Дядюшка, желая меня подбодрить, весело подмигнул.

– И где теперь я буду играть?

На моих глазах навернулись слезы. Я все еще был маленьким эгоистом.

Дядюшка пожал плечами.

– Исправим. Но для начала рассчитаемся с кроликом.

– Прошу тебя! – взмолилась стоявшая за его спиной тетушка.

– Молчи, женщина!

***

Не обращая внимания на протесты Антонины Григорьевны, Иван Прокопьевич вернулся в дом, но вскоре вышел из него, волоча за собой на цепи кролика. Зверек упирался, как мог, всеми лапами, и дядя столкнул его со ступенек веранды пинками. Мы с тетушкой неотступно следовали за экзекутором.

– Что ты хочешь с ним сделать?! – возмущалась на ходу Антонина Григорьевна.

– Не бойся, убивать не буду. Просто подвешу в колодце. Пущай поболтается.

– Зачем?!

– Ты не догадываешься? Так я скажу. Услыхав его жалобный крик, оставшиеся кролики или разбегутся куда подальше или, что мало вероятно, поспешат своему другу на выручку. Вот тут-то мы их и встретим, во всеоружии.

– Господи, что за чушь ты несешь?! – воскликнула тетя, – Слышал бы ты себя! Ты сошел с ума!

– Отнюдь, – твердо ответил Иван Прокопьевич.

Кролик, будто бы понимая сказанные слова, заверещал пуще прежнего. Он впивался когтями в землю, но дядя оказался сильней. Иван Прокопьевич оглушил его ударом лакированного сапога в голову, преодолев вероломным образом отчаянное сопротивление жертвы. Дальше он уже без особых проблем подтащил зайца к зияющей бездне, и спихнул вниз.

– Ах! – всплеснула руками тетя.

– Цыц! – осадил ее дядя.

– Задушишь! – не унималась она.

– Ты видела, что он сделал с парадной дверью?

Дядюшка кивнул в сторону дома. Действительно, дверной проем выглядел так, словно его грызли всю ночь, а сама дверь держалась на честном слове.

– Это он сделал? Ты уверен?

– Более чем! Ведь я застал его на месте преступления. Ты сама обрабатывала мне раны.

– Но зачем какому-то зайцу так остервенело ломиться в человеческое жилище?

– Не знаю, может тебя хотел задушить, или Стасика. Думай что хочешь. Последнее время ты вообще перестала меня слушаться. Только скандалы закатываешь.

Иван Прокопьевич, продолжая стравливать железную цепь по чуть-чуть, прерывисто дышал, а на его лбу выступили крупные капельки пота. Пальцы его покраснели, он кряхтел от натуги, но продолжал свое дело.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал он неслышно, – Пусть повисит, да покричит в удовольствие. Будет знать, как на слабых женщин и малолетних детей нападать.

В последней попытке остановить мужа, Антонина Григорьевна бросилась на выручку кролику. Завязалась короткая и неравная схватка между супругами. По ее окончанию Иван Прокопьевич оттолкнул тетю, для чего был вынужден отпустить цепь. Тетушка упала, а дядя в растерянности опустил руки. Он будто бы удивился содеянному. Кстати, не меньше чем я, или та же бедная тетя. Все забыли о кролике. Такое случилось впервые, чтобы Иван Прокопьевич ударил женщину.

Антонина Григорьевна закусила от обиды губу. Не произнеся ни слова, она поднялась и, не отряхивая платья, направилась к дому.

– Дядя! – воскликнул я в ужасе.

Как это просто случается у детей. Один шаг разделяет любовь и ненависть. Кстати, то же касается женщин. Добрый и сильный дядюшка Иван Прокопьевич, сделавший для всех без исключения столько хорошего, в одно мгновение превратился в ужасного монстра. Я побежал вслед за тетушкой, ни разу не оглянувшись на оставшегося в одиночестве дядю.

Я не пошел внутрь, предвидя слез Антонины Григорьевны. Ведь в такие минуты она напоминала мне бедную матушку. Я просто сел на ступенях веранды, и насупился.

Поднявшись к себе, тетушка, по обыкновению, горько заплакала. Впрочем, через пару минут, она уже открывала окно, и кричала супругу:

– Вот, забирай свои жалкие погремушки!

К моим ногам упало жемчужное ожерелье. Не те бусы из маленьких белых жемчужин, которые тетушка носила в качестве повседневного украшения, а другие, которые она хранила в заветной шкатулочке, и никому не показывала. Она говорила, что там лежит ее гарантия на случай непредвиденных обстоятельств, ведь заветное ожерелье стоило целое состояние. То был подарок несчастного дяди. На годовщину свадьбы он преподнес ожерелье Антонине Григорьевне как самое дорогое, что у него на тот момент было. И было сие ожерелье из отборного крупного жемчуга, величиною, как уже упоминалось, с глазные яблоки кролика. Жемчуг отливал розовым. И как я узнал много лет спустя, такой жемчуг водился исключительно у берегов Индии.

Я поднял с земли ожерелье, не зная, что с ним делать.

– Иди, отдай его Ивану Прокопьевичу! – послышалось сверху, – И немедленно.

Мне ничего не оставалось, как исполнять приказание тетушки. Я опустил голову, и нехотя поплелся к колодцу. Дядя, тем временем, лежа на животе, пытался разглядеть хоть что-нибудь в темном глубоком пространстве.

– Возьми, – сказал я.

Иван Прокопьевич повернул голову. Его взгляд был рассеян, он словно не понимал, кто стоит перед ним, и что хочет.

– Тетушка велела тебе передать.

Дядя сел на траву, показывая мне окровавленные ладони.

– Не удержал, – проговорил он, – Видел, как она выскользнула?

Не обращая внимания на его слова, я положил тетушкино ожерелье на землю, а вместе с ним и жемчужину, подаренную накануне стариком Власовым.

– Возьми и эту.

Дядюшка посмотрел на лежавшие перед ним вещи, и горестно усмехнулся:

– И ты туда же?

Я не ответил ему. Что я мог сказать взрослому человеку. Вместо этого я побрел в сторону злосчастной беседки, пребывавшей как и все вокруг, в безвозвратных руинах.

Через полчаса Иван Прокопьевич оседлал жеребца и покинул имение в сопровождении гончих.

***

Земский врач появился к обеду. Один, и без дядюшки. Он неторопливо вылез из брички, снял шляпу, протер платком вспотевшую лысину, и снова надел ее. Затем взял саквояж и, махнув кучеру, неторопливо вошел в дом.

– Ну-с? – сказал он, поправляя пенсне, – Где наш больной?

– Вот он, – ответила тетушка, показывая на лежащего на полу Власова.

Доктор, в течение двух минут осмотрев оного и, не найдя предпосылок для странной болезни, отвел тетушку в сторону и стал говорить тихим голосом, чуть склонив голову.

– Что ж, ничего подозрительного я не нашел-с. А так, …что еще сказать. Сколько ему годков-то? Шестьдесят, семьдесят?

– Точно не знаю, – ответила тетушка, – мужик и мужик. Давеча жаловался на стариковские болячки, но это вполне естественно.

– Согласен с вами, – кивнул, понимающе, доктор, – У стариков одна болезнь – возраст. Разве что сердце?

– Вы у меня спрашиваете?

Докторишка пожал плечами. Видно было, что он не слишком вдавался в разбор симптомов и определяющих диагноз признаков.

– Надо понаблюдать за ним какое-то время, пока спит. Когда проснется – выясним.

Тетушка пристально посмотрела на доктора, и в ее глазах читалось недоверие к его профессиональным способностям. Под ее взглядом врачеватель смутился, и заюлил:

– Нет, если желаете, мы можем отвезти его в больничку. Однако…

– В чем затруднение? Вам нужны деньги? Я заплачу.

Эскулап усмехнулся.

– Видите ли, Антонина Григорьевна. До больнички верст двадцать…

– Так везите!

– Не могу-с. Не получится.

– Почему же?! – тетушка начинала терять терпение.

– Пока супруг ваш вернется, пока за подводой пошлем, два дня на это уйдет. Своего кучера, как вы видели, я отпустил.

– Не понимаю.

Лекарь чуть наклонился вперед.

– Иван Прокопьевич просил меня не поднимать панику. Сказал, что если жизни старика ничего не угрожает, то пусть себе отдыхает. По крайней мере, до его, Ивана Прокопьевича, возвращения.

– Ах, вот оно что! – воскликнула тетушка.

– Да—да, – затараторил доктор, – Ивана Прокопьевича я глубоко уважаю. К тому же, сам теперь убедился, что дело выеденного яйца не стоит. Старик пусть лежит себе, а я пригляжу. Вы же устали, небось. Немудрено. Столько испытаний разом. Подите, прилягте. Мы, с мальчиком покараулим. Кстати, то была его вторая убедительная просьба.

Эскулап повернулся ко мне и кивнул. Ха! Будто бы только сейчас заметил.

– Все ясно, – нахмурилась тетя, – Вместо старого надзирателя отправил кого по моложе.

– Что в том плохого? Он заботится о вас.

– Раньше надо было думать.

Что значит «раньше», ни я, ни мерзкий доктор, очевидно не поняли.

Страдавший излишним весом Александр Александрович, как я уже говорил, к своим сорока имел приличную лысину и был слегка близорук. Пенсне, к помощи которого он изредка обращался, все остальное время болталось у него на шее на шелковом шнурке. Несмотря на очевидную нерасторопность, всем своим видом он напоминал рыжего, пугливого лиса, проникшего за ограду, но не решавшегося сделать последний рывок к курятнику. К сожалению, фамилии его я не помню…

Сидя за столом, доктор пил чай и причмокивал. Пил долго, с передышками. В перерывах разглядывая столовую и саму тетушку, сидящую напротив. Антонину Григорьевну его взгляды не смущали. Она с достоинством переносила вынужденное присутствие докторишки в нашем доме, и никак не выказывала своего презрения к мерзавцу. Как я понял, рыжий лис с первых же минут ей не понравился.