Утром я получаю приглашение придти на митинг, который рабочие устраивают да большой беговой площади.
Никогда не уклонялся я от таковых приглашений и каждый раз шёл для выяснения положения.
В назначенный час приезжаю.
Устроена трибуна для ораторов. Толпа не слишком многочисленная, но всё же значительная. Рабочие. Но, главным образом, солдаты.
Поднимается вопрос об оружии и необходимости выдать его рабочим дружинам. Читаются до этому поводу резолюции отдельных групп и комитетов и предъявляется запрос мне, почему до сих пор я не распорядился выдать оружие рабочим.
Мне пришлось в довольно длинной речи повторить то, что не раз уже говорил отдельным делегациям, приходившим ко мне по этому доводу. Не раз объяснил я то же и председателю Совета рабочих депутатов, обращавшемуся ко мне лично и по телефону с поддержкой требования рабочих.
– Оружие нужно для армии. Я должен сохранить его, тем более, что после июльских выступлений много оружия попало в руки противника в виде трофеев. И было бы преступлением с моей стороны выдавать оружие рабочим, когда армия фронта так нуждается в оружии. К тому же я имею категорическое распоряжение Временного Правительства не выдавать оружия…
– И если Вы, рабочие, требуете для самообороны оружие, значит Вы не доверяете революционной армии, стоящей на защите Вас, – закончил я и сошёл с трибуны.
– Товарищ Оберучев, – обращается ко мне один из ораторов рабочих, взявший слово после меня, – объясните Вы нам, для чего Вы поставили усиленные караулы у арсенала и склада?
Я всхожу на трибуну и говорю:
– До меня дошли сведения, что какие-то хулиганы собирались сегодня грабить склад и расхитить оружие. И как Командующий Войсками Округа, питающего фронт и блюдущего интересы его, я должен принять меры против попыток разграбления.
– Так это мы хулиганы, от которых Вы защищаете склад? – делает неосторожное сравнение оратор, задавший мне первый вопрос.
– Как Вы могли подумать, что я Вас назвал хулиганами? Вы представители организованных рабочих и революционной демократии, и не я мог подумать, что кто-либо из Вас смог сделать попытку разграбления склада! – дал я исчерпывающий ответ и сошёл с трибуны.
Я отозвал в сторону одного из лидеров большевиков и прямо поставил ему вопрос:
– Скажите, пожалуйста, для чего Вы так добиваетесь получения оружия?
– Конечно, для гражданской войны, – не скрыл он от меня.
– Ну, так как же Вы хотите, чтобы я дал Вам его? – ответил я, и мы разошлись, дружески пожав один другому руки.
Генерал Корнилов и его мятеж
Я знал генерала Корнилова ещё очень молодым человеком.
Это было в 1892 году. Давно это было.
Высланный в Туркестан, я служил в Ташкенте, как к нам в батарею приехал молодой только что выпущенный офицер.
Калмыцкого вида, с косо поставленными разрезами глаз, живой и подвижный, полный молодой энергии с огоньком в глазах, – таков был Корнилов, как я представлял себе его по давним воспоминаниям…
Недолго мы пробыли вместе. Жизнь послала меня далеко от Ташкента. Он тем временем поступил в Академию генерального штаба, и я не встречался с ним до самого последнего времени.
Но кое-какие штрихи из его биографии долетали до меня.
Вспоминаю рассказ о том, как Корнилов, будучи уже офицером генерального штаба на службе в том же Туркестане, воспользовался отпуском, чтобы сделать большое дело.
Как некогда Вамбери, он оделся дервишем и, пользуясь отпуском, отправился в Афганистан. Его туземная наружность и знание местных языков помогли ему.
Успешно он выполнил свою задачу и, возвратившись из отпуска, представил результаты разведки по начальству.
Само собою разумеется, он получил лишь выговор за то, что рискнул делать отважную разведку без разрешения начальства.
Сравнительно недавний побег Корнилова из австрийского плена, совершённый так удачно, говорит также о необычайной решимости и силе характера этого человека.
Наконец, предъявление ультимативных требований Правительству о необходимых реформах в армии, тоже подтверждает, что запас воли у него большой.
В связи с некоторыми осложнениями в украинизации войск и неопределённости позиции Временного Правительства и высших военных властей, дававших Украинскому Войсковому Генеральному Комитету разрешение, вопреки полученным мною непосредственно от Керенского директивам по этому вопросу, я выехал в ставку Верховного Главнокомандующего в конце июля месяца.
Верховным Главнокомандующим был тогда Корнилов.
Несколько дней пробыл я в ставке, и только урывками удавалось поговорить с ним.
Встреча наша носила дружественный характер. Он вспомнили о давней нашей совместной службе, давних годах.
Нам не пришлось говорить с ним по вопросам внутренней политики, о задачах таковой. Думается, он просто слишком далеко стоял в течение всей своей жизни от политики и был вдали от неё и теперь.
Но о войне и вопросах армии говорил он много.
Он считал войсковые комитеты полезными учреждениями и на них возлагал большие надежды, как на организующую в настоящих условиях нашей жизни силу. И он рассчитывал, что при сотрудничестве войсковых начальников с Комитетами можно рассчитывать восстановить нарушенный несколько порядок войсковой жизни.
Но для этого, по его мнению, настоятельно необходимо возможно скорее этим Комитетам придать определённую форму. Необходимо сделать так, чтобы в положениях о Комитетах были точно указаны, как сумма прав, так равно и круг обязанностей данного комитета. Но мало того, необходимо вместе с тем установить определённую ответственность для членов комитета за невыполнение своих обязанностей, равно как и за превышение своих прав.
Возразить что-либо против этого было трудно, так как именно отсутствие определённых норм жизни войсковых комитетов было часто причиной крупных недоразумений во многих случаях.
А забота о внесении нужного порядка в войсковую жизнь для него, поставленного во главе войск, стоящих на защите чести родины и охране свободы, было делом первостепенной важности.
Я уехал в Петроград в начале августа всё до тем же делам и оттуда возвратился домой, в Киев, не заезжая уже в ставку Верховного.
С тех пор я не видался с Корниловым.
Во время моего пребывания в ставке, при встречах с Корниловым и штабом, а также с комиссаром при Верховном Главнокомандующем Филоненко, слышать что-либо, хотя бы в виде намёка, об ожидающихся выступлениях, мне не пришлось. Равным образом, и при свидании с Керенским и Савинковым в Петрограде не пришлось слышать чего-либо, дающего основание предполагать, что в недалёком будущем разыграются крупные события.
27 августа (9 сентября) вечером предполагался митинг в городском театре, устраиваемый военно-республиканским клубом в виде чествования полугодовщины революции для подведения итогов прожитого полугодия. Меня пригласили выступить на этом митинге.
Став командующим войсками я не порвал связи с той газетой, в которой работал до отъезда заграницу и в которой возобновил работу по возвращении. Я продолжал быть сотрудником «Киевской мысли».
Днём мне звонят из редакции по телефону и сообщают содержание телеграммы Керенского по поводу выступления Корнилова: «Мы предполагаем прочитать эту телеграмму сегодня вечером на митинге».
– Как получена Вами эта телеграмма? – спешу задать я вопрос.
– Она по телефону передана в Москву, а оттуда нашим корреспондентом по телеграфу нам.
– Так подождите её публиковать. Я переговорю сегодня по прямому проводу с Петроградом и постараюсь выяснить вопрос. Не нужно вселять напрасную тревогу.
Вечером, вместе с комиссаром Кириенко, мы пошли на телеграф.
Тщетно добивались мы связи со ставкой. Не менее тщетно – с Юго-Западным фронтом. Трудно было войти в связь с Петроградом, но, наконец, удалось. После переговоров с политическим отделом Военного Министерства выяснилось, что телеграмма действительна, и что такое объяснение Керенским опубликовано. Каких бы то ни было подробностей узнать не удалось.
В той форме, как изложено в телеграмме, наличность мятежа не оставляло сомнений. Было ясно, что генерал Корнилов предложил Временному Правительству сдать власть, а для подкрепления требования были высланы войска.
Получив подтверждение телеграммы, уже поздно вечером, около одиннадцати часов, пришёл я в театр, где публика была предупреждена о каких-то важных известиях, за которыми я сам пошёл на телеграф. Понятно нетерпение публики при моём появлении.
Я прочёл телеграмму и затем в краткой речи выразил уверенность, что революционная демократия не даст возможности контрреволюционному заговору, откуда бы он ни исходил, нанести удар свободе. Уверенность в гарнизоне была полная, и не было никаких сомнений, что Киев не пойдёт по пути контрреволюции. 06щий взрыв энтузиазма был ответом на мою речь и доказывал справедливость моей уверенности.
И в самом деле, Киев ничем не проявил себя в смысле враждебном новому строю.
На этом митинге присутствовал комиссар Юго-Западного фронта Иорданский. И так как были основания думать, что главнокомандующий Юго-Западным фронтом примкнул к движению, то Иорданский решил ехать в ставку главнокомандующего в Бердичев не по железной дороге, а в автомобиле через Житомир. Он уехал на следующий день утром и должен был из Бердичева говорить со мной по прямому проводу. Но к вечеру ему не удалось прибыть в Бердичев, так как он задержался в Житомире. Ему пришлось сделать некоторые аресты в Житомире и затем уже прибыть в Бердичев.
В общем, то, что называлось мятежом генерала Корнилова, было ликвидировано очень быстро и без больших затруднений.
Трудно сказать теперь веское слово по поводу этого трагического эпизода нашей жизни. Трудно дать надлежащую оценку этому выступлению. Ещё труднее быть совершенно беспристрастным.
Те сведения, которые доходили до общего сведения по газетам, те сведения, которые я получал, как Командующий Войсками, говорят, во-первых, о том, что многое в этом выступлении покрыто непроницаемой ещё тайной, и что этот крупный эпизод русской революции ждёт своего историка, а, во-вторых, о том, что никакие контрреволюционные выступления, хоть сколько-нибудь напоминающие возврат к старому, не опасны для дела революции: слишком недовольны все старым, чтобы поддерживать устремления в ту сторону.
Я сказал, что в Бердичеве и Житомире были арестованы генералы высшего командования. Их участие вызвало на Юго-Западном фронте такое негодование, что их хотели там же судить военно-революционным судом. Много труда и усилий пришлось употребить всем, чтобы не совершить этой несправедливости. Нельзя за одно и то же дело судить участников отдельно от главного виновника.
А между тем генералы Юго-Западного фронта сидели в Бердичевской тюрьме, и им постоянно угрожал, если не самосуд, то суд военно-революционный, отдельно от Корнилова. И могла совершиться ужасно непоправимая ошибка.
И долго работали над тем, чтобы убедить массы в невозможности такого положения. В частности и пишущему эти строки пришлось сказать своё скромное слово. В половине сентября в «Голосе Юго-Западного фронта» я поместил статью под названием: «Революционеры не мстители», в которой доказывал, что не дело революционеров кому-либо мстить: они должны помешать преступным попыткам, а затем передать всё дело суду.
В конце сентября удалось этих генералов, наконец, увезти из Бердичева в Быхов для совместного суждения с Корниловым. Где теперь они и что с ними – не знаю. О них ничего не слышно.
Повторяю, трудно сказать что-нибудь об этом деле и дать ему правильное освещение. Скажу только, что даже после того, как дело было ликвидировано, кому-то нужно было вносить путаницу и осложнять его.
Так, мною было получено по почте «письмо-приказ» Корнилова относительно Киева.
Приказом, якобы, отдавалось несколько распоряжений. Первым стояло:
«Генералу Оболешеву (начальник штаба округа) – арестовать полковника Оберучева».
Это несомненно апокриф. Апокрифичность этого документа доказывается тем, что в последнем пункте его значилось, что генерал-губернатором назначается генерал Медер, т. е., комендант, который был арестован в начале революции, а в то время находился где-то далеко от Киева, чуть ли не в Финляндии. Назначать генерал-губернатором в острый момент переворота мёртвую душу, человека далеко отсутствовавшего, конечно, никто не захочет. Ясно, что весь документ был кем-то неудачно сочинён.
А между тем, он распространялся с какими-то целями.
Развал армии
Можно различно относиться к выступлению генерала Корнилова и различно оценивать его с точки зрения общеполитической, но одно несомненно, и это то, что выступление его помогло развалу армии и повело к усилению большевистской агитации.
Дело в том, что как ни сложны были отношения между командным составом и совершенно новыми непривычными для них военно-общественными организациями, – полковыми и иными советами и комитетами, тем не менее время и жизнь делали своё дело, и отношения стали уже налаживаться.
Пусть в некоторых случаях начальствующие лица не сумели надлежащим образом подойти к этим новым и в высшей степени сложным аппаратам. В других местах сами комитеты слишком широко поняли круг своих прав и, пожалуй, не признавали никаких обязанностей, кроме политической агитации. Пусть это так. Но жизнь стирала грани, и начинал уже вырабатываться тот модус, на котором могли сойтись и повести сообща работу начальники и комитеты и работать над созданием новых устоев армии взамен пошатнувшихся старых.
Повторяю, трения, так мешавшие строительству новой жизни армии и поднятию временно пошатнувшейся боеспособности её, начали устраняться, и жизнь понемногу начала входить в надлежащие рамки, обещая в будущем полное улажение взаимоотношений.
И вдруг, взрыв… Мятеж, к которому оказываются прикосновенны высшие воинские чины, генералы и офицеры.
«Контрреволюция и в ней участвуют, конечно, офицеры», – так объяснила себе масса.
А ведь офицеры всегда были заподозрены в контрреволюционности.
Забывалось при этом, что ещё сто лет тому назад, в пору декабрьского восстания при вступлении на престол Николая I, во главе восставших стояли офицеры, и многие из них пошли на каторгу, а несколько было повешено. Забыто, что в течение столетия офицеры рядом со всеми другими гражданами, и я себе позволю сказать, не в меньшем процентном отношении, – шли на борьбу с произволом и отдавали свою жизнь в борьбе за счастье родного народа.
Всё это забыто. И офицеры все авансом взяты под подозрение только потому, что они офицеры.
Дорого заплатили за это офицеры в первые дни революции, когда их хватали и убивали без суда и следствия.
Но это прошло.
Начало восстанавливаться, если не взаимное доверие, то, по крайней мере, успокоение и улажение взаимоотношений, которые могли потом только улучшаться, и жизнь могла войти в свои рамки.
Корниловское выступление в корне подорвало эти наладившиеся отношения.
Опять безумные зверства. Зверства, ни на чём не основанные.
Вспомним Выборг, Гельсингфорс, Петропавловск и другие места, которые трудно и вспомнить, – так много их было.
Опять жертвы, опять кровь. Опять вражда и обострение таковой до крайних пределов.
А так как всё это делалось под флагом борьбы с контрреволюцией, то таким произвольным действиям не было предела.
В разных местах, под видом борьбы, вымещалась накипевшая злоба на офицерах только потому, что они офицеры.
Начались самосуды…
А что может быть хуже самосуда в общественной жизни?
Ведь если предоставить возможность толпе, какой бы то ни было, тут же на месте, без разбора и выяснения действительной виновности, творить суд и расправу, то меньше всего можно думать о справедливости и законности и сохранения устоев общественной жизни.
И если всё-таки удавалось местами локализовать эти взрывы не столько народного негодования, сколько отсутствия выдержки и наличности своеобразно понятых начал свободы, то объяснить это можно исключительно добродушием русской толпы, на которую всё же можно действовать словом убеждения даже в критические моменты.
Корниловское выступление помогло работе большевиков.
Произошёл сдвиг… Я не позволю себе сказать, «сдвиг влево»… нет, сдвиг в сторону большевизма.
Стало легче вести пропаганду большевизма. Стоило только всех, почему-либо неугодных, называть «Корниловцами», «контрреволюционерами», и успех обеспечен. Сразу люди берутся под подозрение и трудно им доказать, что они не только не контрреволюционеры, а, можно сказать, совсем напротив.
Мне приходилось присутствовать на митингах после корниловского выступления и наблюдать отношение масс к ораторам.
Чем чаще оратор употреблял слово «Корниловцы», что стало синонимом «контрреволюционер», тем больше оказывается ему доверия, тем сильнее, значит, защищает он народное дело.
Конечно, пройдёт время, и истинные друзья народа будут найдены и открыты теми, кто их не видит сейчас.
Ведь если теперь Центральный Комитет партии социалистов-революционеров зачисляется в ряды контрреволюционеров, чуть ли не черносотенцев, то дальше идти некуда.
Совсем недавно, уже заграницей, читал я о далеко не ласковом приёме, оказанном в Харькове «бабушке русской революции» Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской, которая жизнь свою отдала на борьбу за свободу и счастье народа, любовь к которому у этой старухи безгранична. Что же говорить об отношении к тем, кто не имеет таких заслуг перед революцией и народом? Они, конечно, «враги народа», и как таковые и трактуются.
А в словесниках, упражняющихся в применении революционных фраз, с 1о марта 1917 года, т. е., с того времени, когда это стало безопасно, недостатка нет.
После корниловского выступления начался развал армии, и то, что не было возможно раньше, стало достаточно обычным. Случаи неповиновения, насилия, ухода с постов, неисполнения своих служебных обязанностей, участились и стали слишком обычным явлением.
И если распоряжение Временного Правительства и военного министра генерала Верховского о сокращений численности армии объясняется соображениями о действительной чрезмерности числа державшихся под знамёнами, то, думаю, что немалое значение имело и то соображение, что, распустив огромное число тыловых солдат, можно легче придти к соглашениям о несении надлежащим образом службы остальными.
Несомненно дело Корнилова, его неосторожное выступление, поведшее за собой всё остальное, имело большое влияние на настроение армии, и все дальнейшие события и выступление большевиков получили в нём большую поддержку.